В конце 1920 — начале 1930-х гг. в Советском Союзе сложилась тоталитарная система власти. Тоталитарный режим контролировал все сферы жизни общества. Позднее эта система переросла в режим личной власти, в культ личности Сталина.
Пирамида власти, сложившаяся в 1930-е годы в СССР, опиралась на прочную социальную основу, т. е. народ в массе своей поддерживал сталинское руководство и его политику. Люди не допускали мысли о преступной деятельности Сталина, которого официальная пропаганда превозносила как мудрого вождя, под руководством которого осуществлялось строительство самого справедливого в мире общества. Каждый, кто хотя бы сомневался в величии Сталина, в необходимости тоталитарной системы, уничтожался. Сталин выступал как главный теоретик партии по всем проблемам политического, экономического, культурного развития общества. В результате была создана атмосфера страха, всеобщей подозрительности, недоверия друг к другу, доносительства. Средства массовой информации были поставлены под партийный контроль. Активно велась антирелигиозная пропаганда. Были закрыты многие монастыри, храмы, арестованы и репрессированы священнослужители. Вся литература оппозиционных партий была изъята из библиотек. Партийные творческие союзы осуществляли контроль за писателями, артистами, художниками и людьми других творческих профессий. Был создан миф о «вредителях» делу социализма. Обвинили старую техническую интеллигенцию («Шахтинское дело»), потом осуждению подверглась научная интеллигенция, десятки тысяч были уволены, многие лишены гражданских прав. Следствие проводилось с применением пыток. В это же время начались массовые репрессии против кулаков и середняков. Были организованы грандиозные политические процессы над видными деятелями партии и государства, неугодными Сталину, были репрессированы 40 тысяч офицеров Красной Армии. Подверглись репрессиям видные деятели советского государства, литературы, искусства, науки: режиссер В.Э. Мейерхольд, биолог Н.И. Вавилов, писатели И.Э. Бабель, О.Э. Мандельштам, Н.А. Клюев и другие.
1930 год нерадостно начался и для Булгакова. 18 марта он получил извещение о запрете новой пьесы «Кабала святош». А 28 марта он обратился к правительству СССР с «письмом правдивым»: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и С НЕОБЫКНОВЕННОЙ ЯРОСТЬЮ доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать. И я заявляю, что пресса СССР СОВЕРШЕННО ПРАВА». А причина этого в том, что «М. Булгаков СТАЛ САТИРИКОМ и как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима» и он хотел «СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ»1.
Кроме этого, Булгаков рассказал о своих идеологических и политических взглядах: «После того как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен, как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить «коммунистическую пьесу», а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный идее коммунизма писатель-попутчик. Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушал... Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет»2.
Говоря о пьесе «Багровый остров», он согласился с германской печатью в том, что это «первый в СССР призыв к свободе печати». И главное для него в творчестве это «борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она не существовала, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода. Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — МИСТИЧЕСКИМ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина». Реакция критики на это выражалась одной мыслью: «ВСЯКИЙ САТИРИК В СССР ПОСЯГАЕТ НА СОВЕТСКИЙ СТРОЙ»3.
Последними чертами своего творчества он назвал «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией»4.
Писатель просил власти принять во внимание, что он «не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене», а поэтому «я прошу во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо»5.
В итоге Булгаков предложил Правительству два пути, как с ним поступить. Первый: «Я прошу Правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР в сопровождении моей жены Любови Евгеньевны Булгаковой». Но если «то, что я написал, неубедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера. Я именно и точно и подчеркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР, как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско». Он молил правительство поступить с ним, «как оно найдет нужным», потому что у него «В ДАННЫЙ МОМЕНТ, — нищета, улица и гибель»6.
Отчаянное положение вынудило Булгакова написать такое письмо. Он откровенно заявлял о том, что не верил в коммунизм и не собирался его восхвалять, что к революции относился весьма скептически и отдавал предпочтение более медленной эволюции. Он говорил о своей борьбе с цензурой, прекрасно понимая о том, что смягчения с этой стороны не будет. Памятуя о предыдущих отказах в выезде за границу, поскольку правительство боялось, что будущие произведения писателя отрицательно повлияют на общественное мнение, Булгаков предложил альтернативный вариант: направить его режиссером в Художественный театр, так как тут он уже ничего идеологически вредного при всем желании сотворить не сможет.
По утверждению Е.С. Булгаковой, это письмо было разнесено по семи адресам: И. Сталину, В. Молотову, Л. Кагановичу, М. Калинину, Г. Ягоде, А. Бубнову и Ф. Кону.
Через две недели после того, как письмо было отослано, 14 апреля 1930 года покончил с собой Владимир Маяковский, с которым Булгаков был лично знаком. До этого — Сергей Есенин в 1925 году, в 1926 — писатель Андрей Соболь. Эти события, возможно, предопределили реакцию Сталина. Ведь неизвестно, каков по натуре Булгаков, не способен ли он «удружить» еще одной литературной сенсацией — еще одним выстрелом?
17 апреля состоялись похороны, а 18 апреля писателю позвонил Сталин. Почему он позвонил? Возможно, его ошеломила та неподкупная прямота, с которой Булгаков писал о своем положении и вообще о положении литературы, подкупило отсутствие всякого угодничества и лицемерия. Писатель был бесстрашно искренен.
Об этом разговоре сохранились рассказы нескольких лиц. Из воспоминаний Л.Е. Белозерской и Е.С. Булгаковой становится ясно, что Сталин дал разрешение принять Булгакова в Художественный театр режиссером, сказав, «что русский писатель вне родины... жить не может»7, отказав очередной раз тем самым в выезде за границу. Сам Булгаков упомянул об этом разговоре в сохранившемся в его архиве черновике письма Сталину от 30 мая 1931 года. Там он признавался, что «писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти»8.
Есть еще один источник сведений о разговоре Булгакова со Сталиным. Это воспоминания. Посол У. Буллит неоднократно приглашал Булгакова на приемы в посольстве, поскольку очень ценил его талант как драматурга. В своих воспоминаниях, вышедших в 1973 году, Боолен несколько страниц посвятил своей дружбе с писателем. Эти воспоминания тем более ценны, что они не подвергались жесткой внешней и внутренней цензуре. Он называл писателя «выдающимся драматургом России»9. О разговоре со Сталиным Боолен писал: «Он (Булгаков) рассказывал мне, как однажды, когда он сидел дома, страдая депрессией, раздался телефонный звонок и голос в трубке сказал: «Товарищ Сталин хочет говорить с вами». Булгаков подумал, что это шутка кого-то из знакомых, и, ответив соответственным образом, повесил трубку. Через несколько минут телефон зазвонил снова, и тот же голос сказал: «Я говорю совершенно серьезно. Это в самом деле товарищ Сталин». Так и оказалось. Сталин спросил Булгакова, почему он хочет покинуть родину, и Булгаков объяснил, что поскольку он — профессиональный драматург, но не может работать в таком качестве в СССР, то хотел бы заниматься этим за границей. Сталин сказал ему: «Не действуйте поспешно. Мы кое-что уладим»10.
При анализе воспоминаний Боолена следует помнить о том, что он владел русским языком на очень высоком уровне и, кроме того, очевидно, по своей профессиональной привычке содержание своих бесед с Булгаковым он записывал сразу. В целом, скорее всего, именно так и состоялся разговор Булгакова со Сталиным.
По свидетельству очевидцев, Булгаков после этого находился в приподнятом настроении. Он часто рассказывал окружающим о решающем звонке, стараясь изменить мнение о себе. Так, известный московский букинист Э.Ф. Циппельзон в своем дневнике сделал запись от 12 июня 1930 года об этом, отмечая в конце: «И также бесспорно, что замечательный шаг Сталина приближает и без сомнения приблизит к этому пути одного из самых талантливых и искренних писателей нашего времени»11.
Почему же Сталин решил определить Булгакова ассистентом режиссера во МХАТ? Несомненно то, что на Сталина подействовало самоубийство Маяковского и он боялся, что Булгаков последует его примеру, что в итоге могло привести к неблагоприятному результату и изменить общественное мнение, в т. ч. зарубежное, об СССР. Если внутри страны это не особенно беспокоило власти, то реакция за рубежом для них была не совсем безразлична, поскольку это подрывало насаждавшийся советской пропагандой образ социалистического рая, где все были свободны и счастливы. Кроме того, Сталину нравилась пьеса Булгакова «Дни Турбиных», он посещал ее постановку неоднократно. В одном разговоре с Горьким Сталин сказал: «...Вот Булгаков!.. Тот здорово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал — и интонационно). Это мне нравится!»12
Мы считаем, что Сталину импонировала фигура Алексея Турбина — враг настоящий, бескомпромиссный, написанный без карикатурности и «без поддавков», но признающий перед гибелью неизбежность и закономерность победы большевиков. Это, очевидно, и льстило самолюбию Сталина и стало одной из причин восстановления «Дней Турбиных» на сцене МХАТа. Возможно, Сталин прислушивался к тому, о чем говорилось на сцене, и как реагировал на это зал. А говорили об отечестве, о чести и долге офицера, принявшего воинскую присягу. И это тоже восхищало Сталина.
Об устройстве в театр Булгаков написал Станиславскому 6 августа: «После тяжелой грусти о погибших пьесах, мне стало легче, когда я — после долгой паузы — и уже в новом качестве переступил порог театра, созданного Вами для славы страны. Примите, Константин Сергеевич, с ясной душой нового режиссера. Поверьте, он любит Ваш Художественный Театр»13.
В ту осень 1930 года Булгаков, по-видимому, верил, что у него получится быть режиссером, или, может быть, даже артистом. Он возвращался в ту художественную среду, которая была ему дорога и близка. Однако итог года был малоутешительным.
В архиве писателя найден листок, датированный 28 декабря 1930 года, который озаглавлен «Funerailles» («Похороны»). Это черновые наброски стихотворения, носящего исповедально-итоговый характер.
Надо честно сознаться
В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтовый свист,
Я уткнусь головой белобрысою
В недописанный лист.
Далее писались и зачеркивались строки, подтверждающие тему трагичного конца: «Вероятно, собака залает... завоет... Пожалеет испорченный стол... Не раз поганой ложью я пачкал уста Темна и не чиста». И далее:
Вспомню ангелов, жгучую водку
И ударит мне газом
В позолоченный рот.
Почему ты явился непрошенный
Почему ты <не кончал> не кричал
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?
Есть ли достойная кара
Под твоими ударами я, Господь, изнемог
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Почему ты меня не берег?
