Глава вторая. Развитие общественно-политических взглядов М.А. Булгакова в 1920-е годы

После Первой мировой и Гражданской войн советское государство оказалось в состоянии экономического кризиса. Кризис охватил все стороны общественной жизни, промышленность, сельское хозяйство. На VIII съезде Советов в 1920 г. В.И. Ленин изложил позицию большевиков по преодолению продовольственного кризиса. Он утверждал, что главная задача — это «прийти к практическим мерам помощи крестьянскому единоличному хозяйству, которое преобладает, такой помощи, которая состояла не только в поощрении, но и в принуждении»¹.

Кризисная ситуация обострилась летом 1920 г., когда вспыхнули крестьянские восстания, к ним примыкали все недовольные политикой «военного коммунизма». Позднее, в феврале 1921 г. в Москве и Петрограде начались волнения рабочих крупных заводов, забастовки, митинги. А в марте 1921 г. — самое крупное выступление в Кронштадте. Требования матросов отражали интересы и рабочих, и крестьян: свобода торговли, отмена продразверстки, подлинная свобода слова и т. д.

Все эти выступления показали, что пришло время пересмотреть методы руководства общества, сложившиеся в годы Гражданской войны. На X съезде РКП(б) в марте 1921 г. рассматривались пути выхода из кризиса. Его итогом стало принятие новой экономической политики как целого комплекса мероприятий экономического, политического, социального, идеологического характера. Ведущими идеологами НЭПа, кроме В.И. Ленина, были Н.И. Бухарин, Г.Я. Сокольников, Ю. Ларин.

За короткое время новая экономическая политика привела к значительным положительным результатам. Однако после смерти Ленина, начиная с 1929 г., Сталин и его окружение свернули НЭП и установили жесткую, авторитарно-бюрократическую систему. К этому привела и внутрипартийная борьба 1920-х годов, в результате которой Сталин оказался у власти, сложился культ его личности, а все участники каких-либо оппозиций были позднее уничтожены.

Именно в период становления новой экономической политики в сентябре 1921 года Булгаков переехал в Москву. Он давно об этом думал и был твердо уверен, что в столице такого бедственного положения для писателя, как в провинции, не будет. Однако Москва встретила его холодно: «Коротко могу сказать, что идет бешеная борьба за существование и приспособление к новым условиям жизни... Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день»². В Москве прошла почти вся его творческая жизнь. Здесь были созданы многочисленные фельетоны, очерки и рассказы Булгакова, всеми любимые ныне произведения «Записки на манжетах», «Дни Турбиных», «Собачье сердце», «Бег», «Мольер», «Театральный роман», «Мастер и Маргарита».

Приказом от 1 октября 1921 года Булгаков был назначен на должность секретаря Литературного отдела (Лито) Главполитпросвета при Наркомпросе. В его обязанности входило «общее руководство всей письменной работой, направление бумаг, ведение протоколов коллегии Лито, деловая переписка с лицами и учреждениями, составление «Повестки дня» для заседаний коллегии, проведение в жизнь постановления заседаний коллегии, доклады заведующему или заместителю о текущей работе и общее наблюдение за работой канцелярии...»³.

В одном из первых фельетонов «Муза мести», посвященном Некрасову, Булгаков оценивал революцию 1917 года и ее последствия сквозь призму некрасовских стихов. В нем выбраны такие сильные средства, что, кажется, что автор рисовал свое собственное нынешнее внутреннее состояние. В конце фельетона он пытался угадать далекое будущее: «И пройдут еще годы. Вместо буйных огней по небу разольется свет. Выкованная из стали неузнаваемая рать — орда крестьянская завладеет землей. И наверно, тогда в ней найдутся такие, что станут рыться в воспоминаниях победителей мира и отыщут кованые строфы Некрасова и, вспоминая о своих униженных дедах, скажут:

— Он был наш певец. Нашим угнетателям, от которых был сам порожден, своими строфами мстил, а о нас печалился.

Ибо муза его была — муза мести и печали»⁴.

Для Булгакова были очень важны понятия «победа» и «поражение», которые определяли его мироощущение. В этом фельетоне было обращение к победителям, слово о них самих и об их поэте. Если сравнить отношение Булгакова к Пушкину и Некрасову, то Пушкина он ставил в плане поэтического мастерства, безусловно, выше. Но в любимом Пушкине он осуждал то, что называл «барством», а вот некрасовское сострадание крестьянству разделял: дворянство внесло свою лепту в то, что чаша народного гнева переполнилась, и с Некрасовым угнетенные мужики как бы приобрели свой голос в литературе.

В фельетоне был сделан упор на стихийность и жестокость народного гнева. В революции Булгаков видел продолжение прежних крестьянских бунтов. Возможно, именно это обстоятельство предопределило то, что при жизни Булгакова фельетон так и не был опубликован.

23 ноября 1921 года Лито был расформирован, и в приказе от этого числа Булгаков был объявлен уволенным. Он устроился в «Торгово-промышленный вестник» «заведовать хроникой». В декабре он получил трудовую книжку. При этом он снова тщательно скрывал свое высшее медицинское образование.

Чтобы добыть информацию для своих фельетонов Булгакову приходилось бывать в разных концах Москвы. Описание жизни с конца ноября 1921 года до середины января 1922 года Булгаков дал в фельетоне «Трактат о жилище» (1924 г.): «Не из прекрасного далека я изучал Москву 1921—1924 годов. О, нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек... Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание...»⁵ В январе 1922 года Булгаков лишился и второй работы — «Вестник» закрылся.

Жизнь Булгаковых в то время была очень тяжелой. Об этом писатель писал в своем дневнике, это же подтверждала и Татьяна Николаевна, сказав, что «хуже, чем где бы то ни было, было в первый год в Москве». Они не ели иногда по трое суток, ходить было не в чем, не было работы, которая бы приносила достаток. К тому же 1 февраля 1922 года умерла мать Булгакова, чью смерть он перенес очень тяжело, он не смог поехать к ней на похороны из-за недостатка денежных средств.

Позднее он устроился на работу в газету «Рабочий», где печатались его заметки, а также заведующим издательской частью в научно-технический комитет. Он писал 18 апреля 1922 года в письме к Наде: «Я веду такой каторжный образ жизни, что не имею буквально минуты. Только два дня вздохнул на праздники. А теперь опять начнется мой кошмар!»⁶

В апреле же 1922 года вышел его рассказ «Спиритический сеанс». В нем насмешливо изображена семья Крешковых, знакомых писателя, у которых часто в доме проводились спиритические сеансы. В рассказе разворачивается такая сценка: «— У вас никого посторонних нет в квартире? — спросил осторожный Бобороцкий.

— Нет! Нет! Говорите смело!

— Дух императора, скажи, сколько времени еще будут у власти большевики?

— А-а!.. Это интересно! Тише!.. Считайте!..

Та-ак, та-ак, застучал Наполеон, припадая на одну ножку.

— Те-ор... и... три... месяца!

— А-а!!

— Слава Богу! — вскричала невеста. — Я их так ненавижу!»⁷

В эпилоге в квартиру приходит ЧК и арестовывает участников сеанса.

Поскольку в архивах почти не сохранилось высказываний Булгакова тех лет, судить об этом можно по косвенным источникам, в том числе и по его собственным произведениям. Итак, мы считаем, что для Булгакова новая советская власть — это свершившийся и прочно установившийся факт, не подлежащий сомнению и активно принимаемый им во внимание, — «идет приспособление к новым условиям жизни». Отсюда эта насмешка и презрение к тем социально «близким» людям, которые продолжали жить несбыточными мечтами и иллюзиями. В уже упомянутом письме матери от 17 ноября 1921 г. он далее писал: «Знакомств масса и журнальных, и театральных, и деловых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни — яростной конкуренции, беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе погибнешь. В числе погибших быть не желаю»⁸. Его жизнь очень отличалась от жизни героев его рассказа. Он видел бессмысленность их существования. Личный опыт революционных лет лишь усиливал это, он видел, что все это необратимо, а отсюда и энергия, жизнестойкость, непоколебимость в том, что он считал существенным — качества, которые помогали ему выжить в те трудные времена.

Кроме того, в рассказе наметился конфликт, который трагически аукнулся в 1937—1938 годах: власть, уже победившая, насаждала и теоретически обосновывала конфликт между образованной частью народа и простым людом, верившим большевикам, умевшим разжечь самые низменные устремления простого человека. Декреты советской власти устанавливали слежку одной части общества за другой, была введена официальная плата за доносительство. Это все помогает глубже понять с виду простодушный рассказ о спиритическом сеансе.

В тот год Булгаков завел «массу» литературных, издательских связей, он посещал литературные собрания, субботники задумал написать автобиографический словарь современных русских писателей, о чем были разосланы соответствующие письма и за границу, и в отечественные газеты. Однако этот замысел так и не реализовался. Очевидно, Булгаков понял всю масштабность своей затеи и отказался от ее реализации. Это усугублялось и тем, что многие писатели, да и философы, историки, издатели, экономисты и другие видные деятели были высланы за границу, некоторые покинули страну по собственной воле, поэтому создавалось впечатление «рассеивания русской культуры». Россия лишилась около трехсот образованнейших людей своего времени. Булгаков едва ли не первый хотел собрать сведения о русских писателях, независимо от места их проживания, но эта важная культурная задача так и не была решена.

Вскоре Булгаков оказался в литературном кружке «Зеленая лампа», который собирался в доме у журналистки Л.В. Кирьяковой. Здесь любили русских классиков — Пушкина, Гоголя, Достоевского, Л. Толстого, равнодушно относились к западной литературе, с недоверием к отечественному модерну. На одном из выступлений Булгаков сказал, что для него явление Толстого в русской литературе значит то же, что для верующего христианина евангельский рассказ о явлении Христа народу, «после Толстого нельзя жить и работать в литературе так, словно не было никакого Толстого»⁹.

Позднее Булгаков прямо сказал о толстовской традиции, утверждая, что сделал своей задачей, «в частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией»¹⁰.

С введением нэпа в начале 1920-х годов жизнь в Москве начала налаживаться. В общественной жизни страны появилось новое идеологическое течение — «сменовеховство», родившееся в эмиграции. Булгаков несколько лет печатался в «сменовеховских» изданиях, что дало повод впоследствии враждебным критикам именовать его «сменовеховцем».

Свое название течение получило от сборника «Смена вех», вышедшего в июле 1921 года в Праге. В нем участвовали видные деятели эмиграции, которые считали, что нэп — серьезный признак эволюции большевизма в сторону нормального цивилизованного общества, и потому советскую власть эмиграция может принять и с ней работать, способствуя дальнейшему развитию эволюционного процесса. Конечно же, они трагически заблуждались, так как нэп был только временной мерой, призванной способствовать получению вложений с Запада. Сменовеховцы призывали эмигрантов признать советскую власть и сотрудничать с ней в деле развития новой России — буржуазно-демократической парламентской республики по западно-европейскому образцу. В отличие от них Булгаков более скептически оценивал возможность нормального развития страны при большевистском режиме. Е. Мустангова, один из булгаковских критиков 20-х годов, еще в 1927 г. подметила, «идеология самого автора неподвижней приспособляющейся идеологии Турбиных. Булгаков не хочет приспособиться. Обывательский скепсис по отношению к организующей силе нового хозяина жизни остается основной чертой его мироощущения. О сменовеховстве Булгакова можно говорить очень условно»¹¹. Сам Булгаков скептически относился к возможности перерождения или эволюции советского режима в эпоху нэпа. Такой взгляд подтверждается в «Собачьем сердце», где профессор Преображенский говорил о нелюбви к пролетариату и далее «подобно древнему пророку утверждал», что «вся эта социальная кутерьма — просто-напросто больной бред...», основываясь при этом на «здравый смысл и жизненную опытность»¹².

