4. Образ Саввы Лукича и проблема партийного диктата в искусстве

Проблема партийного диктата в искусстве, затронутая Булгаковым в «Багровом острове», была очень актуальна в конце 1920-х годов. «Левые» критики бдительно следили за событиями культуры, непримиримо преследуя недостаточно идейные произведения и их авторов. Не случайно таких рецензентов боялись, как огня. Булгаков сам немало вытерпел от подобных личностей и создал собирательный образ Саввы Лукича.

Не случайно то, что в списке действующих лиц возле имени Саввы Лукича, в отличие от других, не дается никаких пояснений. Создавая образ Саввы Лукича, Булгаков прибегает к очень интересному приему: Он задерживает выход героя на сцену до конца III акта. Так же поступил Мольер со своим Тартюфом: о герое говорят все, но самого его на сцене нет. Но если у Мольера герои высказывают две противоположные точки зрения на Тартюфа, то у Булгакова оценка образа Саввы другими персонажами однозначна: он для них непререкаемый авторитет. От него зависит судьба театра и всех работающих в театре людей, его мнением руководствуется Геннадий при постановке пьесы. Дымогацкий даже испуган: «Неужели он [Савва] так страшен?» (299). И Геннадий Панфилович таинственно отвечает: «А вот сами увидите» (299).

Комична сцена появления этого загадочного персонажа в конце III акта:

«Паспарту (вбегает, растерян). Лорд! Лорд! Лорд!

Лорд. Какая еще пакость случилась в моем замке?

Паспарту. Савва Лукич приехали!!

Лорд. Слышу. Слышу. Ну что же, принять, позвать, просить, сказать, что очень рад... Батюшки, сцена голая! Сесть не на чем. Вернуть что-нибудь из мебели!

Паганель бросается в окно и втаскивает попугая на сцену.

Лорд. <...> Метелкин. Бенгальского давай!

Паспарту. Тигра, Геннадий Панфилыч?

Лорд. Да не тигра, черт тебя возьми, огню бенгальского в софит!

Паспарту. Володя! В верхний софит бенгальского красного гуще...

Сцена немедленно заливается неестественным красным светом.

Лорд. Метелкин! Попугай пусть что-нибудь поприятнее выкрикивает. Не очень бранись. Лозунговое что-нибудь!» (333)

В этой сцене очень ярко показано, как тень Главного Репертуарного Комитета порождает илотов и панегиристов. В словах Геннадия Панфиловича «какая еще пакость случилась в моем замке» опосредованно выражена точка зрения автора на образ Саввы Лукича. Таково и истинное отношение Геннадия к тому, перед кем он спустя несколько минут будет заискивать. Приходом Саввы Лукича обеспокоен и взбудоражен весь театр, все в полной растерянности: Геннадий просит вернуть что-нибудь из мебели — Паганель вытаскивает на сцену попугая, режиссеру нужен красный свет, а Метелкин предлагает ему бенгальского тигра. Только главный режиссер не теряет головы и старается, чтобы просмотр пьесы для Саввы Лукича прошел как можно приятнее: сцена «заливается неестественно красным светом», и даже попугай выкрикивает политические лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Рукопожатия отменяются!» (334). А. Смелянский называет Савву Лукича «безусловным и откровенным вариантом щедринского «органчика»¹ (вполне возможно, тем более Булгаков, отвечая на вопросы анкеты о Салтыкове-Щедрине, писал: «Влияние на меня Салтыков-Щедрин оказал чрезвычайное»² — курсив Булгакова.). Исследователь объясняет причины глубокой симпатии Саввы Лукича к попугаю: «В глубине души Савву попугай вполне устраивает как идеальный образец подведомственной ему творческой единицы советского художника»³.

«Савва. Какая прелесть попугай!.. Здравствуй, попка!

Попугай. Здравствуйте, Савва Лукич, пролетарии всех стран, соединяйтесь, рукопожатия отменяются!» (334)

И тут же повторяется эпизод с актерами:

«Савва. Здравствуйте, арапы!

Арапы. Здравствуйте, Савва Лукич!

Савва потрясен» (334).