Почему он меня подстерег?14
Тема гибели развивалась в его последних черновых стихах, говорящих о «дальних созвездиях», в которых «загорится еще одна свеча».
Новый 1931 год Булгаков встречал в смятении.
Что касается поведения Булгакова, то, по свидетельству того же Боолена, драматург и в середине 1930-х годов крайне нелестно отзывался о советской системе, не питал на ее счет никаких иллюзий, а потому вряд ли идеализировал ее вождя. Из этого достопамятного разговора можно сделать вывод, что Сталин не собирался отпускать Булгакова за границу, а был склонен оставить его, использовав альтернативу, предложенную самим писателем: работа режиссером-ассистентом даже без надежды на публикацию своих произведений и постановку собственных пьес. Хотя Сталин произнес фразу: «Может быть, вам действительно нужно ехать за границу...»15. В последующих письмах Булгаков неоднократно возвращался к теме отъезда за границу. Так, в письме от 30 мая 1931 года он горячо просил Сталина «ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года», так как «загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны». Но при этом «с конца 1930 года хвораю тяжелой формой нейрастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен. Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких». Причиной своей болезни он называет многолетнюю «затравленность, а затем молчание»16.
Дальше он сообщал: «Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты черным, я отравлен тоской и привычной иронией.
В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.
Если это так — мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.
Как воспою мою страну — СССР?
Перед тем, как писать Вам, я взвесил все. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.
Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьезно предупрежден большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.
Меня предупредили о том, что, в случае если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.
По общему мнению всех, кто серьезно интересовался моей работой, я невозможен ни на какой другой земле кроме своей — СССР, потому что 11 лет черпал из нее...
«Такой Булгаков не нужен советскому театру», — написал нравоучительно один из критиков, когда меня запретили.
Не знаю, нужен ли я советскому театру, но мне советский театр нужен как воздух.
Прошу Правительство СССР отпустить меня до осени и разрешить моей жене Любови Евгениевне Булгаковой сопровождать меня. О последнем прошу потому, что серьезно болен. Меня нужно сопровождать близкому человеку. Я страдаю припадками страха в одиночестве»17.
Конечно, в письмах к Сталину всей правды об отношении к нему и власти Булгаков говорить не мог. Подозревая это, власти рассматривали все разговоры о болезни как уловке, чтобы можно было взять с собой жену, и за границей уже открыто создавать антисоветские произведения. Они учитывали то, что за границей пьесы писателя пользовались успехом, и там он мог рассчитывать на доходы и известность. Но Булгаков действительно был уже серьезно болен, что подтверждали все. К тому же к началу 1930-х годов от пережитой травли у писателя основательно расшаталась нервная система, он ощущал себя слабым и нерешительным человеком.
Итак, благодаря вмешательству Сталина в начале 1930-х годов Булгаков был завален работой. С апреля 1930 года он служил в ТРАМе (Театр рабочей молодежи) консультантом и рецензировал письма молодых авторов, но эта работа не доставляла радости, и он ушел оттуда 15 марта 1931 года. 10 мая он устроился во МХАТ режиссером-ассистентом и сразу же принялся за постановку поэмы Гоголя «Мертвые души», которая имела значительный успех.
Кроме того, после возобновления постановки «Дней Турбиных», он стал получать авторские гонорары. Все это улучшило материальное положение писателя. Он стал подумывать о карьере актера и 18 марта 1931 года подал заявление с просьбой «включить меня помимо режиссерства также и в актеры Художественного театра»18, попросив дать ему роль судьи в «Пиквикском клубе» и гетмана в «Турбиных». Роль гетмана он так и не сыграл, а судью — замечательно, чем заслужил одобрение Немировича-Данченко и Станиславского. Так, Станиславский в письме от 4 сентября 1930 г. сообщал директору театра М.С. Гейтцу о работе Булгакова: «Вот из кого может выйти режиссер. Он не только литератор, но он и актер. Сужу по тому, как он показывал актерам на репетициях «Турбиных». Собственно — он поставил их, по крайней мере дал те блестки, которые сверкали и создали успех спектаклю»19. Однако актерская карьера у Булгакова не сложилась, и роль судьи осталась единственной в его биографии.
Что испытывал Булгаков в ту весну 1931 г., можно увидеть в письмах, которые он писал Сталину. Первое письмо начиналось словами Некрасова: «О муза! Наша песня спета... И музе возвращу я голос, и вновь блаженные часы ты обретешь, сбирая колос с своей несжатой полосы». Далее он писал: «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! Около полутора лет прошло с тех пор, как я замолк. Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем...»20 На этом письмо обрывается, оно так и не было отправлено адресату.
Следующее, уже упомянутое письмо, написанное 30 мая 1931 года, начиналось словами Гоголя: «Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, которое необходимо для произведения большого и стройного труда.
Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру.
...мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитываться где-то вдали от нее.
...я знал только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но скорей чтобы натерпеться, точно как бы предчувствовал, что узнаю цену России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее»21.
Вслед за эпиграфом начиналось само письмо с ходатайством перед Правительством СССР о направлении его в заграничный отпуск из-за болезни, причина которой ему известна: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он все равно не похож на пуделя.
Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.
Злобы я не имею, но очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.
Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.
Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если не замолчал, значит был не настоящий.
А если настоящий замолчал — погибнет.
Причина моей болезни — многолетняя затравленность, а затем молчание»22.
Далее Булгаков дал полный отчет в своей деятельности за последний год, что он работал над поэмой Гоголя «Мертвые души», превращая ее в пьесу, трудился режиссером, актером, служил в ТРАМе, добавив, что «надорвался». Надорвался, скорее всего, не от работы, а от мыслей, приобретавших характер бесплодного бега по заколдованному кругу.
Итак, в этом письме Булгаков еще раз возвращался к вопросу отъезда за границу, но не для того, чтобы остаться там, а чтобы посмотреть мир. Однако ответа от Сталина он так и не дождался. 22—28 июля Булгаков писал в письме Вересаеву, говоря о занятости: «Она складывается из темнейшего беспокойствия, размена на пустяки, которыми я вовсе не должен был бы заниматься, полной безнадежности, неврастенических страхов, бессильных попыток. У меня перебито крыло...
Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсекром. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю»23.
В ответе Вересаева было написано: «Получил Ваше письмо — и не из слов Ваших, а из самого письма почувствовал, как Вы тяжело больны и как у Вас все смято на душе. И для меня совершенно несомненно, что одна из причин Вашей тяжелой угнетенности — в этом воздержании от писания»24. Речь шла о том, что пьесы — это заказной материал, который писался через силу (имелась ввиду пьеса «Адам и Ева»).
С.Е. Ермолинский вспоминал, что для того, чтобы без свидетелей обсудить письмо Булгакова 1930 года, они втроем с Замятиным пошли в Парк культуры. Замятин говорил: «Вы совершили ошибку — поэтому Вам и отказано. Вы неправильно построили свое письмо — пустились в рассуждения о революции и эволюции, о сатире!.. А между тем надо было написать четко и ясно — что вы просите Вас выпустить — и точка! Нет, я напишу правильное письмо!»25 Замятин учел то, что сам он считал «ошибкой» Булгакова, и при содействии Горького получил разрешение выехать за границу.
Булгаков продолжал писать новые пьесы, но на сцену они не попадали. 5 июня 1931 года он заключил договор с ленинградским Красным театром о написании пьесы «на тему о будущей войне», а осенью 1931 года он закончил работу над ней, назвав ее «Адам и Ева». В центре пьесы — академик Ефросимов, который изобрел устройство, способное нейтрализовать действие смертоносных газов. Ученый мечтал передать устройство всему человечеству, но не успел этого сделать, так как война началась раньше. Хотя в СССР пропагандировался милитаризм, но будущая война преподносилась как короткая и победоносная, не приносящая разрушений и жертв для страны, и все катастрофы даже в фантастическом сне были совсем неуместны. В итоге пьесу к постановке не допустили.
Еще 24 сентября 1921 года Булгаков начала работать над инсценировкой «Войны и мира» Л.Н. Толстого, но вскоре оставил эту затею. Вернулся он к ней лишь в декабре 1931 года, а уже 27 февраля 1932 года отправил пьесу в Ленинград, в Большой драматический театр. Главным для Булгакова было передать толстовскую идею неотвратимости исторических событий, определяемых «однородными влечениями людей», массами, которыми движет рок.
Еще одной пьесой на историческую тему стал «Иван Васильевич», где действие построено на том, что в результате капризов машины времени, изобретенной инженером Тимофеевым, на месте Ивана Грозного оказался управдом Бунша, а на месте управдома — сам царь Иван Васильевич. Сатира в том, что пьяница-управдом смог управлять государством, не изменяя хода исторических событий. Зато для царя роль управдома оказалась не под силу. Пьеса была доведена театром Сатиры до генеральной репетиции 13 мая 1936 года, но не допущена до постановки после снятия МХАТом «Мольера».
Главной же для Булгакова в первой половине 1930-х годов стала пьеса «Мольер», о постановке которой драматург заключил договор 12 октября 1931 года с Ленинградским драматическим театром, а 15 октября — с МХАТом. Но постановка в Ленинграде была сорвана из-за критических статей драматурга Всеволода Вишневского, который видел в Булгакове идейного противника и опасного конкурента. В результате 14 марта 1932 года Булгаков получил из БДТ отказ.
Состояние Булгакова весной 1932 года было близко к тому, в котором он находился на протяжении предыдущих двух лет. Весной 1930 года он был в полном отчаянии, не имея ни малейшей надежды. Весной 1931 года им владело внутреннее беспокойство, желание произвести еще какие-то необходимые действия, ощущение временности такого неопределенного положения, ожидание перелома в своей судьбе, надежда на встречу со Сталиным. Все это мешало работать над романом, наброски которого уже были сделаны.
Итак, все события создавали ощущение полной неустойчивости, зависимости от каких-то внешних обстоятельств. В таком состоянии он встретил лето 1932 года.