Такой взгляд на ситуацию в России вызван тревогой интеллигента за судьбы Родины и народа, он оставался русским патриотом.

Осенью 1922 года Булгаков написал статью о творчестве Ю. Слезкина, с которым знаком был еще до революции. Статья написана очень обдуманно, явно выражалось довольно сдержанное отношение Булгакова к прозе Слезкина и стремление проанализировать ее корректно, не нанося урона личным взаимоотношениям. Он выделял, что многие видели в Слезкине «несомненное дарование», даже «талант», «на бледно-зеленый писательский росток брызнули живой водой. Из ростка побежал побег и потянулся ввысь». Булгаков методично описал баловня судьбы. Те суждения, которые привел Булгаков, показали литературную программу самого автора в то время. Описывая язык Слезкина, Булгаков писал: «Нигде не растреплется медовая гладкая речь, нигде он не бросит без отделки ни одной фразочки, нигде не допустит изъяна в синтаксической конструкции», «пишет словно кропотливый живописец... пока все не округлит и не пригладит...», стиль «гладкий», «порой безумно скучен, но отвергать его нельзя. Иначе придется отвергнуть и всего Слезкина...»¹³ Это описание «гладкого» стиля показал, что Булгаков в это время вполне осознал уже свой выработанный, отличный от Слезкина, стиль.

В конце статьи Булгаков попытался разгадать то, что определило Слезкина как писателя: «Он всегда в стороне. Он знает души своих героев, но никогда не вкладывает в них своей души. Она у него замкнута, она всегда в стороне. Он ничему не учит своих героев, никогда не проповедует и не указывает путей... Ю. Слезкин обладает способностью видеть жизнь такой, какая она есть, он не любит ее и, когда нужно писать ее, приукрасит по-своему». У самого Булгакова в «Театральном романе» Максудов говорил: «Героев своих надо любить...». Для Булгакова это — «и рычаг самого писания, и непременная окраска уже сложившихся героев».

И дальше вопрос: «Чему же может научить этот маркиз, опоздавший на целый век и очутившийся среди грубого аляповатого века и его усердных певцов? Ничему, конечно, радостному. У того, кто мечтает об изысканной жизни и творит, вспоминая кожаные томики, в душе всегда печаль об ушедшем.

Герои его — не бойцы и не созидатели того «завтра», о котором так пекутся трезвые учители из толстых журналов. Поэтому они не жизнеспособны и всегда на них смертная тень или печать обреченности»¹⁴.

Сам Булгаков хотел бы чему-нибудь научить, герои должны быть жизнеспособными. Он не хотел считать себя обреченным, «в числе погибших быть не желаю», и из прошлого он черпает не обреченность, а основу, опору для сегодняшней жизни. Так или иначе Булгаков призывал не вспоминать о навсегда ушедшем и не мечтать об «изысканной жизни», а смотреть в лицо «грубому, аляповатому веку». Не случайно после смерти Булгакова в газете «Горьковец» (№ 11 от 1 апреля 1940 г.) П. Марков в некрологе написал: «...все действующие лица его пьесы были для него совершенно конкретными, физически осязаемыми людьми, существование которых простиралось за рамки сцены или за пределы страниц рукописи. Он знал все их привычки, желания, симпатии. И ни одна их реплика не была для него случайной»¹⁵.

Булгаков продолжал печататься в сменовеховских изданиях, однако в дневнике 26 октября 1923 года он очень негативно отозвался о берлинской сменовеховской газете «Накануне»: «Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени. Но одно могу сказать с чистым сердцем перед самим собой. Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда бы не увидели света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чем я могу правдиво сказать литературное слово. Нужно было быть исключительным героем, чтобы молчать в течение четырех лет, молчать без надежды, что удастся открыть рот в будущем. Я, к сожалению, не герой»¹⁶. Итак, Булгаков был вынужден печатать свои лучшие рассказы, очерки и фельетоны в газете «Накануне», так как в советских газетах они не проходили. Своих политических взглядов он открыто не высказывал, но границей компромисса для него была поддержка новой власти даже в качестве «меньшего из зол», как это делали сменовеховцы, и открытое одобрение сделанного ею.

В 1923 году Булгаков работал над созданием фельетонов, рассказов, печатаясь в «Накануне», занимался публикацией «Записок на манжетах», посещал различные литературные собрания, встречи, работал над рассказом «Дьяволиада» и романом «Белая гвардия». Интересны фельетоны о Москве, в которых Булгаков заявил о себе как о художнике, обладавшем оптимистическим взглядом на жизнь, на мир, духовным здоровьем, он не впадал в отчаяние, раз и навсегда усвоив, что жизнь — это борьба за существование, за то, чтобы быть самим собой. Он приветствовал нэп, видел мудрость новой политики, радовался открытию новых магазинов, обилию товара, новым зданиям. Он приветствовал тот порядок, который возрождался из хаоса, считая, что все образуется. Булгаков стремился в своих очерках, рассказах, зарисовках к правдивому изображению советского быта, радовался тому, как возникал новый порядок в различных сферах новой жизни, бичевал недостатки, беспорядок, бесхозяйственность, очковтирательство, критиковал неумелых и неопытных руководителей. Особенно безжалостным Булгаков становился к тем, кто, дорвавшись до власти, угнетал слабого, «маленького» человека. Он вновь и вновь возвращался к теме столкновения двух социальных сил, рассматривая конкретные судьбы конкретных людей. Об этом фельетоны «На каком основании десятник женился?», «Колыбель начальника станции» и другие. Но сомнения не вызывало, что Булгаков с теми, кто строил новую жизнь. Вспоминая об этом периоде жизни Булгакова, Л.Е. Белозерская писала, оценивая его деятельность в «Гудке»: «Как бы сам Булгаков ни подсмеивался над своей работой фельетониста, она в его творчестве сыграла известную роль, сослужив службу трамплина для перехода к серьезной писательской деятельности. Сюжетная хватка, легкость диалога, выдумка, юмор — все тут»¹⁷.

Предположительно осенью того же 1923 г. Булгаков познакомился с Н.С. Ангарским (Клестовым), редактором альманаха «Недра», с которым впоследствии начал сотрудничать. И выход в свет относительно больших булгаковских произведений связан именно с издательством «Недра». Первой повестью, вышедшей в альманахе, была «Дьяволиада» (1924), в которой Булгаков продолжал рассматривать тему «маленького» человека, ставшего жертвой бюрократической машины, которая предстала неодолимой дьявольской силой. Когда в свет вышла пьеса «Дни Турбиных» недружественные критики так передавали содержание «Дьяволиады»: «Мелкий чиновник, который затерялся в новой государственной машине, советской: сама эта советская государственная машина является ничем иным, как «Дьяволиадой»... Новый государственный организм — «Дьяволиада», новый быт — такая «гадость», о которой «Гоголь даже понятия не имел». Так писал И.М. Нусинов в 4-й книге журнала «Печать и революция»¹⁸. А В. Зархин в газете «Комсомольская правда» утверждал: «Для Булгакова наш быт — это действительно фантастическая дьяволиада, в условиях которой он чувствует себя «невесело», отвратительно, в условиях которой он не может существовать...»¹⁹.

Сам Булгаков позднее в письме Правительству СССР отмечал, что, изображая «бесчисленные уродства нашего быта», «страшные черты моего народа», «которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е. Салтыкова-Щедрина», он вынужден использовать «черные и мистические краски»²⁰.

Одна из наиболее заметных повестей этого периода «Роковые яйца», вышедшая в 1925 году, также была расценена как острая сатира на советскую власть. Главный герой — профессор Владимир Ипатьевич Персиков создал красный «луч жизни», который символизировал социалистическую революцию в России, навсегда отождествленную в истории с красным цветом. Красный луч олицетворял разбуженную революцией энергию народов. Но в повести и сам профессор и его открытие погибли от рук толпы. Этим писатель предупреждал и о возможной трагической судьбе социалистического эксперимента в России, принесшего народу террор и диктатуру. Чекист Рокк решил воспользоваться красным лучом, восстановить куроводство в стране и создать продовольственное изобилие. Несмотря на свою серость и невежество, Рокк наделен большими полномочиями. Серое и красное, невежество и власть. В этом роковом соединении — начало гигантской катастрофы.

Булгакова волновало то, что разбуженная энергия масс будет обращена во зло. Особенно интересен первоначальный финал повести, в которой полчища гадов двинулись на Москву, осадили ее и сожрали. В заключительной картине — мертвая Москва и огромный змей, обвившийся вокруг колокольни Ивана Великого. Однако в итоге он переделал финал, где наступил мороз и гады вымерли. Возможно, Булгаков побоялся оставить первый финал из-за цензуры, о чем он написал в дневнике в ночь на 28 декабря 1924 года: «Боюсь, как бы не саданули меня за все эти подвиги «в места не столь отдаленные»²¹. Чувство опасности вообще было развито у Булгакова в высокой степени, однако стремление высказаться на важнейшие темы бытия было непреодолимо.

Гибель профессора Персикова во время бунта толпы олицетворяла ту угрозу, которую таил эксперимент, начатый Лениным и большевиками. Сам профессор Персиков очень напоминает Ленина: по возрасту они ровесники, есть много внешнего сходства. Это и характерная лысина, и специфические ораторские жесты, и манера говорить, и сутулость, и знаменитый прищур глаз, картавость. Писатель не скрывал свою симпатию к образованному и гениальному профессору, обладавшему эрудицией и владевшему иностранными языками, человеку замечательного ума, преданного своему делу. Но причиной трагедии стал именно Персиков, тогда и Ленин невольно мог явиться первопричиной общественной катастрофы в России уже после своей смерти.

В повести Булгаков впервые поставил вопрос об ответственности ученого и государства за использование открытия, которое может нанести вред человечеству, поскольку плоды открытия могут присвоить люди непросвещенные и самоуверенные, к тому же обладающие неограниченной властью. При таких обстоятельствах катастрофа может произойти гораздо быстрее. Об этом очень точно написал А. Воронский в обзорной статье «Писатель, книга, читатель»: «Роковые яйца» Булгакова — вещь чрезвычайно талантливая и острая — вызвали ряд ожесточенных нападок. Надо сказать, что для критических выпадов были серьезные основания. Писатель написал памфлет о том, как из хорошей идеи получается отвратительная чепуха, когда эта идея попадает в голову отважному, но невежественному человеку. Это — законное право писателя. Почему бы, в самом деле, не написать об этом художественный памфлет? Основной недостаток Булгакова тот, что он не знает, во имя чего нужны такие памфлеты, куда нужно звать читателя...»²² А И. Гроссман-Рощин в статье «Стабилизация интеллигентских душ к проблеме литературы» (журнал «Октябрь», июль 1925 г.) указал, что «повесть написана блестяще. По идеологическому замыслу повесть — «неблагонадежна». Автор написал тонкую, едкую, талантливую карикатуру на нашу жизнь»²³.