С этой сцены до конца пьесы идет раскрытие образа. Оказывается, виновник переполоха — тупой, отсталый старик, впавший в детство, ничего не понимающий в театре, в пьесах и вообще в искусстве, обращающий внимание только на яркие игрушки. Его интересует не «экземплярчик пьески», а попугай и корабль. Геннадий Панфилович вынужден сам пересказать содержание. Объясняя смысл «пьески», Геннадий говорит с Саввой, как с маленьким ребенком, до которого сложные понятия еще не доходят, но их просто необходимо ему втолковать: «Сейчас на необитаемый остров едем, Савва Лукич. Капиталисты мы. Взбунтовавшихся туземцев покорять. На корабле. Вам откуда угодно смотреть? Из партера? Из ложи? Или, может быть, здесь на сцене, за стаканчиком чайку?» (334). Савва изъявляет желание «прокатиться на старости лет» на корабле — его тут же приглашают: «Пожалте, Савва Лукич. Ножку не ушибите о трап» (334).

Ничего не понимая в искусстве, Савва вершит судьбы людей с полной уверенностью в непогрешимости своих решений. Единственный положительный критерий любого произведения для него — идеологичность. Зная, что Савву Лукича переубедить невозможно, Геннадий любезен с ним до приторности и говорит о пьесе: «До мозга костей идеологическая» (299).

Геннадий знает, как представить Дымогацкого, чтобы у Саввы сложилось самое лестное впечатление о драматурге, о пьесе и, в конце концов, о благонадежности самого директора: «Вот, позвольте рекомендовать вам, Савва Лукич, гражданин Жюль Верн... автор... страшнейший талант... идеологическая глубина души... светлая личность!» (333). Но, как гром среди ясного неба, приговор Саввы Лукича с многозначительной паузой перед решающим словом: «Пьеса к представлению... запрещается» (342). Маленький человечек чувствует полноту своей власти и упивается ею. Неоднозначно можно понимать слова Геннадия Панфиловича: «Савва Лукич! Побойтесь бо... что это я говорю?.. Побойтесь... а кого... Неизвестно... никого не бойтесь...» (342) Савва действительно никого не боится, и в эпилоге создается трагикомический эффект, когда тщедушный старикашка, действительно, подобно Богу, возвышается над всеми принимает судьбоносное решение: «Савва Лукич один, неподвижен, сидит на троне над толпой. Вид его глубокомыслен и хмур. Все взоры обращены на него» (342). Кругом «гробовая тишина» (342). В.Б. Петров усмотрел в этой ситуации «балаганно-фарсовый характер»⁴, с чем мы категорически не согласны. Это страшно, когда ничтожество обладает абсолютной полнотой власти.

Здесь наиболее ярко несоответствие между важным и глубокомысленным видом, который напустил на себя Савва Лукич, полнотой его власти и его реальной никчемностью. В эпилоге также делается акцент на таких чертах характера Саввы, как ханжество и трусость. Даже «идеологическую» пьесу он разрешает играть только в театре Геннадия Панфиловича: «В других городах-то я все-таки вашу пьеску запрещу... Нельзя все-таки... Пьеска — и вдруг всюду разрешена! Курьезно как-то...» (346) С одной стороны, такое решение связано с желанием еще раз показать свою власть, а с другой стороны, это определенная жизненная философия, беликовская осторожность, опасение «как бы чего ни вышло». Конечно, когда ограничивается и душится свобода личности, мысли и творчества, «курьезно», если пьеса «всюду разрешена».

То, что образ Саввы Лукича является одним из главных, подчеркивается и концовкой: его словом («аминь!!») завершается пьеса. Запрещен «Иоанн Грозный», снят «Царь Эдип», не доработана постановка «Горе от ума», а Савва благословляет на долгую жизнь халтурный опус гражданина Жюля Верна. Булгаков показывает, как абсолютно некомпетентный человек может диктовать свои условия, если нет сомнений в его благонадежности. Такая ситуация в театральной жизни наводит как на серьезные размышления о будущем искусства в общем и театрального искусства в частности, так и о судьбе государства, допускающего подобных людей к власти.