11 июля 1932 года Булгаков заключил договор с редакцией серии «Жизнь замечательных людей» на биографию Мольера, а в марте 1933 года сдал рукопись в издательство: «Изнурила она меня чрезвычайно и выпила из меня все соки» (из письма брату Николаю от 8 марта 1933 г.)26 7 апреля Булгаков получил большое и уничтожающее письмо — отрицательная рецензия редактора серии А.Н. Тихонова, в которой в итоге он сделал вывод, что книга не может быть предложена советскому читателю. Ее появление вызовет «справедливые нарекания» и на издательство, и на автора. И как следствие — просьба переработать книгу. Л.Е. Белозерская, одно время работавшая с А.Н. Тихоновым в «ЖЗЛ», передала с его слов позднейший устный горьковский отзыв о булгаковской биографии Мольера: «Что и говорить, конечно, талантливо. Но если мы будем печатать такие книги, нам, пожалуй, попадет...»27
Уже 12 апреля 1933 года Булгаков в ответном письме категорически не согласился с отзывами редактора, отмечая, что «вопрос идет о полном уничтожении той книги, которую я сочинил, и о написании взамен ее новой, в которой речь должна идти совершенно не о том, о чем я пишу в своей книге... Вы сами понимаете, что написав свою книгу налицо, я уж никак не могу переписать ее наизнанку. Помилуйте!
Итак, я к сожалению не могу переделывать книгу и отказываюсь переделывать. Но что ж делать в таком случае?
По-моему, у нас, Александр Николаевич, есть прекрасный выход. Книга непригодна для серии. Стало быть, и не нужно ее печатать. Похороним ее и забудем!»28
17 ноября 1933 года редакция «ЖЗЛ» сообщила Булгакову об окончательном отказе от публикации Мольера. Книга была издана лишь через 22 года, уже после смерти автора.
В рецензии Тихонова прекрасно просматривался тот официальный канон биографии великих людей, в которых самостоятельность автора практически сводилась на нет. По этому канону не допускалось никаких намеков на то, что у великих людей могут быть какие-либо пороки или отрицательные качества, таких, как пьянство, разврат или кровосмесительство (вероятно, опасаясь, что читатели смогут тогда допустить существование подобных недостатков и у современных вождей). Кроме того, осуждалась и метафорическая отсылка к «дьявольской и колдовским силам».
Параллельно Булгаков продолжал работать над романом, который был начат в 1928 году и задуман как продолжение линии сатирического гротеска. Рукописи 1928—1929 и 1931—1933 годов позволили представить тот психологический фон, на котором совершалось создание романа. Это мрачные размышления о непоправимости прошлого, о совершенных ошибках, ощущение какой-то дьявольской ловушки, подстроенной невольно самим собой.
В это время перипетии биографии заменились у Булгакова размышлением о судьбе. Начатый роман, не граничивший до этого с биографией автора, соединился со стремлением к автожизнеописанию. Булгаков решил поместить себя внутрь романа как автора этого же самого романа, чтобы автор пишущегося романа изображал себя в лице автора уже завершившегося романа о тех же героях. Итак, постепенно закладывался роман с двумя встречными линиями: с одной стороны, размышления о поступках и судьбе с автобиографическим описанием, с другой стороны, проблематика и вневременной характер событий романа об Иешуа и Воланде, который подсказывал мысль о необратимости последствий роковых шагов, о вечной расплате того, кто связал свою жизнь с дьяволом.
Сохранился любопытный документ того времени. 8 сентября Булгакову принесли анкету с вопросами, касающимися отношения к Салтыкову-Щедрину (анкета была подготовлена редакцией «Литературного наследства»). 19 сентября Булгаков дал такие ответы: «1. Степень и характер Вашего знакомства с творчеством Щедрина, его роль в формировании вашего мировоззрения.
Ответ: Я начал знакомиться с произведениями Щедрина, будучи примерно в тринадцатилетнем возрасте, причем эти произведения мне чрезвычайно понравились. В дальнейшем я продолжал их читать и перечитывать, постоянно возвращаясь к ним. Полагаю, что степень моего знакомства с творчеством Щедрина — довольно высока, а роль его в формировании моего мировоззрения — значительна.
2. Ваша оценка Щедрина, как художника.
Ответ: Считаю его перворазрядным художником.
3. Оценка Щедрина, как классика сатиры, в связи с задачами советской сатиры.
Ответ: Я полагаю, что создавать сатиру нельзя, она создается сама собой. Но каждому из советских сатириков, я полагаю, надлежит рекомендовать усиленное изучение Щедрина.
4. Художественный метод Щедрина в свете наших сегодняшних литературных споров. Имел ли Щедрин на Вас чисто литературное влияние.
Ответ: Первая часть вопроса неясна. Что же касается литературного влияния Щедрина на меня, то мне кажется, что это влияние было весьма значительно.
5. Щедрин как тип писателя (участие в практической жизни, уровень мировоззрения).
Ответ: Вопрос неясен, я затрудняюсь ответить на него».
Булгаковские ответы сильно отличались от многих собратьев по перу. Его формулировки, открыто декларирующие затруднения, отражали его мироощущение и мироописание.
Позднее, когда ответы на анкету не удовлетворили редакцию «Литературного наследства» он переделал их. Так, на третий вопрос он отвечал: «Я уверен в том, что всякие попытки создать сатиру обречены на полнейшую неудачу. Ее нельзя создать. Она создается сама собой, внезапно. Она создается тогда, когда появится писатель, который сочтет несовершенной текущую жизнь и, негодуя, приступит к художественному обличению ее. Полагаю, что путь такого художника будет весьма и весьма труден»29. И будто в подтверждение этим словам, на следующее утро в дневнике Елены Сергеевны появилась запись: «арестованы Николай Эрдман и Масс. Говорит, за какие-то сатирические басни. Миша нахмурился», и далее о том, что Булгаков сжег часть своего романа. Но, тем не менее, она постоянно отмечала, что он продолжал работать над романом.
В дневнике Елена Сергеевна отразила и картину отчуждения и взаимонепонимания даже между близкими людьми. 11 декабря 1933 г. она написала о том, что приходила сестра Булгакова Надежда, которая была «в приятельских отношениях с тем самым с критиком Нусиновым, который в свое время усердно травил «Дни Турбиных», вообще занимался разбором произведений М.А. и, в частности, написал статью (очень враждебную) о Булгакове для Литературной Энциклопедии». Теперь Нусинов в связи с переизданием Энциклопедии просил для ознакомления пьесы «Мольер» и «Бег». Булгаков сестре отказал, чем она была недовольна. В это же время Ольга Сергеевна Бокшанская позвонила и сообщила, что был звонок из редакции «Литературной энциклопедии»: «Женский голос: «Мы пишем статью о Булгакове, конечно, неблагоприятную. Но нам интересно знать, перестроился ли он после «Дней Турбиных».
Миша: — Жаль, что не подошел к телефону курьер, он бы ответил: так точно, перестроился вчера в 11 часов».
И далее во время семейного разговора Надежда Афанасьевна рассказала, что «какой-то ее дальний родственник по мужу, коммунист, сказал про М.А. — Послать бы его на три месяца на Днепрострой, да не кормить, тогда бы он переродился.
Миша: — Есть еще способ — кормить селедками и не давать пить»30.
Надежды на покой даже в семейном, близком и родном кругу не было, разрыв с образом мыслей и языком окружающих ощущалось даже тут.
27 марта 1934 года Елена Сергеевна записала: «Сегодня днем заходила в МХАТ за М.А. Пока ждала его в конторе у Феди, подошел Ник. Вас. Егоров. Сказал, что несколько дней назад в театре был Сталин, спрашивал между прочим о Булгакове, работает ли в театре?
— Я вам, Е.С., ручаюсь, что среди членов правительства считают, что лучшая пьеса — это «Дни Турбиных»31.
Новый знак внимания со стороны Сталина зародил новые надежды, и 13 апреля 1934 года Елена Сергеевна записала, что они решили подать заявление о заграничных паспортах на август—сентябрь. Заявление было отдано Я.Л. Леонтьеву, доброжелателю Булгаковых, для передачи его лично А.С. Енукидзе. 1 мая Булгаков писал Горькому, приложив к письму экземпляр заявления: «...Я позволю себе беспокоить Вас просьбой поддержать меня в деле, которое имеет для меня действительно жизненный и чисто писательский смысл... Я знаю твердо, что это путешествие вернуло бы мне работоспособность и дало бы мне возможность, наряду с моей театральной работой, написать книгу путевых очерков, мысль о которых манит меня. За границей я никогда не был»32. 4 мая стало известно, что Енукидзе наложил резолюцию «направить в ЦК».
17 мая их вызвали получать заграничные паспорта. Настроение у них было веселое, они много «хихикали», смеялись. Булгаков все не верил, что он «не узник», «не арестант». Однако они не обратили особого внимания на людей, которые вышли из соседней комнаты и что-то писали. А мужчина и женщина не просто слушали, но все донесли вышестоящему начальству, явно сгустив то, что говорили Булгаковы. Очевидно, это и была причина того, что Булгаковых не отпустили за границу. Это было отражением жизни 1930-х годов.
Все последующие дни Елена Сергеевна в дневнике отмечала, что паспортов им так и не дали. 4 июня была подписана официальная бумага об отказе в выезде. Позднее Булгаков описал в письме к В.В. Вересаеву от 11 июля свое состояние: «Впечатление? Оно было грандиозно, клянусь русской литературой! Пожалуй, правильней всего все происшедшее сравнить с крушением курьерского поезда. Правильно пущенный, хорошо снаряженный поезд, при открытом семафоре, вышел на перегон — и под откос!
Выбрался из-под обломков в таком виде, что неприятно было глянуть на меня»33.
В архиве писателя сохранился черновик письма Сталину, в котором, перечислив все связанные с оформлением паспортов события, Булгаков в конце написал: «Обида, нанесенная мне в ИНО Мособлисполкома тем серьезнее, что моя четырехлетняя служба в МХАТ для нее никаких оснований не дает, почему я и прошу Вас о заступничестве»34.
В это же время при постановке «Мольера» постоянно возникали какие-то трудности. Например, на просмотр не пришел Немирович, и Булгаков объяснял, что Немирович «из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным!»35
Наиболее точно отношение к «Мольеру» выразил Булгакову 13 мая один из актеров Л.М. Леонидов: «Искусство должно быть радостным, и результат его — радостный, как результат родов. Но у нас, как правило, ребенок идет задницей. Потом его впихивают обратно, начинают переделывать, поправлять, и ребенок рождается худосочным»36.
Позднее Елена Сергеевна рассказывала, что Булгаков любил читать Киплинга, декламировал с особым чувством слова, которые «были наполнены для него автобиографическим смыслом:
Останься прост, беседуя с царями,
Останься честен, говоря с толпой»37
Постепенно Булгаков старался при поддержке Елены Сергеевны достичь «спокойствия и хорошего расположения духа». Он работал над киносценарием по «Мертвым душам». 12 июля 1934 г. он начал новую тетрадь, озаглавив ее: «Роман. Окончание» и до 16 июля написал 20 страниц. Он посетил Ленинград, дачу под Москвой и затем Киев по приглашению Украинфильма, заказавшего ему сценарий по «Ревизору».