В критике в целом «Роковые яйца» воспринимались не только как резкий памфлет на социалистическую идею, но и как пародия на вождя большевиков. Один из осведомителей ОГПУ 22 февраля 1928 года доносил: «Непримеримейшим врагом Советской власти является автор «Дней Турбиных» и «Зойкиной квартиры» Мих. Афанасьевич Булгаков, бывший сменовеховец. Можно просто поражаться долготерпению и терпимости Советской власти, которая до сих пор не препятствует распространению книги Булгакова «Роковые яйца». Эта книга представляет собой наглейший и возмутительный поклеп на Красную власть. Она ярко описывает, как под действием красного луча родились грызущие друг друга гады, которые пошли на Москву. Там есть подлое место, злобный кивок в сторону покойного т. ЛЕНИНА, что лежит мертвая жаба, у которой даже после смерти осталось злобное выражение на лице. Как эта книга свободно гуляет — невозможно понять. Ее читают запоем...»²⁴ Поэтому после издания повести цензура гораздо внимательнее стала относиться к творчеству Булгакова, и уже следующая пьеса «Собачье сердце» так и не была издана при жизни автора.

Если в «Роковых яйцах» была показана неготовность общества послереволюционной эпохи уважать общечеловеческие ценности и гуманистические идеалы, то в «Собачьем сердце» эта же проблема рассматривалась на уровне личности. Такие люди, как Шариков, оказались идеально приспособленными для жизни, именно они формировали новый властвующий пласт общества. Профессору Преображенскому для спасения себя и общества пришлось вернуть Шарика в его прежнее, собачье состояние.

Новая пьеса «Собачье сердце» уже в рукописном незаконченном варианте вызывала восторг у слушателей: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой» (М.Я. Шнейдер), «очень талантливое произведение» (И.Н. Розанов) и т. д.²⁵

В пьесе пародировались попытки большевиков создать «нового человека», призванного построить коммунистическое общество. Она была запрещена и была опубликована лишь в 1987 году. Эта повесть отличается предельно ясной авторской идеей: свершившаяся в России революция явилась не результатом естественного социально-экономического и духовного развития общества, а безответственным и преждевременным экспериментом, поэтому, по возможности, страну надо возвратить в ее прежнее состояние. Эта идея реализовалась у Булгакова в аллегорической форме.

Итак, Булгаков поставил вопрос о целесообразности социальных переворотов в истории, о столкновении разных культурных традиций. Профессор Преображенский отразил лучшие черты русской интеллигенции, воплотил черты уходящей русской культуры, культуры духа, аристократизма. Писатель уважительно относился к своему герою, он любовался его обликом, его бытом. Преображенский, который придерживался старорежимных взглядов, обличал и революцию, и пролетариат, и действия новых властей. Вместе с тем Преображенский и Борменталь выполняли и другую роль — роль творцов революции, в ходе которой над народом была проведена чудовищная, насильственная операция.

Профессор задумал улучшить природу и создать нового человека. Эксперимент медицинский превратился в социальный. В результате из доброго и миролюбивого, совсем неглупого, вызывающего сочувствие пса Шарика появилось чудовищное существо, которое уже не собака, но и не человек. Профессор Преображенский, который создал Полиграфа Полиграфовича Шарикова, был вынужден насильственно уничтожить его, хотя последний очень быстро вписался в советскую действительность и даже занял высокую должность. Получился человек с собачьим нравом, чувствующий себя хозяином жизни, наглый, агрессивный, перенявший всю «пролетарскую сущность» своего предка. Вступив в разумную жизнь, он остался на уровне инстинктов и был готов приспособить всю страну, весь мир, чтобы их, эти звериные инстинкты, удовлетворить. Для того, чтобы возвыситься над теми, кто высок духом, такими людьми, как профессор нужно было втоптать их в грязь. Конечно, конфликт был неизбежен. Эксперимент профессора кончился провалом. Пытаясь понять причину таких последствий, Преображенский и Борменталь полагали, что всему виной «донор» Шарика Клим Чугункин: «беспартийный, сочувствующий», «судился три раза»... Однако автор смотрел намного глубже. Шариков выступил как некое социальное явление, отражающее общественную систему. Это продукт медицинского эксперимента. Но он мгновенно оброс двойниками, такими как Швондер, которые явились результатом более глобальной и опасной операции — Октябрьской революции.

Мы считаем, что Булгаков предвидел, что одурманенный, невежественный народ легко может быть использован как орудие насилия в интересах той или иной политической группировки. И, по мнению писателя, в победившем швондеровском лагере в итоге неминуемо должна была последовать междоусобная схватка, которая закончится новой волной террора. И эти предвидения писателя, к сожалению, впоследствии сбылись.

Таким Шариковым, которым покровительствовала и на которых опиралась власть, не составляло труда вытеснить из общества Преображенских. Такие люди знали только одно — взять и все поделить! Конечно, в таком виде коммунистам не хотелось видеть созданного ими «нового человека». В начале сентября 1925 года член Политбюро Л.Б. Каменев, прочитав повесть, отозвался о ней так: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя»²⁶.

Одной из основных причин, породивших духовную нищету Шариковых, Булгаков считал отсутствие нравственной опоры в обществе. Его герой профессор Преображенский утверждал, что у новых хозяев жизни «разруха в голове». А разброд в умах ведет и к развалу страны. Но, несмотря на тревогу Булгакова за будущее России, за ее культуру, прогноз его в 20-е годы был оптимистичным, поскольку в финале профессору удалась обратная операция, и все возвратилось на круги своя. В этой повести, как и в «Роковых яйцах» впервые определенно проявилось неприятие Булгаковым революционных перемен.

Жанр фантастической повести позволил Булгакову благополучно разрешить эту драматическую ситуацию. Но автор предостерегал об ответственности ученого за эксперимент, потому что любой опыт должен быть продуман до конца, иначе последствия могут привести к катастрофе.

Главным произведением Булгакова в первой половине 1920-х годов был роман «Белая гвардия». В романе показаны события конца 1918 — начала 1919 годов, непосредственно пережитые самим писателем в Киеве, т. е. наиболее острый социально-политический конфликт российского исторического периода Гражданской войны.

Главный лейтмотив романа «Белая гвардия» — примирение, забвение обид и даже преступлений Гражданской войны. Булгаков считал, что каждый житель России ответственен за все, что происходит в стране, он чувствовал и свою личную вину.

В романе «Белая гвардия» Турбиным уже открылась та бездна, к которой они подошли в результате своей борьбы за прошлую Россию. Турбины видели и свою вину в этом. Эту мысль можно проследить в словах Елены, которая просит за раненого, больного Алексея: «Все мы в крови повинны, но ты не карай. Не карай!»²⁷. Их поразил и тот факт, что им уготована гибель. Такова историческая реальность, оставляющая правоту за большевиками, но не за ними, не за белой гвардией. Видя это, Турбины отказались от борьбы и от ненужного кровопролития. В романе ясно прослеживается мысль, что люди, по-разному воспринимающие события, тем не менее стремятся к устоявшемуся и привычному покою. Если бы не война и революция, их жизнь бы шла в привычном русле в родительской квартире с громким боем часов, где были бы свои традиции, свои человеческие и нравственные законы. В этом явно видно воспитание Булгакова, заложенное в семье, и прототипом дома Турбиных послужил дом на Андреевском спуске, где Булгаковы прожили с 1906 по 1919 годы.

Писатель утвердил в романе человеческую жизнь как самую высшую абсолютную ценность, возвышающуюся над всякой национальной и классовой идеологией. Финал «Белой гвардии» подтвердил эту мысль: «Над Днепром с грешной, и окровавленной, и снежной земли поднимается в черную и мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.

Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод, мор. Мор исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Звезды будут также неизменны, так же трепетны и прекрасны. Нет ни одного человека на земле, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим мира, не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»²⁸.

Тема покоя и мира, затронутая еще в «Киев-городе» продолжалась и в романе. Покой и мир для Булгакова — одна из высших ценностей. Однако он вынужден был констатировать, что люди не смотрят на звезды и не могут навсегда отказаться от насилия.

В романе «Белая гвардия» писатель рассмотрел еще одну из важнейших проблем послереволюционного времени — интеллигенции и революции, где убедительно показал отход русских интеллигентов от привычных социальных и политических стереотипов. Булгаков относил себя к «новой интеллигенции», которая сильно отличалась от дореволюционной: «После революции народилась новая, железная интеллигенция. Она и мебель может грузить, и дрова колоть, и рентгеном заниматься. Я верю, она не пропадет! Выживет!»²⁹ Однако по Булгакову все сменяющие друг друга власти оказались враждебны интеллигенции. Несмотря на то, что этой интеллигенции пришлось много пережить, она смогла сохранить сознание себя как части народа, способной возродить страну. Это подтвердилось и в письме правительству в 1930 г., где Булгаков своим кредо назвал «упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране», т. е. культурная традиция России тогда сохранялась лишь в этом очень узком слое людей. В этом же письме он подчеркнул «свои ВЕЛИКИЕ УСИЛИЯ СТАТЬ БЕССТРАСТНО НАД КРАСНЫМИ И БЕЛЫМИ»³⁰. Следует отметить, что ему действительно удалось беспристрастно взглянуть на воюющие стороны гражданской войны. Здесь он близок к толстовской философии ненасилия, расхождение в том, что Алексей Турбин понимает неизбежность и необходимость насилия, однако сам на насилие оказался неспособен. Булгаковский интеллигент способен убить лишь в воображении, наблюдая бесчинства петлюровцев, к тому же у него нет возможности выразить свое отношение к насилию. Весь монархизм Турбина исчез, когда он осознал, что не может предотвратить гибель невинных людей.

Сильная сторона «Белой гвардии» — изображение массовых социально-политических движений той эпохи. Булгаков рассказал о ненависти крестьян к помещикам, офицерам, немцам-оккупантам, Петлюре. Писатель объективно показал деяния петлюровских войск. Однако он дал понять, что не только Петлюра виноват в гибели людей, что насилие в войне исходило не только от него, но и от большевиков в равной степени. Вину за это он возлагал не на солдат, а на тех, кто ими руководил — на Петлюру, Ленина, Деникина, Троцкого, Врангеля. Для Булгакова и петлюровцы, и большевики на деле равнозначны и выполняли одну и ту же функцию: «мужицкий гнев подманить по одной какой-нибудь дороге».

В романе на фоне исторических событий раскрылись человеческие судьбы. Булгакова интересовал внутренний мир человека, попавшего в такой круговорот событий, когда трудно сделать выбор, сохранив при этом свое лицо. Его герои вовлекались в самую гущу событий. Поначалу, как и многие интеллигенты, Турбины настороженно воспринимали приближение большевиков. Но они сделали свой выбор, поняв, что большевики выступили как единственная сила, способная обуздать стихию народных масс. Булгаков показал две стороны белого офицерства — с одной стороны, те, которые люто ненавидели большевиков, а с другой, — вернувшиеся с войны и уставшие от нее, которые хотели отдыхать и устраивать заново не военную, а обыкновенную человеческую жизнь в мире и покое. Турбины относятся ко вторым, поэтому с таким нетерпением ожидали прихода большевиков. Организованностью большевиков восхищался и Мышлаевский и другие представители белой армии. Если в «Войне и мире» народ направляла какая-то высшая сила, то в «Белой гвардии» — свои собственные устремления, народная стихия сокрушили слабую армию гетмана Скоропадского. Обуздать народные массы оказались способны только большевики, и Булгаков это понял и показал в романе.

Однако, рассуждая на тему вопроса государственного устройства России, Булгаков исподволь подводил к мысли о желательности возврата к самодержавию. Конечно, он не мог в 1920-е годы позволить себе высказываться от своего имени, но из реплик его героев можно предположить схему рассуждений писателя. Николка на печи написал: «Да здравствует самодержавие!», штабс-капитан Мышлаевский утверждал, что на Руси возможны лишь вера православная, а власть самодержавная³¹. И рассудительный Алексей Турбин, более других понимавший суть происходящего, с гневом говорил об отречении государя, как о самой страшной трагедии для России. В этом вопросе взгляды Булгакова совпадали, например, с мнением Н.М. Карамзина, который писал, что российский император, получая власть от Бога, наделялся обязанностью заниматься исключительно благом Отечества. Обладая огромными правами по правлению государством, император лишен был права самоотречения! По нашему мнению, Булгаков сознавал, что именно с падения самодержавия начался процесс распада всех устоев русской жизни.

Особенность романа еще и в том, что на страницы часто врывались мысли и чувства самого автора. В автобиографии Булгаков признавался, что это его самый любимый роман. В романе нет твердых убеждений, но есть отрицание всего непорядочного, темного в человеческих поступках, есть понятие о долге и служении ему, о святости слова. Таких героев, как Петлюра, гетман, Тальберг, Булгаков ненавидел, как людей, не способных сохранить свое лицо, умеющих перекраситься в любой цвет, лишь бы удержаться на поверхности, у власти. Время и события раскрывали их сущность, их пустоту и ничтожность. Турбины показаны в другом свете. Алексею Турбину еще предстояло разобраться в развернувшихся событиях, у него нет четкой политической концепции, все старые устои, на которых держалась Россия, были разрушены, но он понял, что народ и Россия идут за большевиками, значит, надо разобраться в этом жизненном повороте. И он, в отличие от Тальберга, сохранил нравственную чистоту, порядочность, понятие чести и долга перед Россией. Через образ Алексея Турбина и было показано авторское отношение ко всему происходящему в стране.

Несмотря на это, роман не был допущен к печати ни в альманахе «Недра», ни отдельной книгой. Хотя и Ангарский, и Вересаев считали роман талантливым произведением, производящим сильное впечатление реалистическим изображением действительности, роман они решили не печатать по идеологическим причинам. Их смущало то, что недавние враги советской власти, белогвардейцы, могли вызвать симпатию и сочувствие у читателя. Позднее М. Волошин написал Ангарскому, что «Рассказ М. Булгакова очень талантлив и запоминается во всех деталях сразу. Я очень пожалел, что Вы все-таки не решились напечатать «Белую гвардию», особенно после того, как прочел отрывок из нее в «России»... Эта вещь представилась мне очень крупной и оригинальной; как дебют начинающего писателя ее можно сравнить только с дебютами Толстого и Достоевского»³².

Обеспечить широкую поддержку себе роман не мог: не было защиты «социальной среды» (белое офицерство). Многие критики считали, что если герои Булгакова так симпатичны, если он оправдывал их, то писатель против революции, выступал за прежний строй. Но Алексей Турбин думал о покое и мире, надеясь на большевистскую власть. Следует вспомнить статью Ленина «Ценные признания Питирима Сорокина», в которой он призывал изменить тактику к тем, кто сделал поворот от враждебности большевизму к нейтральности, что таких нужно привлекать к сотрудничеству, соглашению. Этого и не поняли критики 1920-х годов.

Главным же результатом публикации «Белой гвардии» стало то, что на роман обратил внимание МХАТ. С января 1925 года Булгаков начал работать над пьесой, которая пережила несколько редакций, что было связано с цензурными требованиями. Но, несмотря на это, пьеса «Дни Турбиных» стала первой и долгое время единственной, где белый лагерь был показан не карикатурно, а с сочувствием, и личная порядочность и честность большинства участников белого движения не ставилась под сомнение. Булгаков выступал и прокурором, обвинявшим изменников и трусов из своей среды, таких как Тальберг, и адвокатом тех, кто до конца смог сохранить честь и неподкупность. Вина за поражение белых, как и в романе, возлагалась на штабы и генералов, не сумевших предложить такую программу, чтобы народ перешел на сторону белых. Эту же тему Булгаков развил позднее и в пьесе «Бег», подчеркивая, что дело не в личностях вождей и полководцев, а в восприятии идеи массами.

В августе 1925 г. Булгаков завершил работу над пьесой «Белая гвардия». Однако с ее постановкой начались сложности. А.В. Луначарский на партийном совещании по вопросам театра при Агитпропе ЦК ВКП(б) в мае 1927 года говорил, что считает пьесу «пошлой» и «советовал ее не ставить». Действительно, И. Судаков в записке от 05.10.1925 г. передал: «А.В. Луначарский по прочтении 3-х актов пьесы говорил В.В. Лужскому, что находит пьесу превосходной и не видит препятствий к постановке»³³, а уже 12 октября 1925 года он написал театру, что не нашел «в ней ничего недопустимого с точки зрения политической», но высказал свое личное мнение: «Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна...»³⁴. Отношение к пьесе и внутри театра было сложным. В то время из мхатовской студии образовался Театр Вахтангова. Пьеса Булгакова проходила через лабиринты театра с двумя директорами, противоборствующих группировок администрации, актеров и т. д. В те осенние месяцы 1925 года Булгаков напряженно работал, перерабатывая и сокращая пьесу «Белая гвардия». Об этом свидетельствуют письма и записки, сохранившиеся в архиве писателя от В. Лужского, И. Судакова и др., связанные с постановкой пьесы. Измученный этим, 15 октября 1925 года Булгаков написал ультимативное письмо на имя В.В. Лужского, где он поставил свои условия театру:

«1. Постановка только на Большой сцене.

2. В этом сезоне (март 1926 года).

3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы.

В случае, если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешения считать отрицательный ответ на знак, что пьеса «Белая гвардия» — свободна»³⁵.

В то же время к концу года была написана еще одна пьеса «Зойкина квартира». 1 января 1926 года Театр имени Вахтангова заключил договор на ее постановку, а переделанная «Белая гвардия» наконец удовлетворила дирекцию МХАТа и с 24 февраля начались репетиции. 30 января Камерный театр заключил договор на пьесу «Багровый остров», которую Булгаков обязался представить до 15 июня, а если пьеса не будет принята к постановке, то Булгаков должен предоставить пьесу на сюжет повести «Роковые яйца».

Так, в течение 1925 года Булгаков из беллетриста превратился в довольно известного уже московским кругам драматурга.

2 марта Булгаков заключил договор со МХАТом на пьесу «Собачье сердце». 10 апреля на обе пьесы заключил договор ленинградский Большой драматический театр. В конце апреля 1925 г. вышел второй сборник «Дьяволиада» и два тоненьких сборника фельетонов и рассказов. Этим завершилась печатная жизнь Булгакова, больше при жизни свою прозу изданной увидеть ему не удалось.

7 мая 1926 года к нему пришли с обыском, конфисковав повесть «Собачье сердце» и личный дневник. О существовании дневника не знала даже его жена Л.Е. Белозерская, поэтому мысль о том, что его самые сокровенные, недоступные даже близким и родным, мысли читают чужие люди, не давала ему покоя. К тому же, в дневнике с достаточной степенью откровенности Булгаков описывал свое отношение к текущим политическим событиям, взгляд на положение в стране.

Поэтому в письме, направленном 24 июня 1926 года Председателю Совета народных комиссаров, он просил вернуть «мои имеющие для меня громадную интимную ценность рукописи»³⁶. С этого момента начался новый этап его отношений с властью и начало переломного времени.

Осенью 1926 года шли репетиции и просмотры «Дней Турбиных» с неоднократными изменениями. 25 сентября «Наша газета» сообщала, что 23 сентября был организован закрытый общественный просмотр, и пьеса была разрешена к постановке в МХАТ 1-м с некоторыми изменениями. А 2 октября прошла публичная генеральная репетиция пьесы. Принимали пьесу по-разному. А.В. Луначарский на диспуте «Театральная политика Советской власти» говорил: «Появление этой пьесы на сцене МХАТа, конечно, колючий факт, но на нее затрачены материальные средства и творческая сила и, таким образом, сняв ее со сцены, мы в корне подорвем положение театра». По его словам «наш желудок настолько окреп, что может переварить и острую пищу»³⁷. Театральный критик А. Орлинский возражал Луначарскому. По его мнению, показывать «Белую гвардию» недопустимо, так как «это политическая демонстрация, в которой Булгаков перемигивается с остатками белогвардейщины». Маяковский также поддержал Луначарского, и появление пьесы на сцене считал правомерным и допустимым: «Для меня во сто раз приятнее, что это нарвалось и прорвалось, чем, если бы все это затушевывалось под флагом аполитичного искусства»³⁸. Маяковский высказал мнение, что театр может ставить любые пьесы, даже чуждые, например, ему, Маяковскому, и публика имеет право реагировать на нее по-своему.

Успех пьесы «Дни Турбиных» был огромный. Пьеса приобрела неожиданно сильное общественное звучание. По воспоминаниям очевидцев, это была лучшая в истории театра постановка. Это можно увидеть в письме Вс. Иванова, также будущего драматурга МХАТ, А.М. Горькому в Сорренто от 25 сентября 1926 г.: ««Белую гвардию» разрешили. Я полагаю, пройдет она месяца три, а потом ее снимут. Пьеса бередит совесть, а это жестоко. И хорошо ли, не знаю. Естественно, что коммунисты Булгакова не любят. Да и то сказать, — если я на войне убил отца, а мне будут каждый день твердить об этом, приятно ли это?»³⁹.

Такая реакция общества вызвала недовольство у властей, хотя в общем выводе был показан неизбежный крах белого движения и, следовательно, закономерная победа красных. Идеологизированные критики называли пьесу «апологией белогвардейщины». Так, Луначарский, объясняя успех спектакля, писал, что «в пьесе идеализируется мещанство» и что Художественный театр «потонул в этой мещанской обстановке». Однако он отметил, что Булгаков правдиво показал гетманщину позорной и жалкой комедией, петлюровское движение выродилось в обычный бандитизм, а верхушка белогвардейцев — эгоисты и подлецы. Булгаков показал тупик русской интеллигенции, из которой состояло низовое и среднее белое офицерство. Эти люди увидели ложность прежних идеалов, за которые они сражались, подлость и продажность своих вождей. По словам А. Луначарского, Булгаков об отношении к своим героям мог бы сказать следующее: «Я утверждаю, что все эти юнкера, студенты, массовое кадровое офицерство, которые шли против вас в гражданской войне, были жертвами, а не скопищем преступников, что среди них преобладали люди, верующие в Россию, искренне полагавшие, что они ее спасут, и желавшие положить за нее живот свой. Да, ты победил, коммунистический галилеянин, но ты не имеешь права презирать побежденных. Вместе с тобой я буду презирать гетманщину, петлюровщину, генеральщину. Но помиримся на том, что примкнувшая к белогвардейскому движению русская интеллигенция, что все эти бесчисленные турбины были хорошими людьми»⁴⁰.