Вскоре начался Первый Всесоюзный съезд писателей. Вс. Вишневский говорил о решающей роли Сталина в гражданской войне. Ю. Олеша писал об успехе драматургов Киршона, Афиногенова и других. О Булгакове он не вспомнил. Быть может, это подействовало на Булгакова, у него возник замысел написать пьесу о Пушкине. Тем самым он опять обращался к теме писателя и власти. Одновременно он продолжал работу над романом, предположительно тетрадь, начатая в июле, была закончена в октябре 1934 года.
Елена Сергеевна в то время постоянно отмечала в дневнике, что Булгаков плохо себя чувствовал, ко всему относился равнодушно и решил лечиться гипнозом от своих страхов. Он постоянно думал о своей судьбе. Он не мог понять, почему он, не утративший своей индивидуальности, воспринимался как вызов общественному мнению. А он хотел лишь одного — оставаться самим собой, писать так, как только он один мог написать. У него опять был страх одиночества, смерти, пространства, он боялся один выходить из дома. После сеансов гипноза 19 ноября Елена Сергеевна отмечала, что Булгакова стали исчезать припадки страхов, появилось хорошее настроение и работоспособность.
В пьесе о Пушкине видна одна из важнейших характеристик художественного мира Булгакова — слепота. Если в «Красной короне» явился всадник с незрячими глазами, то в начале 1930-х слепота осмысляется уже главным образом как слепота властителей, не видящих значение творцов.
Например, в «Мольере» о Людовике XIV он писал: «Он был смертен, как и все, а следовательно — слеп. Не будь он слепым, он, может быть, и пришел бы к умирающему, потому что в будущем увидел бы интересные вещи и, возможно, пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию»38.
О сцене дуэли Пушкина с Дантесом в дневнике Елены Сергеевны позднее появились слова Булгакова: «Символ — слепая смерть со своим кодексом дуэли убивает»39. Кроме этого мотива в пьесе отчетливо виден мотив зависти. Кукольник и Бенедиктов видят в Пушкине гения, но жестоко завидуют ему. Мотив зависти к таланту, как одно из наиболее презренных человеческих качеств, был и далее станет в творчестве Булгакова более устойчивым.
Итак, новый 1936 год подавал большие надежды. Впервые на сцену должны были выйти три пьесы: «Мольер», «Александр Пушкин» и «Иван Васильевич».
Во МХАТе репетиции «Мольера» были растянуты на пять лет. 5 марта 1935 года спектакль был показан Станиславскому, которому постановка не понравилась, так как он не видел в Мольере «человека огромной воли и таланта. Я от него большего жду. Если бы Мольер был просто человеком... но ведь он — гений. Важно, чтобы я почувствовал этого гения, не понятого людьми, затоптанного и умирающего... Человеческая жизнь Мольера есть, а вот артистической жизни — нет...»40 Станиславский стремился несколько сместить акценты, перенести конфликт в план противостояния гения и не понявшей его толпы. Об этом 14 марта 1935 г. Булгаков писал Попову П.С.: «Теперь накомандовал Станиславский. Прогнали для него Мольера.., и он вместо того, чтобы разбирать постановку и игру, начал разбирать пьесу. В присутствии актеров (на пятом году!) он стал мне рассказывать о том, что Мольер гений и как этого гения надо описывать в пьесе... Мною овладела ярость. Опьянило желание отбросить тетрадь, сказать всем: — пишите вы сами про гениев и про негениев, а меня не учите, я все равно не сумею... Коротко говоря, надо вписывать что-то о значении Мольера для театра, показать как-то, что он гениальный Мольер и прочее»41.
22 апреля 1935 года Булгаков отправил Станиславскому письмо, где отказался переделывать пьесу и предложил забрать ее из театра: «...я вынужден категорически отказаться от переделок моей пьесы «Мольер», так как намеченные в протоколе изменения... окончательно, как я убедился, нарушают мой художественный замысел и ведут к сочинению какой-то новой пьесы, которую я писать не могу, так как в корне с нею не согласен»42. В результате Станиславский согласился оставить текст без изменений и постарался добиться успеха за счет режиссуры и игры актеров. Но это ни к чему не привело, и в конце мая 1935 года Станиславский отказался от репетиций. Затем за постановку взялся Немирович-Данченко, и 16 февраля 1936 года состоялась премьера спектакля.
Об этом Булгаков написал письмо П.С. Попову: «Мольер» вышел. Генеральные были 5-го и 9-го февраля. Говорят об успехе. На обеих пришлось выходить и кланяться, что для меня мучительно.
Сегодня в «Советском искусстве» первая ласточка. О пьесе отзывается неодобрительно, с большой, но по возможности сдерживаемой злобой, об актерах пишет неверно, за одним исключением.
Ивана Васильевича репетируют, но я давно не был в Сатире.
Об Александре Сергеевиче стараюсь не думать, и так велика нагрузка. Кажется, вахтанговцы начинают работу над ним. В МХТ он явно не пойдет.
Мне нездоровится, устал до того, что сейчас ничего делать не могу: сижу, курю и мечтаю о валенках...»43
А 29 февраля председатель Комитета по делам искусств при СНК СССР П.М. Керженцев представил в Политбюро записку «О «Мольере» М. Булгакова (в филиале МХАТа)». Суть ее заключалась в том, что М. Булгаков писал эту пьесу в 1929—1931 гг., т. е. в период, когда целый ряд его пьес был снят с репертуара или не допущен к постановке... Он хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет вразрез с политическим строем, пьесы которого запрещают.
В таком плане и трактовалась Булгаковым эта «историческая» пьеса из жизни Мольера. Против талантливого писателя ведет борьбу таинственная «Кабала», руководимая попами, идеологами монархического режима... И одно время только король заступается за Мольера и защищает его против преследователей католической церкви.
Мольер произносит такие реплики: «Всю жизнь я ему (королю) лизал шпоры и думал только одно: не раздави... И вот все-таки раздавил...» «Я, быть может, вам мало льстил? Я, быть может, мало ползал? Ваше величество, где же вы найдете такого другого блюдолиза, как Мольер?» «Что же я должен сделать, чтобы доказать, что я червь?»
Эта сцена завершается возгласом: «Ненавижу бессудную тиранию!»44.
Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывал в свое произведение, достаточно ясен, хотя, может быть, большинство зрителей этих намеков и не заметили. Мы считаем, что он хотел вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при «бессудной тирании» Людовика XIV.
Керженцев ясно дал понять, кто подразумевался под фигурой Людовика, и опасался говорить об этом персонаже плохо: «Людовик XIV выведен как истый «просвещенный монарх», обаятельный деспот, который намного голов выше всех окружающих, который блестит на солнце в буквальном и переносном смысле слова»45.
Вывод глава Комитет сделал убийственный для драматурга: «Если оставить в стороне политические намеки автора и апофеоз Людовика XIV, то в пьесе полная идейная пустота — никаких проблем пьесы не ставит, ничем зрителя не обогащает, но зато она искусно, в пышном пустоцвете, подносит ядовитые капли»46.
Решение Керженцев предлагал следующее: «Побудить филиал МХАТа снять этот спектакль не путем формального его запрещения, а через сознательный отказ театра от этого спектакля как ошибочного, уводящего их с линии социалистического реализма. Для этого поместить в «Правде» резкую редакционную статью о «Мольере» в духе этих моих замечаний и разобрать спектакль в других органах печати.
Пусть на примере «Мольера» театры увидят, что мы добиваемся не внешне блестящих и технически ловко сыгранных спектаклей, а спектаклей идейно насыщенных, реалистически полнокровных и исторически верных — от ведущих театров особенно»47.
Сталин и Политбюро эти предложения одобрили. Возможно, сам Сталин боялся, что могли начать сопоставлять короля-солнце и большевистского вождя. Еще до решения Политбюро в прессе появились неодобрительные отзывы о «Мольере». Кроме того, против Булгакова выступили его собратья по писательскому цеху: Вс. Иванов, А. Афиногенов, Ю. Олеша. А главный удар был нанесен 9 марта 1936 года, когда в «Правде» появилась статья «Внешний блеск и фальшивое содержание», повторявшая основные тезисы Керженцева: «Мольер» был назван «реакционной» и «фальшивой» пьесой, сам Булгаков обвинен в «извращении» и «опошлении» жизни французского комедиографа, а МХАТу вменялась в виду попытка прикрыть недостатки пьесы «блеском дорогой парчи, бархата и всякими побрякушками»48. В итоге пьеса успела выйти только семь раз и была снята 9 марта 1936 года.
В тот же день в своем дневнике Елена Сергеевна писала, что очень многие знакомые советовали «Мише надо оправдываться письмом», на что тут же пометила: «В чем оправдываться? Я сказала, что Миша не будет такого письма писать». И на следующий день запись: «Миша поехал в театр к Маркову сказать, что ни в коем случае не будет покаянного письма»49. Он до конца жизни так и не научился подстраиваться под желания власти и оставался самим собой.
16 марта Булгаков беседовал с Керженцевым, который критиковал «Мольера» и «Пушкина». По словам Елены Сергеевны Булгаков не спорил, ни о чем не просил, и ни на что не жаловался. Позднее, в романе он написал: «Никогда и ни о чем не просите, особенно у тех, кто сильнее вас...»50.