И далее во всех выступлениях Луначарский не раз обвинил Булгакова в тех грехах, которые свойственны враждебно настроенному к революции и существующему строю человеку. Основной недостаток пьесы Луначарский увидел в том, что Булгаков не раскрыл классовой природы действующих лиц, а показал индивидуальную порядочность и храбрость отдельных представителей белого офицерства, в частности Алексея. Но в этом не ошибка Булгакова, а авторская смелость, этим он показал, что литература не должна быть иллюстрацией к газетным откликам не темы дня, а она предназначена открывать что-то новое и неизведанное. Позднее в своих воспоминаниях Ермолинский С.А. вспоминал слова Булгакова о литературе: «Литература, приспособленная для того, чтобы поспокойнее и побогаче устроить свою жизнь, самый отвратительный вид делячества. Писатель должен стать стойким, как бы ни было ему трудно. Без этого литературы не существует»⁴¹. В пьесе действительно нет политических рассуждений, но каждая строка пропитана политикой, потому что передавала атмосферу своего времени, и было стремление найти наиболее справедливый путь для каждого из ее героев.

«Левые» требовали запретить постановку. Коммунисты демонстративно покидали спектакли. Маяковский публично призывал сорвать спектакль. Упомянем «Открытое письмо Московскому Художественному Академическому Театру (МХАТ 1)», появившееся 14 октября 1926 года в «Комсомольской правде» за подписью поэта Александра Безыменского. Он писал, что его брат, Бенедикт Ильич Безыменский, был убит в «Лукьяновской тюрьме, в Киеве, в 1918 году, при владычестве гетмана Скоропадского, немцев и... Алексеев Турбиных. Я не увидел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете. Старательно подчеркиваю. Я ничего не говорю против автора пьесы Булгакова, который чем был, тем и останется: новобуржуазным отродьем, брызжущем отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы. Но вы, Художественный театр, вы — другое дело». Автор письма уверял, что театр «от лица классовой правды Турбиных» дал «пощечину памяти моего брата»⁴².

Булгаков тщательно собирал газетные вырезки с отзывами. В итоге к 1930 году в булгаковской коллекции скопилось 298 «враждебно-ругательских» отзывов, причем большинство из них были посвящены пьесе «Дни Турбиных». Так, например, А. Ценовский писал в газете «Правда» (№ 233 от 09.10.1926 г.): «пьеса чужая, враждебная, ядовитая, оскорбительная... таких пьес на советской сцене ставить нельзя»⁴³. А члены московской организации ВКП(б) (М. Гольман, М. Власов и др.) в статье «Долой «Белую гвардию»!», вышедшей 20.10.1926 г. «...присоединились к всеобщему возмущению против постановки пьесы «Дни Турбиных» на сцене МХАТа. В ущерб своим реалистическим традициям МХАТ пустил к себе на сцену автора, сознательно и тенденциозно грубо извратившего историческую обстановку гражданской войны на Украине в целях политического оправдания контрреволюционной борьбы белой гвардии с восставшей «чернью»⁴⁴.

В октябре «Дни Турбиных» прошли 13 раз, а в ноябре и декабре — по 14 раз в месяц. Итак, 1927 год Булгаков встретил известным, несмотря на то, что критики отзывались о его пьесах отрицательно и резко. Это была счастливая пора в его жизни. Да, он познал трагическое непонимание его как художника, знал цену доносам и предательствам, но он жил многогранной жизнью человека и художника. Рождался новый Булгаков. Писатель многое предвидел и предчувствовал, в своих взглядах на то, что происходило вокруг, и на свое писательское дело он становился намного тверже.

Много лет позже Булгаков вспоминал об этой критике без всякого озлобления и говорил С.А. Ермолинскому: «А знаешь, кто мне больше всех навредил? Завистники»⁴⁵. Конечно, появление такой премьеры вызвало еще и зависть среди писателей-коллег, ведь Булгаков оказался первым советским драматургом, появившемся на сцене МХАТа.

7 февраля 1927 года в Театре им. Мейерхольда проходил очередной диспут по поводу постановок «Дней Турбиных» во МХАТе и пьесы К. Тренева «Любовь Яровая» в Малом театре. Булгаков выступил перед публикой, он не смог промолчать перед своим постоянным критиком Орлинским, который заявил, что «автор и театр панически изменили заглавие пьесы», что намекало на сдачу, отступление, очень остро задевавшее Булгакова. На это драматург ответил: «...Твердо и совершенно уверенно могу сказать, что никакого состояния паники автор «Турбиных» не испытывал и не испытывает, и меньше всего от появления на эстраде товарища Орлинского. Я панически заглавия не менял. Мне автор «Турбиных» хорошо известен». Орлинский также возмущался тем, что в пьесе нет денщиков, прислуги, рабочих, и Булгаков на это пояснил: «Я — автор этой пьесы «Дни Турбиных», бывший во времена гетманщины и Петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота», в заключении утверждая, что даже если бы он вывел на сцену денщика, он «критика Орлинского не удовлетворил бы». Наконец, Булгаков довольно резко отвечал на то, что в пьесе нет рабочих. Он говорил о том, что имеет собственный взгляд на передачу эпохи именно такими, собственными художественными средствами. Он ушел от изображения «красных» и «белых», как господствующего в литературе 20-х годов. И в заключении он сказал: «Я ничего не имею против того, чтобы пьесу ругали как угодно, я к этому привык, но я хотел бы, чтобы сообщали точные сведения. Я утверждаю, что критик Орлинский эпохи 1918 года, которая описана в моей пьесе и романе, абсолютно не знает»⁴⁶.

В конце августа 1927 г. Булгаков вместе с женой переехал в первую в своей московской жизни отдельную квартиру. Новоселье совпало с известием о снятии из репертуара МХАТа «Дней Турбиных». Однако 20 октября «Дни Турбиных» впервые в новом сезоне вошли в репертуар театра. В этот день Станиславский написал письмо К.Е. Ворошилову, где поблагодарил его «за отзывчивость и участие в предстоящих работах Художественного совета»⁴⁷ и, среди прочего, за помощь «в вопросе разрешения пьесы «Дни Турбиных». Кроме того, Станиславский в тот же день написал и А.П. Смирнову: «МХАТ знает, каким горячим защитником были Вы в трудный для Театра момент, когда разрешался вопрос о пьесе «Дни Турбиных». Позвольте от души поблагодарить Вас за Ваши хлопоты и помощь театру»⁴⁸.

А 25 октября Владимир Иванович Блюм (псевдоним Садко), постоянный яростный критик и оппонент Булгакова, активно способствовавший снятию пьесы, напечатал в связи с этим в «Жизни искусства» статью «Начало конца МХАТа». Позднее в письме правительству Булгаков прямо написал, что пьеса направлена против Главреперткома, убивающего «творческую мысль» и губящего советскую драматургию, и с гордостью художника заявил: «Я не шепотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене»⁴⁹.

В архиве Булгакова сохранилось письмо, полученное им в 1926 или 1927 году от своего персонажа Виктора Викторовича Мышлаевского. Он писал: «Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизован и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Все мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так гладко, словом, я видел все в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня мое прошлое — дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят... У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета... Ложь, ложь без конца... Вожди? Это ли человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, думающие пробить лбом стену. А сама идея!? Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно не претворимая в жизнь, как и учение Христа, но христианство и понятнее, и красивее... Остался я теперь у разбитого корыта... Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить — это привилегия следующего поколения, нашей смены беспризорной...» И в конце письма автор заявил, что слышит «чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской ни с советской Россией» и спрашивал у Булгакова «не слышит ли он этого?»⁵⁰

В отличие от автора письма, Булгаков, похоже, никогда не соблазнялся коммунистической идеологией. Наверное, и он считал себя в советском обществе «обреченным на смерть», и только в творчестве оставалась возможность остаться самим собой и донести до потомков свои мысли.

Спектакль продержался три года. Волнение и напряжение вокруг его постановки были таковы, что для возобновления его на каждый новый сезон стали приниматься беспрецедентные для советского театра секретные решения Политбюро. В архиве Луначарского имеется черновик его письма Сталину от 11 апреля 1929 года и копия письма к нему от 12 февраля: «Вы прекрасно помните, что вопрос о постановке пьесы «Дни Турбиных» был разрешен в положительном смысле Политбюро три года назад. В постановлении Политбюро было сказано, что пьеса «Дни Турбиных» разрешается только для постановки в Москве и только на один год. По окончании года НКПрос, механически выполняя это постановление, воспретил дальнейшую постановку «Дней Турбиных». Через несколько дней после этого я получил распоряжение Политбюро о разрешении «Дней Турбиных» еще на один год, что и было исполнено. В начале текущего сезона по предложению Реперткома Коллегия НКПроса вновь постановила прекратить дальнейшие спектакли «Дней Турбиных», но Вы, Иосиф Виссарионович, лично позвонили мне, сделав (правда, в мягкой форме) упрек, сказав, что НКПрос должен был бы предварительно справиться у Политбюро»⁵¹.

Таким образом, постановка пьесы исходила от Политбюро и находилась под личным контролем Сталина. Далее в письме Луначарский жаловался, что Агитпроп на страницах газет ругал Наркомпрос «за попустительство в отношении «Дней Турбиных». В заключении Луначарский писал: «Если Политбюро ЦК изменило свое отношение к «Дням Турбиных» и стоит на точке зрения Агитпропа, то я прошу дать нам соответствующее указание, которое мы приведем в немедленное исполнение. Если этого нет, то я прошу сделать указание Агитпропу, чтобы он не ставил нас и себя в тяжелое и ложное положение». Ответа Луначарский не получил, но есть письмо Сталина Билль-Белоцерковскому, который спрашивал у вождя, почему власти либеральничают с Булгаковым: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбьи даже «Дни Турбиных» — рыба. Конечно, очень легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования, путем создания могущих ее заменить настоящих, интересных, художественных пьес советского характера». Сама пьеса, по мнению Сталина, «не так уж плоха, ибо она дает больше пользы, чем вреда. Не забудьте, что основное впечатление, благоприятное для большевиков: «если даже такие люди, как Турбины вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит, большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». «Дни Турбиных» есть демонстрация всесокрушающей силы большевизма»⁵². Эта пьеса вводила вождя в совершенно закрытый для него мир белых офицеров и интеллигенции.

Не менее интересна с точки зрения анализа социально-политических взглядов писателя еще одна пьеса Булгакова «Зойкина квартира». В основе ее лежит реальная история деятельности и разоблачения притона для «новых богатых», оставшихся в стране «бывших», и ответственных советских работников в одной из московских квартир под видом пошивочной мастерской. Одна из основных тем пьесы — тема эмиграции, тоска всех посетителей квартиры по какой-то иной жизни. И Булгаков в этом смысле не отделял себя от героев. Режиссер пьесы А.Д. Попов говорил о персонажах крайне нелестно: «Та атмосфера, тот воздух, которым дышат завсегдатаи «Зойкиной квартиры», и сердцевина этих людей обнажены до крайних пределов. Каждый образ пьесы — жуткая гримаса. Авантюризм, пошлость, разврат — вот ассортимент «Зойкиной квартиры»... Трагично не то, что переживают персонажи, а то, что люди потеряли человеческий облик — стали «социальной слякотью»⁵³.

Булгаков, конечно, не считал себя «социальной слякотью» и отделял себя от опустившегося интеллигента Обольянинова, но роднило его со всеми героями отсутствие ясной общественной перспективы (потому-то так низко пали многие герои пьесы). Это усиливало трагическую ноту, поэтому автор назвал ее «трагической буффонадой, в которой в форме масок показан ряд дельцов нэпманского пошиба в наши дни в Москве»⁵⁴.

Хотя успех пьесы был нисколько не меньший, чем «Дни Турбиных», критика и эту пьесу восприняла крайне негативно. Во многом это было связано с отношением к самому автору. Не нравилось и такое неприглядное изображение советской действительности, а само название «Зойкина квартира» превратилось в символ разложения и разврата, хотя накануне был раскрыт карточный притон некоей Зои Буяльской, действовавший под вывеской пошивочной мастерской, т. е. в основе пьесы лежали реальные события жизни, о которых печаталось в газетах. «Зойкина квартира» — это кусок подлинной жизни, где органически соединилось настоящее и призрачное, трагическое и комическое. В ней боль и сострадание к униженным и оскорбленным, ненависть к фальши, которую Булгаков не терпел ни в каких ее проявлениях. Ему ненавистна фальшь Гуся и Аллилуйи. Таких людей он не терпел в жизни и беспощадно разоблачал в литературе. В этой пьесе Булгаков показал жизнь как смешение смешного и серьезного, как трагический фарс, который чаще всего возникает в переходный период, когда старое, цепляясь за жизнь, пытается приспособиться к новому, вступая в конфликты с законами возникающего общества.

Ф. Раскольников, в то время один из руководителей Главреперткома, утверждал, что «решительную борьбу нужно вести против нездоровых течений, развращающих вкус широких масс театрального зрителя и дающих ложную установку в работе театра, например, постановка типа «Зойкиной квартиры». Позднее в одном из докладов он называл эту пьесу «нездоровой, нежелательной, подлежащей устранению в целях общего оздоровления нашего репертуара...»⁵⁵

Мы считаем, что необходимость беспощадного сатирического изображения была не только игрой насмешливого ума, но и гражданской позицией Булгакова. Он отказывался писать торжественные оды или умилительные идиллии, отказывался снабжать свои произведения якобы смелыми и злободневными намеками. Он называл это «подкусыванием Советской власти под одеялом»⁵⁶. Достоверность — одна из характерных черт Булгакова как писателя. Дом Турбиных на Андреевском спуске — это дом Булгаковых, описанный с педантичной точностью. В романе «Мастер и Маргарита» абсолютно достоверно воспроизведены подробности московской жизни, на почве которой развивались фантастические происшествия, то же самое касается и «древних» глав, где давались точные детали, характеристики и тонкое понимание обстановки тогдашней Иудеи и положения римского прокуратора.

В январе 1928 года МХАТ заключил договор с Булгаковым на постановку его пьесы «Бег» — о первой в истории России массовой потере родины людьми, вовлеченными в революцию. Если в пьесе «Дни Турбиных» была зафиксирована проблема утраты дома, мира, покоя, то пьеса «Бег» — это не продолжение «Дней Турбиных», это вторая, оборотная сторона одних и тех же проблем — за события рокового года ответственны все. Он обдумывал эту новую пьесу, обратясь к проблемам современности, рассказывая о тех, кто жил в Константинополе и Париже, и, видимо, он верил, что, освещая одну из сторон исторической борьбы, сможет охватить целое. В «Беге» Булгаков прощался со старой Россией и, как прекрасно понимал, навсегда. Но, прощаясь, задавал вопросы, которые волновали каждого русского человека: что произошло с Россией, почему русские уничтожали друг друга, возможно ли возвращение на родину изгнанников.

Примечательно, что создание пьесы совпало с движением возвращенчества, развивавшегося среди широких слоев эмиграции. Со стороны эмиграции выступали Е.Д. Кускова, С.Н. Прокопович, М.О. Осоргин, а с советской стороны — Е.П. Пешкова. Ходасевич вспоминал, что Горький говорил ему, что Пешковой «поручили большое дело, нужное», — «мирить эмиграцию с советской властью». Но сам Ходасевич далее утверждал, что «влияние московских сфер на зачинателей возвращенчества имело целью не действительное возвращение их в Россию, а лишь смуту в умах и сердцах эмиграции», утверждая, что «возвращенчество... дальше грусти (весьма естественной и почтенной)» не пойдет⁵⁷. Булгаков же стал писать пьесу о «возвращенчестве», идущем до конца. Он писал о тех, кто соскучился по России, кто хотел бы в ней жить и работать.

В пьесе показаны финальные стадии бега интеллигентов, связанных с белым движением. Центральный персонаж, главный носитель белой идеи — генерал Хлудов. Его прототипом стал генерал-лейтенант белой гвардии, прославившийся своей жестокостью Яков Александрович Слащов, который изъявил желание вернуться из эмиграции в Москву в ноябре 1921 года, и был принят советским правительством. В пьесе Хлудов показан с другой стороны. Это один из сильнейших в мировой драматургии образов кающегося грешника, убийцы, убивающего ради идеи. По нашему мнению, Булгаков во многом передал своему герою собственные муки совести, связанные с тем, что он сам наблюдал убийства невиновных, но никак их не мог предотвратить. В пьесе главный упор сделан на философское осмысление цены крови вообще, казни невиновных во имя идеи и морального наказания за это преступление. Раскаяние и готовность ответить за преступления, по Булгакову, приносит искупление и прощение.

1 марта 1928 г. МХАТ заключил с Булгаковым договор на пьесу «Бег». До этого, в феврале он подал заявление о двухмесячной поездке за границу. Одна из причин — изучение Парижа, чтобы лучше обдумать план постановки «Бега». Однако за границу Булгакова не пустили.

Пока Булгаков был на Кавказе (Тифлис, Батум), 9 мая состоялось заседание Реперткома, на котором было принято решение о запрещении пьесы «Бег». В резолюции, пересланной в МХАТ, сообщалось, что решение героев вернуться в Россию «нужно автору не для подчеркивания исторической правоты наших завоеваний, а для того, чтобы поднять своих героев на еще более высокую ступень интеллектуального превосходства, а также, что автор выводит в пьесе целую группу военных руководителей белого движения, чрезвычайно импозантных и благородных в своих поступках и убеждениях»⁵⁸.

30 июня «Известия» сообщили, что Коллегия Наркомпроса утвердила решение Главреперткома об исключении из репертуара МХАТа принятой к постановке пьесы Булгакова «Бег», а спектакль «Дни Турбиных» сохранялся в репертуаре до осуществления «первой новой пьесы». То есть, Булгаков должен был с ужасом ожидать пьесы кого-нибудь из своих коллег-драматургов.

В середине августа Булгаков выехал в Одессу. Несмотря на запрещение Реперткома, Киевский государственный русский театр в Одессе принял решение ставить пьесу «Бег», о чем руководство театра 24 августа заключило с Булгаковым договор. Однако пьеса «Дни Турбиных» была обречена, и с трудом верилось в постановку «Багрового острова». Об этом Булгаков писал в письме Замятину: «Вообще упражнения в области изящной словесности, по-видимому, закончились», а завершение письма еще более мрачное: «Человек разрушен»⁵⁹.

9 октября 1928 г. в МХАТе художественным советом и членами Главреперткома обсуждалась пьеса «Бег». Пьесу поддержали и Горький, и авторитетный интерпретатор В. Полонский, считая ее «одной из самых талантливых и Булгаков — не случайный, а настоящий драматург. Вещь — сильнее «Турбиных» и особенно «Зойкиной квартиры»... Ставить или не ставить? — Конечно, ставить», начальник Главискусства А.И. Свидерский: «И всякая художественная пьеса, которая хотя бы (была?) в какой-то части неправильной с политической точки зрения, — должна быть ПОКАЗАНА. Нужны пьесы, которые показывают не только советское благо (благополучие?), но советское не благо... (неблагополучие?). Надо давать пьесы художественные, которые дают анализ, критику, дискуссию. Поправки нужны чисто художественные. Главрепертком должен отойти в сторону»⁶⁰. В тот же день Главрепертком принял решение о разрешении «Бега» к постановке, о чем 11 октября была публикация в «Правде».

10 октября 1928 года МХАТ начал репетиции, а 12-го Ленинградский Большой драматический театр заключил договор на постановку «Бега». Середина октября — это пик благополучия Булгакова, его поздравляли с новыми пьесами. Так, «Красная газета» в номере от 10.11.1928 г. опубликовала отзыв М. Горького после его прочтения пьесы «Бег»: «Это превосходнейшая комедия, с глубоко скрытым сатирическим содержанием. Твердо убежден: «Бегу» в постановке МХАТа предстоит триумф, анафемский успех»⁶¹.

Однако в последующие дни ситуация осложнилась. Уже 24 октября в газете «Правда» было напечатано сообщение о запрещении Главреперткомом пьесы «Бег» как содержащей апологию белого движения. А член Художественного совета Главреперткома П. Петров в статье «Несколько слов о Главреперткоме» писал, что «пришлось запретить новую пьесу «Бег», где Красная Армия изображена в виде эпизодических фигур буденновских бандитов, которые бегают по сцене с револьверами в руках и ищут жертвы. Белые же в этой пьесе показаны очень крупными и жестоко обиженными людьми. Хотя т. Свидерский и доказывал совету, что все эти буденновцы, размахивающие оружием и угрожающие расстрелом, правдоподобны, что так оно и было, но это авторитетное заявление не убедило совет, который признал пьесу невыдержанной и сглаживающей грани классовой ненависти пролетариата к белой эмиграции и буржуазии»⁶². А перед этим 23 октября 1928 года в газете «Комсомольская правда» И. Бачелис дал сигнал на уничтожение всяких надежд на постановку «Бега»: «В такой установке пьесы — прямое оправдание белогвардейщины. Булгаков хочет помирить нас с белогвардейщиной... он потихоньку протаскивает идею чистоты белогвардейского знамени, он пытается заставить нас признать благородство белой идеи... И хуже всего то, что нашлись такие советские люди, которые пытались протащить булгаковскую апологию белогвардейщины в советский театр, показать эту написанную посредственным богомазом икону белогвардейских великомучеников советскому зрителю...»⁶³

Сигнал был дан, объект был выбран — 5 ноября в «Рабочей Москве» материалы о пьесах Булгакова шли под таким девизом: «Ударим по булгаковщине! Бесхребетная политика Главискусства. Разоружим классового врага в театре, кино и литературе»⁶⁴. 15 ноября в «Комсомольской правде» было опубликовано выступление Ф. Раскольникова, призывавшего «шире развернуть кампанию против «Бега»!». МХАТ продолжал репетиции. 25 ноября 1928 года в № 48 журнал «Новый зритель» опубликовал статью, в которой указал, что «вел кампанию против чеховского большинства в МХТ II, против «Дней Турбиных»...» И далее был приведен доклад П.М. Керженцева: «в новой своей пьесе автор главными героями делает руководителей белогвардейского движения. Художественными приемами он пытается оправдать этих руководителей... Согласитесь, что когда мы ставим «Бег» Булгакова, то это довольно далеко от коммунистического просвещения»⁶⁵.