Сохранился и отчет от 14 марта 1936 года неизвестного осведомителя НКВД о реакции Булгакова на снятие «Мольера»: «Статья в «Правде» и последовавшее за ней снятие репертуара пьесы М. Булгакова особенно усилили как разговоры на эту тему, так и растерянность. Сам Булгаков сейчас находится в очень подавленном состоянии (у него вновь усилилась его боязнь ходить по улицам одному), хотя внешне он старается ее скрыть. Кроме огорчения от того, что его пьеса, которая репетировалась четыре с половиной года, снята после семи представлений, его пугает его дальнейшая судьба как писателя... Он боится, что театры не будут больше рисковать ставить его пьесы, в частности уже принятую театром Вахтангова «Александр Пушкин», и, конечно, не последнее место занимает боязнь потерять все материальное благополучие. В разговорах о причине снятия пьесы он все время спрашивает «неужели это действительно плохая пьеса?» и обсуждает отзыв о ней в газетах, совершенно не касаясь той идеи, какая в этой пьесе заключена (подавление поэта властью). Когда моя жена сказала ему, что, на его счастье, рецензенты обходят молчанием политический смысл его пьесы, он с притворной наивностью (намеренно) спросил: «А разве в «Мольере» есть политический смысл?» и дальше этой темы не развивал. Также замалчивает Булгаков мои попытки уговорить его написать пьесу с безоговорочной советской позиции, хотя, по моим наблюдениям, вопрос этот для него самого уже не раз вставал, но ему не хватает какой-то решимости или толчка. В театре ему предлагали написать декларативное письмо, но этого он сделать боится, видимо, считая, что это «уронит» его как независимого писателя и поставит на одну плоскость с «кающимися» и подхалимствующими. Возможно, что тактичный разговор в ЦК партии мог бы побудить его сейчас отказаться от его постоянной темы (в «Багровом острове», «Мольере» и «Александре Пушкине») — противопоставлении свободного творчества писателя и насилия со стороны власти; темы, которой он в большой мере обязан своему провинциализму и оторванности от большого русла текущей жизни»51.
Весной и летом 1936 года МХАТ безуспешно пытался договориться с Булгаковым переделать «Мольера». Этот конфликт предопределил уход его из театра. Кроме того, он отказался от перевода «Виндзорских красавиц» Шекспира, на что давал согласие в мае. А 9 сентября, вскоре после возвращения с отдыха на Кавказе, Е.С. Булгакова записала в своем дневнике: «Из МХАТа М.А. хочет уходить. После гибели «Мольера» М.А. тяжело.
— Кладбище моих пьес»52.
Чтобы написать хорошие романы и повести, необходимо было быть на уровне своей эпохи. А Булгаков опережал свое время и тем самым возвышался над окружающими, становился бессмертным. Булгаковский Мольер всегда в конфликте со временем, с властью, с людьми за свою индивидуальность, за возможность остаться самим собой, не подчиняясь никому. А Людовик старался внушить ему свои мысли, подчинить себе и своим желаниям. Таким образом, Булгаков прямо поставил вопрос о зависимости художника от времени, от правителя, его вкусов и пристрастий. Он понимал, что власть монарха — это зло, и Мольер вынужден угождать, подавлять в себе индивидуальность. И настоящая трагедия в том, что не приспособившись ко вкусам монарха, можно потерять и самое главное в жизни — возможность творить. Мольер близок Мастеру в последнем романе Булгакова. Разница в том, что Мольер все-таки может ставить свои пьесы на сцене, а Мастер лишен этой возможности, увидев напечатанным лишь один отрывок из своего произведения. И эта публикация привела к погубившей Мастера травле. Сам Булгаков более близок к положению Мастера. Его пьесы на сцене, за редким исключением, не появлялись, а в печати его произведений не было с 1928 г. до самой смерти.
Вскоре в середине мая была снята и пьеса «Иван Васильевич». 19 мая театр Вахтангова попросил сделать изменения в пьесе о Пушкине, но Булгаков отказался.
И руководству МХАТа, и Булгакову было ясно, что статья в «Правде» содержала в себе скрытый приказ Художественному театру самому отказаться от пьесы, так как прямой запрет мог бы активизировать ненужные власти толки в обществе. Мольер когда-то был придворным комедиографом и директором придворного театра. Также и Станиславский с Немировичем-Данченко возглавляли фактически придворный театр, но Булгаков не желал становиться придворным драматургом. Если бы руководители МХАТа проявили бы гражданское мужество в отношении пьесы «Мольер», возможно судьба пьесы и автора была бы другая. Неизвестно, рискнул бы Сталин применить репрессии, поскольку театр был всемирно известен и влиял на международный престиж СССР. Однако этого не случилось, и 15 сентября 1936 г. Булгаков одновременно подал заявления о расторжении договора на перевод «Виндзорских проказниц» и об увольнении с должности режиссера-ассистента.
Кроме того, в стране продолжались аресты людей всех слоев образованного общества, уничтожались памятники русской старины, шли судебные процессы над партийными деятелями, которые якобы готовили заговор против советского государства. Аресты касались и друзей Булгакова: он обращался к Сталину с просьбой простить Н. Эрдмана, вместе с женой помогал Анне Ахматовой после ареста ее мужа и сына, отдал последние деньги при высылке О. Мандельштама. Несмотря на все сложности, 4 февраля 1938 г. Булгаков написал письмо Сталину в защиту Н. Эрдмана, напоминая вождю, что «литератор Н. Эрдман теперь лишен возможности применить свои способности вследствие создавшегося к нему отрицательного отношения, получившего резкое выражение в прессе...» и далее просил о том, «чтобы Н. Эрдману была дана возможность вернуться в Москву беспрепятственно трудиться в литературе, выйдя из состояния одиночества и душевного угнетения»53.
Репрессиям подверглись и недавние враги Булгакова: Киршон, Афиногенов, Авербах и другие. Опасался ареста и Булгаков, остававшийся на своих прежних позициях, многие советовали ему «перестроиться» под большевистский режим, не связываться ни с чем сомнительным. Булгаков не соглашался с идеей коммунизма и принудительной коллективизацией. Но что можно предложить взамен? Формы государственного строя, существовавшие в XIX веке, отжили, на смену им должны были прийти новые, более разумные, свободные и демократические. Как раз в Германии в это время фашизм подавлял инакомыслящих. Деспотизм и рабовладельческие методы правления пугали, но и коммунизм создавал такую же гнетущую и безысходную атмосферу. Булгаков понимал, что такой путь, не имеющий твердых опор, когда-нибудь рухнет. Он мог одобрить только тот путь построения государства, когда оно обеспечит полную свободу жить так, как ему хочется, писать о том, что диктует ему его совесть и душа. Однако диктат того времени подавлял, запугивал и подчинял. Время шло стремительно, тем не менее, он продолжал работать, в том числе и над своим главным романом. На этом этапе впервые переплелись два мотива: сила людей и обстоятельств, губящая личную человеческую судьбу, в том числе и художника, и личная вина, влекущая мечту об искуплении. Вина человека в трусости, губящей его собственную судьбу или оказывающейся причиной гибели другого человека, оказывалась теперь как бы поделенной между Пилатом и Мастером, такими разными героями, но сближенными мечтой об искуплении и покое. Роман был завершен и оставлен на некоторое время.
9 сентября 1936 г. к Булгакову обратились композитор С.И. Потоцкий и режиссер Большого театра Т.Е. Шарашидзе с просьбой переделать либретто оперы Потоцкого «Прорыв» — о штурме Перекопа Красной Армией в ноябре 1920 года. Сначала Булгаков отказался, но при повторном обращении к нему согласился, получив для того времени довольно высокий оклад в 1000 рублей. 1 октября были подписаны договоры о работе драматурга в Большом театре.
В обязанности Булгакова в Большом театре входило не только создание собственных оригинальных либретто, но и рецензирование чужих, в значительном количестве поступавших в театр. Он понимал всю сложность, связанную с этой работой, так как оперные либретто означали для него освоение новой сферы искусства. Кроме того, он уже имел опыт работы в кинематографии, когда в марте 1934 года заключил договор с «Союзфильмом» на создание сценария для экранизации гоголевских «Мертвых душ». Первый вариант не понравился режиссеру И.А. Пырьеву и заместителю директора 1-й кинофабрики И.А. Вайсфельду. Второй вариант был утвержден 15 августа 1934 года. Предполагалось начать съемки «Мертвых душ» в начале 1935 года, но Пырьев снимал более актуальный «Партийный билет» и при жизни Булгакова так и не снял «Мертвые души».
Не лучше сложилась судьба и второго киносценария по гоголевскому «Ревизору». Договор на этот сценарий был заключен в августе 1934 года с «Украинфильмом». Первоначально предполагалось, что режиссером будет А.Д. Дикий, но он был заменен М.С. Каростиным. И опять под давлением кинематографистов Булгаков с каждой новой редакцией только ухудшал сценарий. Об этом можно судить из дневниковой записи Е.С. Булгаковой от 10 декабря 1934 года, когда у них были Загорский, Каростин и Катинов (представители «Украинфильма»): «Загорский в разговоре о «Ревизоре» говорил, что хочет, чтобы это была сатира. Разговоры все эти действуют на Мишу угнетающе: скучно, ненужно и ничего не дает, т. е. нехудожественно. С моей точки зрения все эти разговоры — бессмыслица совершенная. Приходят к писателю умному, знатоку Гоголя — люди нехудожественные, без вкуса и уверенным тоном излагают свои требования насчет художественного произведения, над которым писатель этот работает, утомляя его безмерно и наводя скуку...»54
Каростин начал снимать «Ревизора», но в феврале 1936 года снятые фрагменты были подвергнуты критике за «формализм» со стороны А.П. Довженко и начальника Главного управления кинопромышленности Б.З. Шумяцкого. В результате съемки были прекращены.
Как показывают тексты сценариев, у Булгакова были задатки режиссера не только в театре, но и в кино. Однако он не стал своим в мире кинематографистов, а к его сценариям режиссеры относились только как к материалу для собственных замыслов, требуя переделок текста по своему усмотрению и вкусу. Об этом Елена Сергеевна записала в дневнике 28 декабря 1934 г.: «Я чувствую, насколько вне Миши работа над «Ревизором», как он мучается с этим. Работа над чужими мыслями из-за денег»55.
Не более удачной была судьба и булгаковских либретто. Первое он начал писать еще до поступления в Большой театр — работа над оперой «Минин и Пожарский». Но опера так и не была поставлена, поскольку в Большом зародилась идея возобновить новую редакцию оперы М.И. Глинки «Жизнь за царя», переименованную в «Ивана Сусанина». Следующее либретто — «Черное море», первая редакция которого была окончена 18 ноября 1936 года, а вторая — 18 марта 1937 года.
Одновременно он продолжал работу над романом всей своей жизни — «о Воланде». Многие отзывались о романе с восхищением: «Отзывы — вещь громадной силы, интересная своей философией, помимо того, что увлекательна сюжетно и блестяща с литературной точки зрения...»56 С мая он, очевидно, начал переписывать его с начала.