11 декабря прошла премьера. И вслед за этим художественный совет Камерного театра, посчитав разрешение пьесы ошибкой Главреперткома, принял постановление, в проекте которого сказано было следующее: «Пьеса «Багровый остров» если и может быть причислена к жанру сатиры, то только как сатира, направленная своим острием против советской общественности в целом, но не против элементов приспособленчества и бюрократизма, как это представляют себе постановщики...»⁶⁶.

Решением Политбюро ЦК ВКП(б) от 30 января 1929 г. пьесу «Бег» запретили. Целый год вокруг пьесы шла острая политическая борьба, пьесу обсуждали на разных уровнях. Этот шум, поднятый вокруг «Бега» и его автора, имел и такие негативные последствия, как возобновление кампании преследований против всех «бывших». Так, 11 января 1929 года неким Коленбергом был убит бывший генерал Слащов. Таким образом, смертные приговоры выносились не только пьесам, но и их героям, что производило самое тягостное впечатление на Булгакова.

17 февраля 1929 года в журнале «Экран» вышла статья В. Блюма, в которой он призывал «бить со всей решительностью» по «всякому примиренчеству», говоря о пьесах Булгакова «Зойкина квартира», «Дни Турбиных», «Багровый остров»⁶⁷.

В уже упомянутом письме Билль-Белоцерковскому Сталин коснулся и пьесы «Бег»: «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление.

Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где бы изобразил внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти «по-своему» честные Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а по тому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступили поэтому совершенно правильно». Далее пьеса «Багровый остров» была названа «макулатурой... охотно пропускаемой для действительно буржуазного Камерного театра»⁶⁸, чем пьеса была уничтожена.

Итак, Сталин дал разные оценки «Дням Турбиных» и «Бегу», хотя они едины по социально-политической и идейно-эстетической концепции. В них шла речь о трагической судьбе русских людей, о судьбе русской интеллигенции. Булгаков никогда не мог понять, почему «Бег» так и не разрешили к постановке. Пьеса «Бег», по оценке Сталина, могла быть допущена лишь с доработками. По мхатовскому преданию, Булгаков отказался переделывать ее, к тому же в архиве нет свидетельств этого. Сталинские рекомендации, хотя и совпадали с советами Главреперткома, были для Булгакова неприемлемы. Очевидно, что кроме творческих причин, были и личные: по складу личности и мировоззрению он не мог заставить себя реагировать на замечания, высказанные не ему лично, а абсолютно чужому человеку.

Луначарский позднее обратился с письмом к Сталину: «Ваше письмо группе Билль-Белоцерковского нашло довольно широкое распространение в партийных кругах, т. к. он, по существу, является единственным изложением Ваших мыслей по вопросу о нашей политике в искусстве»⁶⁹. Он попросил разрешения напечатать его в журнале «Искусство». Однако это письмо было опубликовано только в 1949 году. Но, видимо, о нем знали в театре. Оно произвело впечатление на МХАТ: с «Бегом» было покончено, «Дни Турбиных» шли последние дни, на замену готовилась новая пьеса «Блокада» Вс. Иванова.

Когда МХАТ в 1933 году вновь попытался поставить «Бег», Булгакову было поставлено условие внести изменения в пьесу. Теперь, в 1930-е годы, сменовеховство и борьба за души эмигрантов потеряли всякую актуальность, признание интеллигенцией большевиков уже никак не ценилось последними, а любой намек на непризнание или несогласие сурово карался. Писатель уже не видел даже намека на положительные изменения в развитии России, возвращение Хлудова из эмиграции было бессмысленным, поэтому Булгаков ничего не имел против этих переделок. Несмотря на все это, пьесу «Бег» при жизни писателя к постановке так и не разрешили.

После негативной оценки Сталина пьес Булгакова все они были запрещены и сняты с репертуара. 6 марта 1929 года «Вечерняя Москва» напечатала заметку «Театры освобождаются от пьес Булгакова», в которой исполняющий обязанности начальника Главискусства Л.Л. Оболенский заявил, что «Дни Турбиных» были разрешены только до первой новой премьеры в МХТ I. В настоящее время театр уже поставил «Блокаду» и таким образом, решение коллегии Наркомпроса о снятии с репертуара «Дней Турбиных» автоматически вступает в силу. Вторая пьеса «Багровый остров» тоже снималась с репертуара дирекцией Камерного театра. Третья пьеса «Зойкина квартира», вызывавшая многочисленные протесты общественных организаций, уже исключена из репертуара театра им. Вахтангова»⁷⁰.

В связи с этим в июле 1929 года Булгаков написал письмо И.В. Сталину, М.И. Калинину, А.И. Свидерскому и А.М. Горькому. В нем автор говорил об отношении к нему и своим произведениям со стороны прессы, «о чудовищных и неблагоприятных отзывах», об отказе в разрешении выехать ему и его жене за границу для защиты авторских прав (были украдены и вывезены за границу пьесы «Дни Турбиных» и «Зойкина квартира», пиратски выпущен роман «Белая гвардия», с сочиненным неизвестным автором окончанием), об отказе в возвращении рукописей и дневника из ГПУ. В конце письма Булгаков просил: «К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься и ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР ОБ ИЗГНАНИИ МЕНЯ ЗА ПРЕДЕЛЫ СССР ВМЕСТЕ С ЖЕНОЮ МОЕЙ Л.Е. БУЛГАКОВОЙ, которая к прошению этому присоединяется»⁷¹.

Булгаков пытался писать скетчи, пробовал обратиться к историко-литературному жанру, обращаясь к творчеству Тургенева. Но 24 августа он написал письмо брату Николаю, в котором сообщил, что «положение мое неблагополучно», «в сердце у меня нет надежды». Все его произведения были запрещены к представлению в СССР, он пророчески предсказал, что «беллетристической ни одной строчки моей не напечатают». В заключении он писал: «вопрос моей гибели — это лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда. Но чудеса случаются редко»⁷².

3 сентября 1929 года писатель обратился к секретарю ЦИК СССР А.С. Енукидзе, в котором просил его «ввиду того, что абсолютная неприемлемость моих произведений для общественности очевидна, в виду того, что совершившееся полное запрещение моих произведений в СССР обрекает меня на гибель, в виду того, что уничтожение меня как писателя уже повлекло за собой материальную катастрофу (отсутствие у меня сбережений, невозможность платить налог и невозможность жить, начиная со следующего месяца, могут быть документально доказаны). При безмерном утомлении бесплодности всяких попыток обращаюсь в Верховный орган Союза — Центральный Исполнительный Комитет СССР и прошу разрешить мне вместе с женою моей Любовию Евгениевной Булгаковой выехать за границу на тот срок, который Правительство Союза найдет нужным назначить мне»⁷³.

Об этом письме Булгаков написал А.М. Горькому, обращаясь с просьбой поддержать его ходатайство: «Все запрещено, я разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции отпустить меня»⁷⁴.

Все эти документы свидетельствуют о том, что их писал человек, доведенный до отчаяния, способный на любые поступки. Представить состояние, в котором находился Булгаков, помогает печать того времени. Так, 15 сентября 1929 г. в газете «Известия» вышла статья критика Р. Пикеля «Перед поднятием занавеса (Перспективы театсезона)», в которой он писал: «В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась «Зойкина квартира», кончились «Дни Турбиных», исчез «Багровый остров». Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов. Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества. Речь идет только о его прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому театру. Факт исключения из репертуара булгаковских пьес имеет известное политическое значение. Широкая советская общественность неоднократно подвала свой голос за снятие их». И как вывод: «Снятие булгаковских пьес знаменует собой тематическое оздоровление репертуара»⁷⁵. В итоге Московский художественный театр, Театр им. Евгения Вахтангова и Камерный театр, первыми поставившие пьесы Булгакова на своей сцене были вынуждены убрать их из текущего репертуара не по своей воле.

28 сентября Булгаков вновь писал Горькому: «...все мои пьесы запрещены, нигде ни одной строки моей не напечатают, никакой готовой работы у меня нет, ни копейки авторского гонорара ниоткуда не поступает, ни одно учреждение, ни одно лицо на мои заявления не отвечает, словом — все, что написано мной за 10 лет работы в СССР, уничтожено. Остается уничтожить последнее, что осталось — меня самого. Прошу вынести гуманное решение — отпустить меня. Уважающий Вас М. Булгаков»⁷⁶.

Многие удивлялись тому, что Булгаков все еще оставался членом Всероссийского союза писателей: «Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали в союзе рядом с подлинными советскими художниками слова», — писала «Жизнь искусства» в статье «Уроки пильняковщины» (в это же время гонениям подвергался и Б. Пильняк, напечатавший за границей роман «Красное дерево»). Замятин в то время приехал в Москву, чтобы добиться разрешения выехать за границу, в связи с развернутой против него кампании. 7 октября «Литературная газета» напечатала письмо Замятина, которое кончалось так: «...Состоять в литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в травле своего сочлена, — я не могу, и этим письмом заявляю о выходе своем из Всероссийского союза писателей»⁷⁷. В эти же дни Булгаков, возмущенный «делом» Замятина, также подал заявление о выходе из союза писателей.

2 октября 1929 г. Булгаков получил повестку, по которой его вызывали на третье Политуправление (ПУР) для дачи показаний. Скорее всего, это было связано с решением возвратить ему дневники, что подтверждалось словами Елены Сергеевны, которая считала, что их вернули именно в 1929 году.

14 октября Булгакову пришло письмо из МХАТа, в котором дирекция просила из-за снятия «Бега» вернуть аванс в размере 1000 рублей. Эти деньги найти было невозможно. Чтобы покрыть задолженность, он был вынужден начать писать новую пьесу. Писать о современности и о недавнем прошлом, судя по последнему опыту, было нельзя, поэтому возникла мысль о Мольере. Чтобы выразить свои мысли, Булгаков был вынужден обратиться к прошлому.

Один из сильнейших мотивов пьесы — это отношения Мольера с королем. С самых первых редакций в пьесе обозначалось два начала — светлое, творческое самоосуществление и темное, гибельное, противостоящее творчеству и самой жизни.

В первой редакции Мольер был вызван к королю для разговора о творческих планах, Людовик был рад ему, отправил из комнаты придворных, что говорило о доверительности и благожелательности. В следующем варианте пьесы уже менее обнадеживающий вариант, слышны новые интонации: «Людовик. Вас преследуют? Мольер (молчит) Людовик (громко) <Если вам будет что-нибудь угрожать, сообщите мне> Господа! Нет ли среди вас поклонников писателя де Мольера? (движение). Я лично в их числе (гул). <Придворные. Ослепительные вещи>. Так вот: писатель мой угнетен. Боится. И <мне будет приятно> я буду благодарен тому, кто даст мне знать об угрожающей ему опасности. (Мольеру). Как-нибудь своими слабыми силами отобьемся. (Громко) Отменяю запрещение: с завтрашнего дня можете играть Тартюфа и Дон Жуана (гул).

Мольер (вскочив). Люблю тебя, король! (исступленно) Где архиепископ Шаррон? Вон он! Вы слышали? Вы слышали?»⁷⁸. Несмотря на благополучный исход, в исступленном крике Мольера чувствуется безнадежность. Создается впечатление, что автор понял что-то, чего не понимал раньше. В этой пьесе равноправны и временная надежда, и конечная безнадежность.