В феврале 1937 года Булгаков решил писать еще одно либретто «Петр Великий» для композитора Б.В. Асафьева и 7 июня приступил к работе. Однако 22 сентября Булгаков получил десять пунктов замечаний от того же председателя Комитета по делам искусств Керженцева на либретто. Он обвинил автора в том, что в будущей опере «нет народа» и требовал «дать 2—3 соответствующие фигуры (крестьянин, мастеровой, солдат и пр.) и массовые сцены». Он требовал показать, что «новое государство создавалось на жесткой эксплуатации народа (надо вообще взять в основу формулировку тов. Сталина)». Остальные замечания были в таком же духе. 2 октября 1937 года в письме Б.В. Асафьеву Булгаков признавал, что «пункты» Керженцева «чрезвычайно трудны для выполнения и, во всяком случае, означают, что всю работу надо делать с самого начала заново, вновь с головою погружаясь в исторический материал. Керженцев прямо написал, что нужна еще очень большая работа и что сделанное мною только «самое первое приближение к теме». Теперь нахожусь на распутье. Переделывать ли, не переделывать ли, браться ли за что-нибудь другое или бросить все? Вероятно, необходимость заставит переделывать, но добьюсь ли я удачи, никак не ручаюсь»57. В итоге Булгаков отказался от переделки либретто.
Хотя Булгаков не считал писание либретто своим делом, он все же, по оценкам критиков, смог сделать замечательное либретто для оперы «Рашель», написанную по мотивам новеллы Ги де Мопассана «Мадемаузель Фифи». Однако и опера, и сам рассказ из эпохи франко-прусской войны 1870—1871 годов, несла в себе очень сильную антигерманскую тенденцию. Все надежды на постановку «Рашели» были окончательно перечеркнуты после заключения советско-германского пакта о ненападении 1939 года.
В своих последних пьесах Булгаков основное внимание вынужден был уделять не современности, а истории. В 1934 году совместно с В.В. Вересаевым он начал работать над пьесой «Александр Пушкин». Но в дальнейшем, даже считая пьесу шедевром, Вересаев не принял булгаковской концепции образа Дантеса. Об этом Елена Сергеевна сделала соответствующую запись в дневнике 30 мая 1935 г.: «...В.В. даже говорил о том, что может быть им придется разъехаться, и он снимет свою фамилию»58. В итоге текст пьесы был написан одним Булгаковым и закончен 9 сентября 1935 года. В пьесе Николай I люто ненавидит Пушкина за непокорство, за самостоятельность, за стремление быть самим собой.
Лишь 26 июня 1939 года «Пушкин» был разрешен к постановке, причем в рецензии политредактора Главреперткома Евстратовой утверждалось, что «широкой картины общественной жизни нет, автор хотел создать лирическую камерную пьесу. Такой его замысел осуществлен неплохо»59. В конце 1948 года, пять лет спустя после постановки, очевидно, в связи с ужесточением цензуры, пьеса была направлена в Главрепертком на пересмотр, и уже другой политредактор Торчинская пришла к выводу, что из-за сложности драматического материала не нужно пьесу разрешать широко, что закрывало возможность постановки пьесы в других театрах.
Но для Булгакова главным в этой пьесе оставалось противостояние поэта-творца и тиранической власти, одиночество гения. Булгакову не удалось дожить до постановки, осуществленной лишь 10 апреля 1943 года под руководством Немировича-Данченко.
Эта же тема продолжалась и в инсценировке «Дон Кихота», которую 24 июня 1937 года Булгакову предложил в письме художественный руководитель вахтанговского театра В.В. Куза. Булгаков долго колебался, помня о судьбе предыдущих пьес. Договор был заключен лишь 3 декабря 1937 года. 9 сентября 1938 года Булгаков представил текст вахтанговцам. Пьесу долго не разрешал Главрепертком. 27 декабря 1938 года Булгаков передал новую редакцию пьесы, где усилил ее трагическое звучание. В записях Е.С. Булгаковой есть и такая, согласно которой 5 января 1939 года Булгаков пригрозил цензорам: «Буду жаловаться в ЦК, что умышленно задерживают разрешение»60. Образ главного героя очень близок автору, который почти всю жизнь, как с ветряными мельницами, сражался с советскими цензорами. 17 января 1939 года пьеса была разрешена. По договору спектакль должен был выйти до 1 января 1940 года. 11 марта 1939 года Булгаков писал Вересаеву: «Убедившись за последние годы в том, что ни одна моя строчка не пойдет ни в печать, ни на сцену, я стараюсь выработать в себе равнодушное отношение к этому. И пожалуй, я добился значительных результатов.
Одним из моих последних опытов явился «Дон Кихот» по Сервантесу, написанный по заказу вахтанговцев. Сейчас он и лежит у них и будет лежать, пока не сгниет, несмотря на то, что встречен ими шумно и снабжен разрешающею печатью Реперткома.
В своем плане они его поставили в столь дальний угол, что совершенно ясно — он у них не пойдет. Он, конечно, нигде не пойдет. Меня это нисколько не печалит, так как я уже привык смотреть на всякую свою работу с одной стороны — как велики будут неприятности, которые она мне доставит? И если не предвидится крупных, и за то уже благодарен от души»61.
Театр выплатил драматургу неустойку и назначил новый срок — 1 апреля 1941 года. Однако и до этой постановки в Вахтанговском, осуществленной 8 апреля 1941 года И. Рапопортом, Булгаков не дожил.
В основном герои драм Булгакова — Мольер, Пушкин, Дон Кихот — разные по характеру, привычкам, способностям объединены одним общим человеческим качеством — им тесно и неуютно в том обществе, в котором они живут. Общество удовлетворяется теми устоями, традициями и законами, которые уже устоялись, и им не понятна другая философия, другая жизнь, мысли и чувства. Поэтому они не воспринимали тех чудаков, которые недовольны таким складом жизни, кто искал чего-то нового, боролся, сражался, думал и мечтал о другой жизни.
Единственной крупной публикацией в 1930-е годы стал выход в 1938 году перевода «Скупого» Мольера.
22—23 мая 1938 г. была закончена последняя рукописная редакция главного романа Булгакова. После редакции 1932—36 года он был переписан от начала до конца. Булгаков начал готовить роман к перепечатке. 24 июня 1938 года перепечатка романа была закончена. Чуть раньше, 15 июня Булгаков написал письмо жене, которая была в Лебедяни с сыном, и в этом письме — первая, и едва ли не единственная оценка романа: «Передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав). Если буду здоров, скоро переписка закончится. Останется самое важное — корректура (авторская), большая, сложная, внимательная, возможно, с перепиской некоторых страниц.
«Что будет?» — ты спрашиваешь? Не знаю. Вероятно, ты уложишь его в бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда будешь вспоминать о нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего.
Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика.
Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому не известно»62.
До последних дней Булгаков продолжал корректировать свой «последний закатный» роман «Мастер и Маргарита», но так и не успел завершить эту работу. Впервые роман был опубликован в журнале «Москва» в 1966—1967 гг. Скорее всего, замысел романа относится к 1928 г., а работа над текстом началась в 1929 г. Было несколько вариантов названий, несколько редакций, некоторые из них Булгаков уничтожал (можно предположить, что они отличались большей политической остротой, чем самые ранние сохранившиеся варианты). Иногда он оставлял работу над романом, но вновь возвращался и продолжал работать над ним до самой смерти. Последняя правка была внесена 13 февраля 1940 г., менее чем за четыре недели до кончины. Булгаков считал роман главным делом жизни, призванным определить судьбу писателя.
В романе представлена оригинальная философская концепция и острая политическая сатира, скрытая от цензуры и недоброжелательных читателей. Однако даже близкие люди, понимавшие творчество Булгакова, на чтении романа в мае 1939 г. замечали, что роман печатать нельзя, говоря о его «нецензурности». В романе, как и в других своих произведениях, Булгаков минимумом словесных средств рассказал о вещах сложных, затрагивая самые болевые точки современной жизни.
Сатира на собратьев Булгакова по литературному ремеслу выражалась в следующем. Драка, устроенная Иваном Бездомным с членами МАССОЛИТа в грибоедовском ресторане, наглядно показала падение литературных нравов. Да и сам МАССОЛИТ — это злая и острая сатира на социалистическое общество, где нет места подлинному творчеству, где человека определяют писателем только по наличию соответствующего удостоверения. В этой организации главным являлось не создание литературных шедевров, а удовлетворение своих материальных благ: вкусная и недорогая еда, отпускаемая по льготной цене, распределение дач в Перелыгино, путевок и командировок на курорты. Все литераторы, о которых говорится в романе, совсем неплохо устроились в советской действительности. Сам Мастер существует как бы отдельно от этого мира, и первое столкновение с ним стало роковым: газетная кампания против Мастера и его романа очень напоминает газетную травлю самого Булгакова и его произведений. В результате Мастер был вынужден искать защиты у Воланда. Этим Булгаков выразил глубокий скептицизм по отношению к возможности перерождения к лучшему тех, кто был взращен революцией, а идея, что они могут стать творцами новой национальной культуры, является утопической.
Булгаков затронул в романе и политические события. Массовые чистки и репрессии 1920—30-х годов были отражены в эпилоге романа, когда обезумевшие обыватели задерживали сотни подозрительных людей и котов. Пожары в романе символизировали печальные последствия революции для России, особенно если учесть, что одними из прототипов Воланда со свитой помощников, выступающих в роли поджигателей, были Ленин и его соратники. Булгаков с помощью Воланда, демонстрировавшего Маргарите бедствия войны на волшебном глобусе, вновь вернулся к теме войны, последствия которой всегда губительны для обеих сторон. Обвинения в отравлении и неправильном лечении начальника ОГПУ В.Р. Менжинского, партийного деятеля В.В. Куйбышева, писателя М. Горького, предъявленные Д.Д. Плетневу, Г.Г. Ягоде и другим, а также надуманность и анекдотичность этой истории, были показаны в романе тем обстоятельством, что идею отравить неугодное влиятельное лицо нашептал начальнику за коньяком демон-убийца Азазелло. И Плетнев, и Ягода, и Буланов были отравителями мнимыми, а весь процесс напоминал средневековые суды над ведьмами. Неслучайно Булгаков не назвал последних гостей бала, а также того, кого они хотели отравить. Сама атмосфера Великого бала и его гости напоминали атмосферу чекистской коммуны, возглавляемую подчиненным Ягоды чекистом-палачом Г.И. Бокием. На тщательно скрываемую Дачную коммуну съезжались самые приближенные сотрудники и подчиненные Бокии с женами, приглашались и посторонние женщины. На этой даче «батька» Бокий установил следующие правила: женщины и мужчины должны были ходить в голом или полуголом виде, все пьянствовали весь выходной день и ночь перед рабочим днем, на даче все время топилась баня, где после выпивки члены коммуны открыто занимались групповым половым развратом. Гости Воланда (убийцы, палачи, развратники, отравители) столь же пьяны, а женщины также обнажены, как и на даче Бокии. Скорее всего, чекисты казались Булгакову олицетворением нечистой силы, ведь их оргии превосходили самые изощренные фантазии. Сеанс черной магии, проведенный Воландом в Варьете, — это способ выявить внутреннюю сущность людей, их жадность и порочность. И вообще потусторонние силы во главе с Воландом играли в романе весьма необычную и оригинальную роль. Они силой внедряли добро в общество, погрязшее во зле, карали людей за их недостатки и пороки, особенно тех, кто обидел Мастера. И именно Воланд возродил сожженный роман Мастера и даровал ему «последний приют». Если учитывать автобиографичность Мастера, то можно констатировать, что Булгаков получил такую же награду от Сталина, который дал возможность писателю довольно безбедно существовать, иметь в этом приюте свою Маргариту, создать гениальный роман, но при этом фактически гарантировал, что ни одно из творений писателя не увидит свет.