Однако 16 января 1930 года Булгаков писал брату Николаю: «Сообщаю о себе: все мои литературные произведения погибли, а также и замыслы. Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 года я написал пьесу о Мольере. Лучшими специалистами в Москве она была признана самой сильной из моих пяти пьес. Но все данные за то, что ее не пустят на сцену. Мучения с нею продолжаются уже полтора месяца, несмотря на то, что это — Мольер, 17-й век, несмотря на то, что современность в ней я никак не затронул.

Если погибнет эта пьеса, средства спасения у меня нет — я сейчас уже терплю бедствие. Защиты и помощи у меня нет. Совершенно трезво сообщаю: корабль мой тонет, вода идет ко мне на мостик.

Нужно мужественно тонуть. Прошу отнестись к моему сообщению внимательно»⁷⁹. Далее он просил выслать денег, потому что у него нет «ни одной копейки». Все заявления и записки этого года констатировали ситуацию и требовали ее разрешения.

21 февраля 1930 г. в письме брату Николаю, Булгаков писал: «Судьба моя была запутанна и страшна. Теперь она приводит меня к молчанию, а для писателя это равносильно смерти... Я свою писательскую задачу в условиях неимоверной трудности пытался выполнить как должно. Ныне моя работа приостановлена. Я представляю собою сложную (я так полагаю) машину, продукция которой в СССР не нужна. Мне это слишком ясно доказывали и доказывают еще и сейчас по поводу моей пьесы о Мольере. По ночам я мучительно напрягаю голову, выдумывая средства к спасению.

Но ничего не видно. Кому бы, думаю, еще написать заявление?..»⁸⁰

Как видно из письма, Булгаков все же не терял надежды, искал средства борьбы со своими противниками. И именно в этих сложных обстоятельствах Булгаков приступил к созданию своего главного произведения «Мастер и Маргарита». Поэтому вполне вероятно то, что этот роман начинал писаться как роман, предназначенный для публикации за границей.

Таким образом, в результате проведенных исследований можно сделать вывод, что в 1920-е годы Булгаков пережил и творческий подъем, и писательский успех, и обвинения во враждебности к революции и существующему строю. Мы считаем, что по многим произведениям Булгакова можно предположить, что советская власть для него был свершившийся и прочно установившийся факт. И он понимал, что вне этой жизни существовать невозможно. Он смог увидеть и не побоялся обличить недостатки в новой жизни.

В повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце» он поставил вопрос об ответственности ученых за свои эксперименты, которые могут нанести вред человечеству. И на уровне всего общества и на уровне отдельных личностей он показал неготовность нового поколения уважать общечеловеческие ценности и идеалы, отсутствие нравственной опоры, однако, уважительно и с любовью при этом показав представителей русской интеллигенции, их аристократизм и культуру духа. Их научные эксперименты закончились удачно, однако, Булгаков впервые указал на возможный провал социального эксперимента — Октябрьской революции.

В романе «Белая гвардия» он продолжил тему отношений интеллигенции, как лучшего слоя в стране, и революции. Однако Турбины не могут противостоять насилию, хотя они видели всю бессмысленность гражданской войны и кровопролития. В романе ясно прослеживается мысль, что люди, по-разному воспринимающие события, тем не менее стремятся к устоявшемуся и привычному покою. Покой и мир для Булгакова — одна из высших ценностей, что найдет подтверждение впоследствии в «последнем закатном» романе писателя.

Кроме того, в романе Булгаков вновь утвердил человеческую жизнь как самую высшую ценность. На фоне всех исторических событий Булгаков показал попавшего в трудную ситуацию человека, который должен сделать свой выбор, сохранив при этом честь и достоинство, нравственную чистоту и долг перед Россией. Таких героев, как Петлюра, гетман, Тальберг, Булгаков ненавидел, как людей, не способных сохранить свое лицо, умеющих перекраситься в любой цвет, лишь бы удержаться на поверхности. Время и события раскрывали их сущность, их пустоту и ничтожность. Турбины показаны в другом свете. Алексею Турбину еще предстояло разобраться в развернувшихся событиях, у него нет четкой концепции, все старые устои, на которых держалась Россия, были разрушены, но он понял, что народ и Россия идут за большевиками, значит надо разобраться в этом жизненном повороте. И он, в отличие от Тальберга, сохранил нравственную чистоту, порядочность, понятие чести и долга перед Россией. Через образ Алексея Турбина и было показано авторское отношение ко всему происходящему в стране.

Однако, рассуждая на тему вопроса государственного устройства России, Булгаков исподволь подводил к мысли о желательности возврата к самодержавию. Конечно, он не мог позволить себе высказываться от своего имени, но из реплик его героев можно предположить схему рассуждений писателя. Можно сделать вывод, что взгляды Булгакова совпадали, например, с мнением Н.М. Карамзина, который писал, что российский император, получая власть от Бога, наделялся обязанностью заниматься исключительно благом Отечества. Обладая огромными правами по правлению государством, император лишен был права самоотречения! По нашему мнению, Булгаков сознавал, что именно с падения самодержавия начался процесс распада всех устоев русской жизни. Созданная на основе романа пьеса «Дни Турбиных» пользовалась огромным успехом, несмотря на яростные атаки критиков и последующее снятие этой пьесы со сцены и запрещение всех остальных.

Не менее интересна еще одна пьеса 1920-х годов «Зойкина квартира». Одна из основных тем пьесы — тема эмиграции, тоска всех посетителей квартиры по какой-то иной жизни. И Булгаков в этом смысле не отделял себя от героев. В этой пьесе Булгаков показал жизнь как смешение смешного и серьезного, как трагический фарс, который чаще всего возникает в переходный период, когда старое, цепляясь за жизнь, пытается приспособиться к новому, вступая в конфликты с законами возникающего общества.

Если в пьесе «Дни Турбиных» была зафиксирована проблема утраты дома, мира, покоя, то пьеса «Бег» — это не продолжение «Дней Турбиных», это вторая, оборотная сторона одних и тех же проблем — за события рокового года ответственны все. В пьесе показаны финальные стадии бега интеллигентов, связанных с белым движением.

Главный упор в пьесе сделан на философское осмысление цены крови вообще, казни невиновных во имя идеи и морального наказания за это преступление. Раскаяние и готовность ответить за преступления, по Булгакову, приносит искупление и прощение. Несмотря на это, пьесу «Бег» при жизни писателя к постановке так и не разрешили, т. к. считалось, что «Красная Армия изображена в виде эпизодических фигур буденновских бандитов, которые бегают по сцене с револьверами в руках и ищут жертвы. Белые же в этой пьесе показаны очень крупными и жестоко обиженными людьми», что воспринималось как прямое «оправдание белогвардейщины».

Несмотря на все трудности, 1920-е годы были счастливой порой в жизни Булгакова, он жил и творил, устанавливалась его человеческая и писательская социально-политическая позиция, он старался остаться самим собой и донести до потомков свои мысли.

Примечания

1. Цит. по.: Ленин В.И. Полное собрание сочинений в 55 томах. Т. 42. Ноябрь 1920 — март 1921. — М.: Государственное издательство политической литературы, 1963. — С. 179.

2. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 2. Л. 1, 2.

3. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 115.

4. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 1. Дьяволиада. — С. 159.

5. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 1. Дьяволиада. — С. 251.

6. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 33. Л. 10.

7. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 1. Дьяволиада. — С. 121.

8. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 10. Л. 3, 4.

9. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 173.

10. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 3.

11. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 176.

12. См.: Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 3. Собачье сердце.

13. Булгаков М.А. Багровый остров: Ранняя сатирическая проза / Сост., вступ. статья и примеч. В. Сахарова. — М.: Худож. лит., 1990. — С. 163—164.

14. там же. — С. 168—169.

15. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 28. Д. 11. Л. 63.

16. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — М.: Вагриус, 2001. — С. 35.

17. Белозерская-Булгакова Л.Е. Указ. соч. — С. 95.

18. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 124.

19. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 209.

20. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 2.

21. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 51.

22. Цит. по: Петелин В.В. Указ. соч. — С. 174.

23. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 34.

24. Цит. по: Соколов Б.В. Булгаков. Энциклопедия. — С. 443.

25. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 252.

26. Цит. по: Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. — С. 193.

27. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 4. Белая гвардия. Дни Турбиных. Роман. Пьесы. — С. 250.

28. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 4. Белая гвардия. Дни Турбиных. Роман. Пьесы. — С. 303.

29. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 4. Белая гвардия. Дни Турбиных. Роман. Пьесы. — С. 206.

30. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 2.

31. См.: Булгаков М.А. Собрание сочинений в 10 томах. Т. 4. Белая гвардия. Дни Турбиных. Роман. Пьесы.

32. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 54.

33. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 48. Д. 6. Л. 10.

34. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 252.

35. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 57.

36. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8. Письма / Составление, вступ. ст. и коммент. В.В. Петелина. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. — С. 148.

37. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 272.

38. Цит. по: там же. — С. 273.

39. Иванов Вс. Собрание сочинений в 8 томах. Т. 8 Хмель, или навстречу осенним птицам. Статьи и выступления. Воспоминания из дневников и заметок разных лет. Письма / В. Иванов. — М.: Художественная литература, 1978. — С. 547.

40. Луначарский А.В. Собрание сочинений в 8 т. Т. 3 / А.В. Луначарский. — М.: Художественная литература, 1964. — С. 326.

41. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 69.

42. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 274—276.

43. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 110.

44. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 116.

45. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 79.

46. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 17. Д. 2. Л. 1—7.

47. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 48. Д. 6. Л. 2.

48. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 48. Д. 6. Л. 3.

49. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 30. Л. 3.

50. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 20. Д. 4. Л. 1—2.

51. Цит. по: Громов Е.С. Сталин: искусство и власть. — М.: Изд-во Эксмо, 2003. — С. 119—120.

52. Цит. по: Громов Е.С. Указ. соч. — С. 123.

53. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 136.

54. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 70.

55. Цит. по: Жидков В.С. Театр и власть, 1917—1927. От свободы до «осознанной необходимости». — М.: Алетита, 2003. — С. 529.

56. Цит. по: Ермолинский С.А. Указ. соч. — С. 90.

57. Ходасевич В.Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4: Некрополь. Воспоминания. Письма. — М.: Согласие, 1997. — С. 370.

58. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 290.

59. Цит. по: Михаил и Елена Булгаковы. Дневник Мастера и Маргариты. — С. 73.

60. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 51. Д. 2. Л. 12—14.

61. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 51. Д. 2. Л. 16.

62. Цит. по: Жидков В.С. Указ. соч. — С. 530.

63. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 371.

64. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 371.

65. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 3. Л. 3, 4.

66. Булгаков М.А. Собрание сочинений: в 8 томах. Т. 8. Письма. — С. 190.

67. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 3. Л. 8.

68. Цит. по: Громов Е.С. Указ. соч. — С. 124.

69. Цит. по: там же. — С. 127.

70. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 3. Л. 9.

71. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 11. Л. 1, 2.

72. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 11. Л. 4.

73. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 20. Л. 2.

74. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 20. Л. 1.

75. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 27. Д. 2. Л. 602.

76. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 20. Л. 3.

77. Цит. по: Чудакова М.О. Указ. соч. — С. 323.

78. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 12. Д. 2. Л. 23.

79. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 19. Д. 12. Л. 1.

80. ОР РГБ. Ф. 562. Оп. 12. Д. 2. Л. 6—7.