9 сентября 1938 года Булгакова посетили представители литчасти МХАТа П.А. Марков и В.Я. Виленкин. Приближалось 60-летие Сталина, которое готовились отмечать 21 декабря 1939 года. В 1930-е годы всем в стране было понятно, что жизнь каждого и судьба всей страны зависели только от одного человека. Обойти тему Сталина было нельзя, поэтому МХАТу была необходима пьеса о вожде. МХАТ не хватал любую пьесу, лишь бы угодить Сталину. Все понимали, что именно Булгаков не сделает казенной и фальшивой пьесы. Булгаков приступил к работе. Его интересовал образ молодого Сталина, становление его как революционера. К тому же писатель анализировал причины гибели России, исследовал истоки этого явления. В итоге Булгаков разоблачил марксизм-ленинизм как учение, следуя которому, народ под руководством большевиков развалил великое государство. Все те, кто читал и слушал пьесу, восторгались ею, романтическим героем и считали образ Сталина положительным, но не поняли того, что хотел сказать Булгаков: молодой Сталин был одним из тех, кто сеял злые семена, кто разрушал основы народной морали, веками складывающиеся устои, обычаи, нормы, все это способствовало развалу России. Народ поверил таким как он, поверил, что их идеи принесут счастье и светлое будущее. Формировалась новая система ценностей: террор стал главным средством убеждения и воздействия. Таким образом, военный коммунизм, красный террор спровоцировали те вожди, которые в конце 1930-х годов предстали перед судом. Ленин почти в каждой статье призывал рабочих и крестьян выполнять задачу «беспощадного военного подавления вчерашних рабовладельцев (капиталистов) и своры их лакеев — господ буржуазных интеллигентов»63.
В то время Сталин был в команде Ленина, Троцкого, был таким же жестоким и беспощадным. А в середине 1930-х годов он очнулся от революционного угара, унесшего столько человеческих жизней, понял ошибки коллективизации, и задумал чистку страны теми методами, которые знал, теми, которыми Ленин и Троцкий в свое время очищали Россию. Однако Булгаков признавал, что человечество не всегда достигало прогресса чистым с точки зрения морали путем. И многих палачей революции и гражданской войны Сталин предал суду вполне справедливо. Таким образом, в образе молодого Сталина Булгаков видел разрушителя, которого отрицал, а в живом — всесильного властителя, строителя новой российской государственности, которого признавал. Булгаков был одним из первых, кто увидел в судьбе и личности Сталина трагические противоречия. Это одна из причин, почему Сталин запретил пьесу. Другая сторона в том, что вождь боялся, что Булгаков при работе с местным архивом мог обнаружить компромат на молодого Сталина, а именно его возможное сотрудничество с царской охранкой.
24 июля 1939 года драматург закончил работу над пьесой «Батум». Судя по записям Елены Сергеевны, пьеса нравилась всем. Им неоднократно звонили из разных театров о постановке пьесы, хотя после заключения договора со МХАТом Булгаков обнаружил, что он «не имеет права передавать пьесы ни в один Театр до постановке во МХАТе. А когда она будет?! Это же кабала!»64
Однако 16 августа 1939 года к Булгакову пришли В.Г. Сахновский и В.Я. Виленкин. По воспоминаниям Е.С. Булгаковой, Сахновский сообщил: «Пьеса получила наверху (в ЦК наверно) резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.
Второе — что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе»65.
Булгаков, отвергая утверждение «о мосте», доказывал, что пьесу о Сталине задумал в начале 1936 года, когда только что вышел «Мольер» и вот-вот должен был появиться на сцене «Иван Васильевич». Однако объективного значения «Батума» как попытки найти компромисс с властью этот факт принципиально не менял.
По нашему мнению, Булгаков столь резко отреагировал на фразу о мосте потому, что она напомнила его собственные слова, сказанные по другому поводу, но в аналогичных обстоятельствах. 23 мая 1935 года осведомитель НКВД привел рассуждения Булгакова в связи с отказом в заграничной поездке: «Меня страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Меня определенно травят до сих пор. Я хотел начать снова работу в литературе большой книгой заграничных очерков. Я просто боюсь выступать сейчас с советским романом или повестью. Если это будет вещь не оптимистическая — меня обвинят в том, что я держусь какой-то враждебной позиции. Если это будет вещь бодрая — меня сейчас же обвинят в приспособленчестве и не поверят. Поэтому я хотел начать с заграничной книги — она была бы тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу. Меня не пустили. В этом я вижу недоверие ко мне как к мелкому мошеннику. У меня новая семья, которую я люблю. Я ехал с женой, а дети оставались здесь. Неужели бы я остался или бы позволил себе какое-нибудь бестактное выступление, чтобы испортить себе здесь жизнь окончательно. Я даже не верю, что это ГПУ меня не пустило. Это просто сводят со мной литературные счеты и стараются мне мелко пакостить»66. Но даже такая вполне «советская» пьеса как «Батум» не изменила положение Булгакова и на сцене так и не появилась.
В своем дневнике 18 октября 1939 года Е.С. Булгакова записала, что при разговоре с Немировичем-Данченко во МХАТе 10 октября «генеральный секретарь сказал, что пьесу «Батум» он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить»67. Очевидно, Сталин считал, что для мифа нужен был умудренный жизнью человек, вождь великой страны, а не молодой романтический юноша.
По записям в дневнике Елены Сергеевны можно судить, что Булгаков вновь задумался о письме наверх, состояние его было раздавленное, он был окончательно выбит из строя. Об этом свидетельствуют и воспоминания С. Ермолинского. Вскоре после всего этого Булгаков зашел к нему, который затем рассказывал о разговоре с писателем: «Его первое появление у меня после случившегося трудно забыть. Он лег на диван, некоторое время лежал, глядя в потолок, затем сказал:
— Ты помнишь, как запрещали «Дни Турбиных», как сняли «Кабалу святош», отклонили рукопись о «Мольере»? И ты помнишь — как ни тяжело было все это, у меня не опускались руки. Я продолжал работать, Сергей! А вот теперь смотри — я лежу перед тобой продырявленный...
Я хорошо запомнил это странноватое слово — продырявленный. Но я хорошо понял, о чем он говорит. Он осуждал писательское малодушие, в чем бы оно не проявлялось, особенно же, если было связано с расчетом — корыстным или мелкочестолюбивым, не говоря уже о трусости. Тем беспощаднее он осудил самого себя и говорил об этом прямо, без малейшего снисхождения. ...В те годы окружающие его люди, даже самые близкие, рассматривали его поступок как правильный, стратегический ход. Друзья были потрясены катастрофой с пьесой, сочувствовали автору, недоумевали. Да, в те годы поведение его никем не осуждалось, напротив, оно выглядело вполне нормально и естественно...»68
В конце 1939 года врачи установили, что у Булгакова острый нефросклероз. Власти проявили к больному определенное внимание. С 18 ноября по 18 декабря он отдыхал в правительственном санатории в Барвихе, и его состояние заметно улучшилось. Однако в письме к А.П. Гдешинскому от 28 декабря 1939 г. он писал: «Ну, вот, я и вернулся из санатория. Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосет меня мысль, что вернулся я умирать. Это меня не устраивает по одной причине: мучительно, канательно и пошло»69.
8 февраля 1940 года ведущие артисты МХАТа В.И. Качалов, А.К. Тарасова и Н.П. Хмелев обратились с письмом к Сталину через А.Н. Поскребышева. Они сообщили сталинскому секретарю о тяжелой болезни Булгакова и резком ухудшении его состояния: «Трагической развязки можно ожидать буквально со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной, и лечащие врачи не скрывают этого от семьи. Единственное, что, по их мнению, могло бы дать надежду на спасение Булгакова, — это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее — заставило бы его захотеть жить, — чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене.
Булгаков часто говорил, как бесконечно он обязан Иосифу Виссарионовичу, его необычайной чуткости к нему, его поддержке. Часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича по телефону десять лет тому назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, мы — друзья Булгакова — не можем не рассказать Вам, Александр Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдете возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу»70.
Явным следствием данного обращения стал визит к Булгакову Фадеева 15 февраля 1940 года. Фадеев никогда раньше не был у Булгаковых. Он просидел почти весь вечер и был потрясен: «Чудовищно, что я до сих пор его не знал! Я не имел права его не знать!..»71
Булгаков умирал долго и мучительно. 4 марта 1940 года Елена Сергеевна зафиксировала в дневнике одно из его последних высказываний: «...Я хотел жить и служить в своем углу... я никому не делал зла...»72.
Булгаков умер 10 марта 1940 года. Как вспоминал С.А. Ермолинский, «на следующее утро, — а может быть в тот же день, время сместилось в моей памяти, но кажется, на следующее утро — зазвонил телефон. Подошел я. Говорили из Секретариата Сталина. Голос спросил:
— Правда ли, что умер товарищ Булгаков?
— Да, он умер.
Тот, кто говорил со мной, положил трубку»73.
Сталин так и не встретился с Булгаковым.
12 марта 1940 года после кремации Булгакова похоронили на Новодевичьем кладбище.
После смерти Фадеев написал письмо Елене Сергеевне, в котором он возвышенно отзывался о Михаиле Афанасьевиче, как о человеке поразительного таланта: «Я исключительно расстроен смертью Михаила Афанасьевича, которого к сожалению узнал в тяжелый период его болезни, но который поразил меня своим ясным талантливым умом, глубокой внутренней принципиальностью и подлинной умной человечностью. И люди политики, и люди литературы знают, что он человек, не обременявший себя ни в творчестве, ни в жизни политической ложью, путь его был искренен и органичен, а если в начале своего пути (а иногда и потом) он не все видел так, как оно было на самом деле, то в этом не было ничего удивительного, хуже было бы, если бы он фальшивил»74.
16 января 1961 года Елена Сергеевна писала брату писателя Н.А. Булгакову о Михаиле Афанасьевиче: «Он умирал также мужественно, как и жил. Вы очень верно сказали о том, что не всякий выбрал бы такой путь. Он мог бы, со своим невероятным талантом, жить абсолютно легкой жизнью, заслужить общее признание. Пользоваться всеми благами жизни. Но он был настоящий художник — правдивый, честный. Писать он мог только о том, что знал, во что верил. Уважение к нему всех знавших его или хотя бы только его творчество — безмерно. Для многих он был совестью. Утрата его для каждого, кто соприкасался с ним, — невозвратима»75.
Таким образом, в результате проведенных исследований можно сделать вывод, что в последнее десятилетие своей жизни, у Булгакова уже была четко определена его жизненная позиция, его общественные и политические взгляды. Он не боялся их открыто высказывать, о чем свидетельствуют его письма, прежде всего Сталину, правительству, литературным и политическим деятелям. Он продолжал бороться с цензурой, ратуя за свободу печати. Он откровенно заявлял о том, что не верил в коммунизм и не собирался его восхвалять, что к революции относился весьма скептически и отдавал предпочтение более медленной эволюции. Лишь уважительное отношение Сталина к пьесе «Дни Турбиных» и к самому Булгакову во многом спасло писателя от репрессий, обрушившихся на страну в 1930-е годы, да и неоднократно возвращало его к жизни. Сталину импонировала фигура Алексея Турбина — враг настоящий, бескомпромиссный, но признающий неизбежность и закономерность победы большевиков. Это, очевидно, и льстило самолюбию Сталина и стало одной из причин восстановления «Дней Турбиных» на сцене МХАТа.
Конечно, в письмах к Сталину всей правды об отношении к нему и власти Булгаков говорить не мог. Подозревая это, власти рассматривали все разговоры о болезни как уловку, чтобы можно было взять с собой за границу жену, и там уже открыто создавать антисоветские произведения, которые за рубежом пользовались успехом. Но Булгаков действительно был уже серьезно болен, что подтверждали все. К тому же к началу 1930-х годов от пережитой травли у писателя основательно расшаталась нервная система, он ощущал себя слабым и нерешительным человеком. Тем не менее, Булгаков продолжал работать.
Благодаря вмешательству Сталина, «Дни Турбиных» вновь появились на сцене. Булгаков трудился режиссером, актером, служил в ТРАМе. Эта его работа напоминала ему бег по заколдованному кругу, он чувствовал, что разменивался на пустяки. Булгаков продолжал писать новые пьесы, но на сцену они не попадали. Все события создавали ощущение полной неустойчивости, зависимости от каких-то внешних обстоятельств.
Елена Сергеевна в то время постоянно отмечала в дневнике, что Булгаков плохо себя чувствовал. Он постоянно думал о своей судьбе, не мог понять, почему писатель, не утративший своей индивидуальности, воспринимался как вызов общественному мнению. А он хотел лишь одного — оставаться самим собой, писать так, как только он один мог написать.
В пьесе «Мольер», несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывал в свое произведение, достаточно ясен. Он хотел вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при «бессудной тирании» Людовика XIV. Булгаков прямо поставил вопрос о зависимости художника от времени, от правителя, его вкусов и пристрастий. И настоящая трагедия в том, что не приспособившись ко вкусам монарха, можно потерять и самое главное в жизни — возможность творить. Мольер близок Мастеру в последнем романе Булгакова. Разница в том, что Мольер все-таки мог ставить свои пьесы на сцене, а Мастер был лишен этой возможности, увидев напечатанным лишь один отрывок из своего произведения. И эта публикация привела к травле, погубившей Мастера. Сам Булгаков более близок к положению Мастера. Его пьесы на сцене, за редким исключением, не появлялись, а в печати его произведений не было с 1928 г. до самой смерти.
В пьесе «Пушкин» Булгаков вновь рассматривал социально-политические вопросы — противостояние поэта-творца и тиранической власти, одиночество гения. Постановка пьесы была осуществлена лишь 10 апреля 1943 г. под руководством Немировича-Данченко. Образ главного героя другой пьесы «Дон Кихот» тоже близок автору, который почти всю жизнь, как с ветряными мельницами, сражался с советскими цензорами. Однако и до этой постановки в Вахтанговском, осуществленной 8 апреля 1941 года И. Рапопортом, Булгаков не дожил.
В основном герои драм Булгакова 1930-х годов — Мольер, Пушкин, Дон Кихот — разные по характеру, привычкам, способностям объединены одним общим человеческим качеством — им тесно и неуютно в том обществе, в котором они живут. Общество удовлетворяется теми устоями, традициями и законами, которые уже устоялись, и им не понятна другая философия, другая жизнь, мысли и чувства. Поэтому они не воспринимали тех чудаков, которые недовольны таким складом жизни, кто искал чего-то нового, боролся, сражался, думал и мечтал о другой жизни.
В «последнем закатном» романе «Мастер и Маргарита» Булгаковым была представлена оригинальная социально-философская концепция и острая политическая сатира, скрытая от цензуры и недоброжелательных читателей. В романе, как и в других своих произведениях, Булгаков минимумом словесных средств рассказал о вещах сложных, затрагивая самые болевые социальные точки современной жизни. Булгаков затронул и политические события: массовые репрессии, показал надуманность политических процессов, истинную сущность разных политических деятелей. С помощью Воланда и его свиты раскрывал и тут же карал людей за их недостатки и пороки, особенно тех, кто обидел Мастера. Сам МАССОЛИТ — это злая и острая сатира на социалистическое общество, где нет места подлинному творчеству, где человека определяют писателем только по наличию соответствующего удостоверения. Все литераторы, о которых говорится в романе, совсем неплохо устроились в советской действительности, но Булгаков выразил глубокий скептицизм по отношению к возможности их стать творцами новой национальной культуры.
И, наконец, пьеса «Батум», написанная Булгаковым к 60-летию Сталина, также не была допущена к постановке. Писатель, проанализировав причины гибели России и исследовав истоки этого явления, в итоге разоблачил марксизм-ленинизм как вредное учение, следуя которому, народ под руководством большевиков развалил великое государство. Булгаков показал, что молодой Сталин был одним из тех, кто сеял эти злые семена, кто разрушал основы народной морали, веками складывающиеся устои, обычаи, нормы, тем самым способствовав развалу России. Булгаков был одним из первых, кто увидел в судьбе и личности Сталина трагические противоречия. Это одна из причин, почему Сталин ее запретил. Другая сторона этого в том, что вождь боялся, что Булгаков при работе с местным архивом мог обнаружить компромат на молодого Сталина, а именно его возможное сотрудничество с царской охранкой. Пьеса «Батум» не изменила положение Булгакова и на сцене так и не появилась.
Во время массовых репрессий и чисток Булгаков, остававшийся на своих прежних политических позициях, как и многие, опасался ареста, некоторые советовали ему «перестроиться» под большевистский режим, не связываться ни с чем сомнительным. Коммунизм создавал гнетущую и безысходную атмосферу, и писатель понимал, что такой путь, не имеющий твердых опор, когда-нибудь рухнет. Он мог одобрить только тот путь построения государства, когда оно обеспечит ему полную свободу жить и творить так, как ему хочется. Однако диктат того времени подавлял, запугивал и подчинял. Время шло стремительно, и люди учились приспосабливаться к новым условиям жизни. Так поступили многие литераторы, которые писали о социалистической перестройке. Булгаков же так и не смог перестроиться. Чтобы написать хорошие романы и повести, необходимо было быть на уровне своей эпохи. А Булгаков опережал свое время и тем самым возвышался над окружающими, становился бессмертным.
Примечания
1. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 1—2.
2. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 2.
3. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 2—3.
4. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 3.
5. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 3.
6. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 4.
7. Белозерская-Булгакова Л.Е. Указ. соч. — С. 165.
8. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 5.
9. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 300.
10. Цит. по: там же. — С. 301—302.
11. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 343.
12. Цит. по: Соколов Б.В. Расшифрованный Булгаков. Тайны «Мастера и Маргариты» / Б.В. Соколов. — М.: Яуза, Эксмо, 2006. — С. 50.
13. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 34. Л. 1.
14. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 17. Д. 3. Л. 1.
15. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 301—302.
16. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 4.
17. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 5.
18. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 34. Л. 2.
19. Станиславский К.С. Собрание сочинений в 8 т. Т. 8. — М.: Художественная литература, 1961. — С. 270.
20. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 7.
21. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 1.
22. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 1, 2.
23. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 96.
24. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 353.
25. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 161.
26. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 14. Л. 5.
27. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 352.
28. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 118.
29. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 384.
30. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 29. Д. 5. Л. 14, 15.
31. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 29. Д. 5. Л. 26.
32. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 20. Л. 6.
33. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 172.
34. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 9.
35. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 29. Д. 5. Л. 32.
36. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 29. Д. 5. Л. 32.
37. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 396.
38. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 6. Кабала святош.
39. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 24. Л. 12.
40. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 322.
41. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 29. Л. 13.
42. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 210.
43. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 29. Л. 15.
44. См.: Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 6. Кабала святош.
45. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 325.
46. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 325.
47. Цит. по: Громов Е.С. Указ. соч. — С. 134.
48. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 329.
49. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 25. Л. 14—15.
50. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 9. Мастер и Маргарита.
51. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 332.
52. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 25. Л. 25.
53. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 10.
54. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 24. Л. 3.
55. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 24. Л. 11.
56. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 281.
57. Цит. по: там же. — С. 308.
58. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 24. Л. 54.
59. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 348.
60. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 402.
61. Цит. по: там же. — С. 414.
62. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 7. Л. 8—9.
63. Ленин В.И. Полное собрание сочинений в 55 томах. Т. 35. Октябрь 1917 — март 1918. — М.: Политиздат, 1981. — С. 200.
64. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 29. Л. 10.
65. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 29. Л. 10.
66. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 379.
67. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 29. Л. 29.
68. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 151.
69. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 11. Л. 20.
70. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 11. Л. 27.
71. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 188.
72. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 17. Д. 11. Л. 4.
73. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 190.
74. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 39. Д. 39. Л. 1.
75. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 33. Д. 1. Л. 17.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |