§ 2. Саркастическая ирония в повести «Собачье сердце»

По мнению Ю. Борева, словесная ирония возникает из расхождения между тем, что говорится, и тем, что подразумевается, и наиболее остро проявляется в сарказме¹. Но сарказм подразумевает крайнюю степень отрицательного отношения, переходящего в негодование. Истинный смысл же в ироническом высказывании замаскирован: «В иронии дан лишь второй план и полностью выдержано иносказание <...> в сарказме иносказание нарочито ослабляется или снимается. Сарказм — это исчезающая, дезавуируемая ирония»². Болгарский ученый И. Паси замечает, что если сарказм будет иносказательным, он перестанет быть сарказмом³. Как правило, в сарказме ирония дезавуируется введением поясняющей мысли: «Данная модификация комизма <...> напоминает сатиру, однако лишена сатирической патетичности»⁴.

Иногда сарказм очень близок к иронии, практически становится ею, в условиях непрямого (иносказательного, посредством тонкого намека) выражения пафоса отрицания. В основе такой иронии — соотношение подразумеваемого и выраженного, например, сопоставление в сознании воспринимающего (читателя) ранее известного образца с вновь созданным. Обозначаем такую иронию как саркастическую. Предназначение этой разновидности иронии — обличение несовершенства жизни и мира, вызывающего негодование. Именно саркастическая ирония, полагаем, использована М. Булгаковым в повести «Собачье сердце».

Первый вопрос, который возникает при изучении повести, — это определение основного предмета изображения. В «Собачьем сердце» писатель насмехается над самодовольством, невежеством и слепым догматизмом иных представителей власти, возможностью безбедного существования для «трудовых» элементов сомнительного происхождения, их нахрапистостью и ощущением полной вседозволенности. М. Булгаков потешается над самоуверенностью и безрассудным желанием мир не познавать, а переделывать, и непременно до самого основания. В конечном итоге авторская ирония через осмеяние и отрицание определенных общественных пороков несет в себе утверждение непреходящих нравственных ценностей.

Наиболее глубокий конфликт в повести возникает между профессором Преображенским и его «детищем» — Шариковым. В результате научного эксперимента из добродушного пса получился лгун, пьяница, грубиян, к тому же наделённый непомерными претензиями. Шариков требует документы, поступает на службу и даже собирается жениться. У него складывается определенная жизненная философия: себя он с гордостью именует «трудовым элементом», говорит о своих правах. Справедливость в его понимании заключается в том, чтобы «взять все да и поделить»⁵. Не произвести что-то самому, а именно «взять», отнять любым путем у себе подобного. Если профессор Преображенский добивается для себя привилегий исключительно своим трудом, талантом, умом, то Шариков выбивает жизненные блага с помощью хамства, наглости, лжи и липового происхождения. Шариков оперирует несложными понятиями, поскольку Клим Чугункин был необразован и бескультурен.

Однако через некоторое время, проведенное в доме профессора, облик Шарикова меняется в лучшую сторону: среда обусловливает его речь и мышление. Отсюда следует вывод: исправлять нужно не гипофиз, а среду обитания, не физическое, а духовное.

Шариков, с минимальным запасом интеллекта и полным отсутствием моральных устоев, не только легко приспосабливаясь к любым условиям, проявляет агрессивность. В результате вместо доброго уличного пса возникает злой, тупой и агрессивный Полиграф Полиграфович Шариков, который великолепно вписывается в социалистическую действительность и даже делает карьеру, знаменуя собой определённые явления общественной жизни, определенный тип человека: бездуховного, бессердечного, наглого, трусливого, лживого, ленивого и малограмотного. В отличие от Швондера, который борется против профессора, опираясь на большевистскую идеологию, Шарикову безразлично, кого уничтожить: блоху, кошку, буржуя или любого мешающего ему человека. В повести профессор говорит: «Ну, так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня <...> если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки» (I, 768).

Повествование в «Собачьем сердце» развертывается под знаком фантастического превращения: Профессор медицины Преображенский проводит опыт по очеловечиванию бездомного пса. Уличному бродяге пересаживаются семенные железы и гипофиз пьяницы и хулигана Клима Чугункина. Трудно судить о результатах операции. С научной точки зрения, эксперимент доктора Преображенского является ценным открытием, но с социальной и нравственной... Безобидный пес, переняв самые худшие черты Клима Чугункина, превращается «в такую мразь, что волосы дыбом встают!» (I, 766).

Профессор, осознав нравственную и социальную опасность результатов своего эксперимента, успевает произвести повторную операцию, и Шариков возвращается в первоначальное собачье бытие. Преображенский вынужден прибегнуть к насилию. Одно нарушение нравственных законов вынуждает совершить другое. Уничтожение в Шарикове «человеческого» не создаёт впечатления действительного убийства — это лишь хирургическая операция. Но автор повести с профессора Преображенского вины за происшедшее не снимает: образованнейший и талантливейший Филипп Филиппович вмешивается в такие дела, в которые, по-видимому, человек вмешиваться не должен: «Вот, доктор, что получается, когда исследователь, вместо того чтобы идти параллельно и ощупью с природой, форсирует вопрос и приподымает завесу: на, получай Шарикова и ешь его с кашей!» (I, 766—767). Эта гротескная ситуация демонстрирует неразумность тех, кто пытаясь усовершенствовать мир через насильственное нарушение естественного хода вещей, приводит его к трагедии.

Решив прибегнуть к беспрецедентной метаморфозе, М. Булгаков пытается определить в повести границы той катастрофы, когда социальное равенство «вручается» личности с низкими нравственными качествами, и она ставится на одну ступень общественной значимости с людьми высокой культуры и независимого ума. Шариковым, которым покровительствует и на которых опирается новая власть, не составляет труда вытеснить из общества Преображенских.

Писатели, современники М. Булгакова, нередко обращались в своих произведениях к вопросу о том, каковы нравственные качества тех, кому доверена власть в стране. В частности, Л. Леонов в повести «Конец мелкого человека» один из первых в советской литературе, обратился к сложным социальным проблемам. Профессор медицины Преображенский из «Собачьего сердца» и профессор-историк Лихарев из «Конца мелкого человека» заняты научными проблемами, не имеющими ничего общего, но нравственные принципы русской научной интеллигенции, стиль ее жизни приводят к тому, что в той и другой повести появляются похожие размышления о человеке в революции. Л. Леонов и М. Булгаков затрагивают разные аспекты проблемы человека в революции, но обе повести о том, как повлияла революция на обычного русского человека.

Следует отметить, что «в литературе 20—30-х годов ирония обрела острую социальную направленность, стала отражением трезвого отношения художника к историческому процессу <...> От частных и преходящих тем ирония поднималась к вопросам общественного развития, истории и культуры. Она стала распространяться на позиции современников, таящие опасные заблуждения, иллюзии, утрату критической самооценки»⁶.

Так, ирония в «Собачьем сердце» использована писателем, прежде всего, для раскрытия системы образов.

Профессор Преображенский — значительная фигура в повести, профессионал высокого класса. Талантливый учёный, проводящий опыты по омоложению людей и натолкнувшийся в этой области на неожиданное открытие. Весь уклад жизни профессорского дома сохраняет связь со старым, дореволюционным временем, и сам профессор болезненно воспринимает любое нарушение этого уклада. Всё, что связано с наукой, работой, имеет для профессора Преображенского первостепенное значение. Именем, европейской известностью, положением в обществе он обязан своему труду.

Только уважение могут вызывать и нравственные принципы профессора. «На преступление не идите никогда... Доживите до старости с чистыми руками», — говорит он доктору Борменталю (I, 768).

Осмысления заслуживает и общественная позиция профессора. В отличие от Шарикова и Швондера, профессор Преображенский стремится сохранить, отстоять в окружающей его разрухе и одичании разумное, культурное начало. Профессор высказывает много крамольных вещей: «Да, я не люблю пролетариата» (I, 709). Он придаёт большое значение исчезновению калош: «С 1903 года я живу в этом доме. И вот в течение этого времени до марта 1917 года не было ни одного случая — подчеркиваю красным карандашом «ни одного»! — чтобы из нашего парадного внизу, при общей незапертой двери, пропала бы хоть одна пара калош <...> Я не говорю уже о паровом отоплении! Не говорю! Пусть. Раз социальная революция, не нужно топить! <...> Так я говорю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице! Почему калоши до сих пор нужно запирать под замок и еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил?» (I, 713). Для того чтобы заниматься обустройством «новой» жизни, вовсе не обязательно разрушать уже достигнутое предыдущими поколениями. В этом случае иронический эффект достигается противоречием между желанием построить новое государство и разрушительностью действий, направленных на его строительство. Калоши важны для профессора не сами по себе, в них он видит своеобразный символ царящей кругом разрухи.

С помощью саркастической иронии М. Булгаков создает мир, полный больших и малых конфликтов, возникающих всякий раз, когда человек оказывается не на своем месте. Несмотря на недовольство настоящим положением дел, Преображенский не отрицает новый порядок, напротив, именно его отсутствие и вызывает гнев профессора. Он настаивает на установлении порядка исходя из того, что в современном обществе это необходимо, так как это общество строгого разделения труда: «В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо — никаких разрух» (I, 716). Каждый должен заниматься своим делом (чего на самом деле не происходит) — в этом залог утраченной стабильности.

Более всего Преображенского смущает сумятица в головах людей, в отношении к себе и окружающим, к труду, к вечным ценностям. Профессор не приемлет объяснений, истолковывающих экономические трудности общим политическим моментом. Не из жадности или чёрствости он отказывается покупать «по полтиннику» брошюры в пользу голодающих детей Германии. Автором повести здесь угадано начало непрерывных на протяжении последующих десятилетий мероприятий, когда, спекулируя на живом чувстве, демагогическая власть проводила свои бесконечные кампании. М. Булгаков наделяет Преображенского способностью, позволяющей видеть вещи такими, как они есть. Особенно привлекает в профессоре приверженность настоящим ценностям, умение отделять их от навязываемых фальшивых.

«Новый строй стремится из старого «человеческого материала» сотворить нового человека. Филипп Филиппович, словно соревнуясь с ним, идёт ещё дальше: он намерен сделать человека, да еще и высокой культуры и нравственности, из собаки»⁷. Очень важны те итоги, к которым приходит профессор Преображенский. Он признает не только ошибочность своих опытов, но и их опасность. Можно, конечно, привить гипофиз Спинозы и соорудить из собаки другой, более высокий организм. Но зачем? «Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно! <...> Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого <...> Мое открытие <...> стоит ровно один ломаный грош» (I, 767). Жестокость научного эксперимента усиливается социальной жестокостью общества. Трагедия профессора в том, что Шариков легко и просто оказывается своим в человеческом мире.

Симпатизируя Преображенскому, автор вместе с тем при создании образа профессора использует саркастическую иронию, на которую возлагает корректирующую функцию, показывая исходную ошибочность эксперимента. Предельно иронично образ профессора дан во второй-третьей главах. Для того чтобы обеспечивать себя, Филипп Филиппович, похожий на французского рыцаря и короля, вынужден обслуживать подонков и развратников, хотя и объясняет это интересами науки. Но, думая об улучшении человеческой породы, профессор Преображенский пока лишь «преображает стариков» и продлевает им возможность вести распутную жизнь.

На ироническом столкновении высокого и низменного построена сцена приёма пациентов. Принимая пациентов, готовых платить за возвращение молодости любые деньги, профессор Преображенский напевает серенаду Дон Жуана (музыка П. Чайковского на слова А. Толстого), что придает сцене ещё больший комический эффект.

Избегая прямого комментария, автор достигает эффекта присутствия ироничной улыбки, ощущаемой в деталях композиции: в столкновении реплик, оценок, в поведении персонажей. Так, первая глава повести написана в форме внутреннего монолога и изнутри раскрывает характер «героя». Здесь уместно провести параллель с творчеством А. Чехова. Но если у автора «Смерти чиновника» с его традиционным гуманизмом преобладает внимание и сострадание к низшему существу, то у М. Булгакова в скорбные строки зачина сразу же вторгается ирония, по-своему предвещающая дальнейшее развитие сюжета. С одной стороны — сочувствие ошпаренному псу: «Господи боже мой, как больно!» (I, 687), а с другой — насмешка над приметами нового классового сознания, разъедающего даже животную тварь: «Какая гадина, а еще пролетарий!» (I, 687).

Разумеется, профессора очень тревожит крушение культуры в быту (история Калабуховского дома) и в отношении к труду, ведущее к разрухе. Но легко быть пророком на сытый желудок: «Набравшись сил после сытного обеда, гремел он, подобно древнему пророку, и голова его сверкала серебром» (I, 715). Реакция Шарика усиливает в данном эпизоде авторскую иронию: «Он бы прямо на митингах мог деньги зарабатывать <...> первоклассный деляга» (I, 715).

В то же время в повествование о быте Преображенского вкрапливается и ирония добродушная: «Оценив ошейник по достоинству, пес сделал первый визит в то главное отделение рая, куда до сих пор вход ему был категорически воспрещен, именно — в царство поварихи Дарьи Петровны. Вся квартира не стоила и двух пядей Дарьиного царства <...> В плите гудело, как на пожаре, а на сковороде ворчало, пузырилось и прыгало <...> Вечером потухала пламенная пасть, в окне кухни над белой половинной занавесочкой стояла густая и важная пречистенская ночь с одинокой звездой <...> кастрюли сияли таинственно и тускло» (I, 719—720). Такая ирония вносит в содержание повести оттенок мягкости и терпимости к устоявшимся обычаям людей.

Иронии в повести сопровождается неязыковыми знаками, для опознания которых требуется определенная подготовка: фоновые знания, связанные с владением исторической и социальной ситуацией, выписанной автором в произведении. В противном случае ирония «не срабатывает» (не считывается). Так, профессор Преображенский и доктор Борменталь, по мнению многих булгаковедов, — олицетворение российской интеллигенции. В этом качестве они необходимы писателю для противопоставления пролетариату и результатам его деятельности. Человеческие и профессиональные качества Преображенского и Борменталя не могут не вызывать уважения. Вместе с тем они — «творцы антипреображения» (антиреволюции): их деятельность по своим результатам не отличается от зловещей, кровавой, насильственной революции. Обе операции — неосознаваемое зло в итоге: «И Шарика заманили и заперли в ванной <...> Внезапно <...> вспомнился <...> двор у Преображенской заставы <...> вольные псы-бродяги <...> Потом полутьма в ванной стала страшной <...> померещились отвратительные волчьи глаза <...> И он поехал лапами по скользкому паркету, и так был привезён в смотровую <...> В белом сиянии стоял жрец <...> Руки в черных перчатках <...> Пес здесь возненавидел больше всего тяпнутого <...> за его <...> глаза. Они были настороженные, фальшивые, и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление <...> «Злодей <...> — мелькнуло в голове. — За что?» <...> Затем весь мир перевернулся кверху дном <...>» (I, 723—725). Эта операция иронично описана М. Булгаковым как кровавое злодеяние: «Тут шевельнулся жрец <...> Нож! <...> Борменталь <...> вынул маленький брюхатый ножик и подал его жрецу. Затем он облекся в такие же черные перчатки, как и жрец <...> Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь <...> Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить шарику рану <...> Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями <...> Выскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани <...> затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат <...> лицо Филиппа Филипповича стало страшным. Он оскалил фарфоровые и золотые коронки и одним приёмом навел на лбу шарика красный венец <...> Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаза профессору и окропил его колпак. Борменталь как тигр, бросился зажимать <...> Филипп Филиппович стал положительно страшен <...> И вот на подушке появилось лицо Шарика с кольцевой раной на голове. Тут же Филипп Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир» (I, 726—728).

Так кто же эти «злодеи», Преображенский и Борменталь, совершившие «целое» преступление? Возможно, здесь гиперболизируются не без иронии моменты, связанные с профессиональной деятельностью хирургов. Описывая операцию над Шариком, писатель пользуется нарочитым несоответствием лексики происходящему. Сравнения выразительны, отточены, образны: «оба заволновались, как убийцы», «глаза у того (Борменталя) напоминали два черных дула, направленных на Шарика в упор». Иронический эффект здесь наступает от того, что описанию хирургической операции не соответствует лексика, заимствованная из уголовной хроники. Для реализации иронического смысла используются сочетания слов, принадлежащих к разным сферам употребления.

Заслуживает внимания сцена с милицией, пришедшей по доносу Швондера разыскивать Шарикова. Профессор Преображенский предъявляет пса как доказательство своей невиновности. Представители власти в растерянности. Профессор объясняет, указывая на пса: «он говорил... это еще не значит быть человеком! <...>. Наука еще не знает способа обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм!» (I, 770—781). А вот с этим атавизмом человечество бороться бессильно. Роль профессора Преображенского, на наш взгляд, двойственна. Он утверждает дорогие автору ценности упорядоченного мироустройства, культуры и в то же время своей научной деятельностью вторгается в эволюционный путь развития природы и человека.

В этой связи нельзя не вспомнить слова В. Ленина, сказанные им в марте 1919 года: «Старые социалисты-утописты воображали, что социализм можно построить с другими людьми, что они сначала воспитают хорошеньких, чистеньких, прекрасно обученных людей и будут строить из них социализм. Мы всегда смеялись и говорили, что это кукольная игра, что это забава кисейных барышень от социализма, но не серьёзная политика <...> мы хотим строить социализм немедленно из того материала, который нам оставил капитализм со вчера на сегодня, теперь же, а не из тех людей, которые в парниках будут приготовлены, если забавляться этой побасенкой»⁸. По всей видимости, М. Булгаков с большим скептицизмом смотрел на попытки искусственного и ускоренного воспитания «нового человека».

Революция дала выход народной инициативе, но русская жизнь в этой ситуации, по убеждению писателя А. Платонова, обнаружила, с одной стороны, типы людей, жаждущих немедленного обустройства бытия, с другой — неготовность к реализации столь глобальных устремлений. Так, герой рассказа А. Платонова «Усомнившийся Макар» Макар Ганушкин не может взять в толк, отчего достижение столь благородных целей, которые поставило перед собой молодое Советское государство, сопровождается элементарной бесхозяйственностью и головотяпством, запущенностью людей, не знающих, ради чего они живут и трудятся. Страдающему от несовершенства действительности Макару снится сон: «Он увидел <...> гору или возвышенность, и на той горе стоял научный человек. А Макар лежал под этой горой, как сонный дурак, и глядел на научного человека, ожидая от него либо слова, либо дела. Но человек тот стоял и молчал, не видя горюющего Макара, и думал лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре. Лицо ученейшего человека было освещено заревом дальней массовой жизни, что расстилалась под ним вдалеке, а глаза были страшны и мертвы от нахождения на высоте и слишком далёкого взора. Научный молчал, а Макар лежал во сне и тосковал.

Что мне делать в жизни, чтоб я себе и другим был нужен? — спросил Макар и затих от ужаса.

Научный человек молчал по-прежнему без ответа, и миллионы живых жизней отражались в его мёртвых очах»⁹.

В «Усомнившемся Макаре» «научный» человек противопоставлен человеку, не утратившему чувство здравого смысла. ««Делатель», лишенный чувства жизненной целесообразности, — явление самое опасное»¹⁰. Отсюда ироничное изображение идеи и теоретического сознания, оторванного от жизни.

В рассказе А. Платонов заостряет проблемы отрыва власти от жизненной практики, извращенного понимания сущности руководства, которое, в представлении недальновидных людей, заключается в голом администрировании, волюнтаризме, в умствовании, далеком от реальных жизненных вопросов.

Всякая революция имеет смысл только тогда, когда происходит духовное рождение человека. На строительстве же «общего дома социализма» было утрачено самое главное — забота о человеке, его душе и счастье.

Началу строительства нового, небывалого еще Дома светлых и высоких человеческих отношений посвящена повесть А. Платонова «Котлован». Автор останавливается на начале строительства — земляных работах, обеспечивающих успех постройки: чтобы дом был прочен — котлован должен быть надежен. Человек здесь — землеустроитель и основоположник.

Тема абсурдной организации жизни и вызываемого ею насилия звучит с первых страниц произведения. Есть мечта — построить не простой, а «общепролетарский» дом, и есть реальность: «Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них придумал себе идею будущего спасения отсюда — один желал нарастить стаж и уйти учиться, второй ожидал момента для переквалификации, третий же предпочитал пройти в партию и скрыться в руководящем аппарате, — и каждый с усердием рыл землю, постоянно помня эту свою идею спасения»¹¹. Разница между ними колоссальна.

С первой до последней строки повести идёт спор о том, как пробиться к будущему из этого оцепеневшего от несчастий, неблагополучного мира, поскольку даже в отношении к заболевшей сиротке один из персонажей повести не в силах проявить милосердие: «Почувствовав мысль и одиночество, не желая безответно тратить средства на государство и будущее поколение, активист снял с Насти свой пиджак: раз его устраняют, пусть массы сами греются»¹². Сама того не подозревая, девочка Настя защищает своим присутствием окружающих от наступающего бесчеловечья. Гибель девочки — это катастрофа вселенского масштаба, потому что гибнет Будущее, его юная частица.

В «Котловане» действие сосредоточено на трагическом настоящем. Странствия главного героя, Вощева, напоминают движение по замкнутому кругу, из которого нет выхода, а описание коллективизации на Оргдворе — широко развернувшиеся военные учения. Четко прослеживается ироническое отношение автора повести к генеральной линии «великого перелома», к уклонистам, забежавшим в «левацкое болото», к причислению «главного» человека к «максимальному классу». Ирония в описании «культурной» и «разъяснительной» кампаний направлена против примитивного сознания, прямолинейности в осуществлении социалистических идей, казарменных методов вмешательства в судьбу крестьянства. В произведении показано «опустошение» души, что означает утрату нравственных ориентиров.

В своем поиске «А. Платонов постоянно опирается на тот тип положительного русского человека, сформировавшегося в недрах истории и старой государственности, которому принадлежит большое будущее и из характера которого, по мысли писателя, необходимо исходить в дальнейшем историческом творчестве, поэтому критика недостатков в социалистическом строительстве ведётся в произведениях А. Платонова исключительно с общегуманистических позиций»¹³. Совершенствование человека понимается писателем как гармоничное развитие в нем духовных начал. При внешней неустроенности и хаотичности мира человек нового общества может гармонично образовать свою душу, подняться до осознания общенародной жизненной цели, обуздать свой эгоизм, в каких бы потребностях ума и тела он не проявлялся.

И. Бродский и В. Чалмаев называли повесть «Котлован» — утопией. Жанр утопии предполагает, как правило, описание желанного будущего воображаемой страны. «В «Котловане» же изображение действительности сдвинуто в сторону символики, гротескной условности, включает фантастический элемент (медведь-молотобоец), но оно не утопично — утопична <...> сама действительность реальной страны, строящей социализм»¹⁴.

Особенно ярко раскрывает абсурдность происходящего описание раскулачивания. Здесь главным организатором выступает животное — Медведь. «Эта аллегория нужна Платонову для того, чтобы показать, что нормальный человек не может придумать сознательное насилие над своим же народом <...> Это нечеловеческое, безумное деяние. Медведь-молотобоец придаёт повествованию некоторую абсурдность, что является отражением социального абсурда»¹⁵.

По мнению М. Золотоносова, в «Котловане» А. Платонов показывает, как революционный романтизм оборачивается трагедией¹⁶. Писатель отмечал в своих произведениях алогизм, стихийность процессов современной истории и социального быта. А ирония для А. Платонова — та мера художественности, которая под покровом недоговоренности и подтекстовых намеков способствует созданию произведения искусства из правдоподобных событий жизни и живых проявлений характеров. Автор иронизирует над «ненормальной слаженностью» жизни, над способами руководства стоящих у власти.

Состояние человека и мира в сложную переходную эпоху волновало и М. Булгакова. Эксперимент Преображенского помогает обнажить абсурдность обществ, в котором в результате исторического эксперимента все ненормальное становится нормальным. Реальная жизнь, изображенная в «Собачьем сердце», оказывается «фантасмагоричнее любой самой невероятной фантастики, а фантастика воспринимается как правдоподобное допущение»¹⁷. Фантастическое является как бы второй стороной реальной жизни личности и общества, помогает заглянуть в тайники человеческой души и государственной системы. При этом фантастика органически сливается с острым бытовым гротеском. Примером может служить то, как Шариков, без особых трудностей, получив необходимые документы, «три бумаги: зелёную, жёлтую и белую» (I, 761), становится членом жилищного товарищества и получает назначение на должность одного из начальников подотдела Московского коммунального хозяйства.

Автор повести видел опасность и в том, что множество бед принесут и Швондеры, полностью овладевшие Шариковыми. Для Швондера Шариков с его «пролетарским происхождением» значительнее, чем профессор Преображенский с его трудами. Писатель иронично показывает Швондера необразованным, недалёким человеком. Так, Швондер любит выражаться цветистыми фразами («пока блистающий меч правосудия не сверкнул красным лучом», «как выражались в гнилом буржуазном обществе», «вдруг война с империалистическими хищниками», «говорите в высшей степени несознательно»), для него чрезвычайно важны все внешние проявления дела (вечерами слышится в Калабуховском доме пение «хораллов»). Сам Швондер глубоко убежден в значительности своей персоны. А между тем профессор прав: куда больше пользы будет всем, если каждый, вместо того чтобы распевать песни, станет заниматься прямым своим делом, например благоустройством вверенного ему дома. Швондер готов прямолинейно и бездумно следовать всем указаниям и инструкциям. И дискредитирует он себя не только бессмысленными действиями, но и союзом с Шариковым. Грозная сила Швондера заключается в том, что, принимая и отстаивая положения нового строя, он не только мельчит, но и оскверняет их своей интерпретацией.

Характерно, что и Л. Леонов неоднократно обращался в своем творчестве к образам тех, кто опошляет высокие, с революционной точки зрения, идеи. Писатель не раз называл революцию отправным событием уникальной эпохи, взявшейся за дерзкий эксперимент над обществом и человеком. Его больше всего интересовала судьба этой наиболее крупной, практически ориентированной попытки рационализировать, гармонизировать человеческую природу с заявленным намерением привести ее в некую за-историческую страну обетованную, земной рай. В свете этого значителен образ Чикилева из романа Л. Леонова «Вор».

Петр Горбидоныч Чикилев — финагент и скромный обыватель, находящийся круглосуточно при исполнении служебных обязанностей, заботящийся о благе общества даже во сне. Чикилев в своей непоколебимой уверенности, что новому миру не обойтись без него, абсолютно неуязвим. Выступая, к примеру, во имя непримиримой борьбы со старым миром против бывшего барина, а ныне нищего старика Манюкина, Чикилев по сути дела ведет постыдную травлю беззащитного и безвредного маленького человека с целью захватить принадлежащую ему жилплощадь. Бюрократизирующий все живое, к чему прикасается, Чикилев даже самое святое — ребенка намеченной им в жены Зинки Балуевой, ее счастье и жизнь — рассматривает только как одно из средств принуждения несчастной женщины к ненавистному ей браку.

Чикилев — фигура пошло-ординарного масштаба и колорита. В Чикилеве Петре Горбидоныче, «человеке с подлецой, фундаментально ущемленном природой, Л. Леонов представляет духовную деградацию некогда почтенного типа «маленького человека», произошедшую в послереволюционное время: вылез этот человечек на более-менее видное место <...> создал с себе подобными целую обывательски-идейную прослойку, приспособился к новым условиям со вкусом и мстительной страстью, тупо-агрессивно принял текущие лозунги и директивы и нажимает на идеологически верные педали, устрашая, притесняя окружающих нормальных людей»¹⁸.

«Мещанин Чикилев, — утверждает В. Хрулев, — обретает власть над окружающими и претендует на всемирное значение. Он обнаруживает редкую жизнеспособность в условиях, в которых должен потерять возможность самоутверждения»¹⁹. С ним нелегко бороться, потому что этот ловкий демагог, прикрывающийся правильными лозунгами, действует как будто от имени будущего. Персонаж проповедует человеконенавистническую теорию пренебрежения к неповторимой личности и жизни отдельного человека.

«Акакий Акакиевич озверел» — так называет главу, посвященную Чикилеву, Фирсов в своих записях. Л. Леонов с иронией дает Чикилеву характеристику домашнего идеолога тотального контроля над человеком. Главное, истребить мысль в человеке — так обобщает свой генеральный план того, как укоротить и обрезать непокорное, иррациональное человечество, Чикилев. Он развешивает по квартире постановления, «правила жизни», следит за недопустимыми отклонениями. «Насадчиком всех законов» называет преддомкома А. Солженицын²⁰. Но образ Чикилева — явление вполне обычное для жизненно-бытового потока первого советского десятилетия. «Взгляд художника как бы пытается охватить действительность во всей ее многоречивости, не избегая ни ослепительного солнечного блеска, ни режущей глаз темноты»²¹. По мнению В. Хрулева, постичь «диалектику души», «потаенное» в персонажах в произведении «Вор» помогает ирония, которая служит способом создания описаний, диалогов и портретных характеристик²².

В повести «Собачье сердце» также сложился особый принцип характеристики персонажей. Привлекают внимание пронизанные иронией портретные описания героев, которыми М. Булгаков сопровождает их появление. Именно портрет позволяет составить об образе определенное мнение, почувствовать авторское отношение. Писатель не стремится дать исчерпывающее представление о том или ином персонаже. Напротив, в его внешности он подчёркивает наиболее яркую и выразительную деталь, но такую, что читатель может мысленно воссоздать не только внешний, но и внутренний облик человека. Вот как, например, выглядит Шариков в момент беседы с профессором: «На шее у человечка был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая глаза, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веер света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.

«Как в калошах», — с неприятным чувством подумал Филипп Филиппович» (I, 739).

Автор преднамеренно создает столь уродливое одеяние для своего персонажа. Несмотря на все усилия Преображенского приобщить «нового» человека к миру культуры, Шариков остается невежественным, нравственно глухим, не способным к эволюции. Но его портретная характеристика, тем не менее, жизненна.

Сам профессор Преображенский в повести впервые предстает увиденным глазами Шарика: «Этот ест обильно и не ворует. Этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с культурной остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей, но запах по метели от него скверный — больницей и сигарой» (I, 690). В первой главе авторские оценки событий смешиваются с оценками Шарика, усиливая фантастическое поведение пса и иронически окрашивая изображаемое. Пес с присущей ему наблюдательностью отмечает наиболее существенные черты общественного положения и натуры незнакомого ему господина.

Саркастическая ирония неизменно присутствует и в описании пациентов профессора Преображенского, желающих омолодиться: «На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали ржавым табачным цветом. Морщины расползались по лицу фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна» (I, 699—700). Ирония, присутствующая в описании внешности пациентов профессора, выявляет их внутреннюю пустоту и ничтожество. Поведение пожилых мужчин и женщин, настолько озабоченных своими похотливыми желаниями на фоне происходящего вокруг, по всей вероятности, не вызывает одобрения писателя.

В качестве основного средства характеристики персонажей в повести выступают диалоги, в которых посредством иронии раскрывается жизненная позиция, мировосприятие таких разных героев, как Преображенский, Борменталь, Шариков, Швондер. И здесь саркастическая ирония наиболее активно используется в отношении Шарикова. Выразителен диалог между профессором Преображенским и Шариковым в 6-й главе:

«— Убрать эту пакость с шеи. Вы <...> ты <...> вы посмотрите на себя в зеркало — на что вы похожи! Балаган какой-то! окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуарами обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить! Она жалуется, что вы в темноте её подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту: «Пес его знает»? Что вы, в самом деле, в кабаке, что ли?

— Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, — вдруг плаксиво выговорил человек.

Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.

— Кто это тут вам «папаша»? Что за фамильярности? Чтобы я больше не слыхал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!

Дерзкое выражение загорелось в человечке.

— Да что вы все... то не плевать, то не кури... туда не ходи... Что же это, на самом деле, чисто как в трамвае? Что вы мне жить не даете? И насчет «папаши» это вы напрасно! Разве я вас просил операцию мне делать, — человек возмущенно лаял, — хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал. А равно (человечек возвел глаза к потолку, как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родственники. Я иск, может, имею право предъявить?» (I, 740).

Реплики профессора прекрасно передают сложную гамму чувств, охватившую его в разговоре с новоиспеченным жильцом: брезгливость по отношению к внешности Шарикова, раздражение по поводу его манер, ярость в ответ на фамильярное обращение «папаша». В то же время Шариков выглядит достаточно уверенным, не смущается в разговорах с профессором и ведёт речь о своих правах или же пытается рассуждать по поводу прочитанной переписки Энгельса с Каутским (7-я глава), являясь воплощением «социальной кутерьмы», хаоса и разрухи, которые нарушили привычный порядок жизни. Соседство страшного и одновременно смешного идет от остроты ощущения глубоко драматичной сущности эпохи.

Нельзя не отметить, что М. Булгаков был всегда внимателен к выбору имени для своих персонажей. Писателя могли привлечь подвижность, округлость, «качательность», заключенные в сатирической фамилии «Шариков». А в имени «Полиграф Полиграфович» иронически заострялась тенденция к сочинению новых имен, возникшая в послереволюционное десятилетие. Но «рекламное «имя вещи» не может изменить изначальную суть этой вещи»²³. Кроме того, нелепое имя, выбранное Шариковым, своей вычурностью не соответствует фамилии персонажа, создается комический эффект. И наоборот, имя-отчество профессора Преображенского — Филипп Филиппович — прекрасно гармонирует с впечатлением, которое первоначально производит на нас этот герой. Борменталь — чувствуется дыхание аптеки и лекарственных препаратов. Но фамилия профессора все-таки обременена оттенком иронии саркастической, а Борменталь, сжигающий в итоге листы научного дневника в конце повести, ассоциируется с жалким бормотанием.

Важнейшим средством характеристики персонажей являются языковые особенности — лексические, грамматические, интонационные. Нередко речь булгаковских персонажей иронично окрашена:

«— Мы — управление дома, — с ненавистью заговорил Швондер, — пришли к вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос об уплотнении квартир дома.

— Кто на ком стоял? — крикнул Филипп Филиппович, — потрудитесь излагать ваши мысли яснее» (I, 705).

А слово «извиняюсь», неоднократно повторенное пришедшими, в те годы только-только входило в обиход вместо «извините» и считалось вульгарным. Эпизод разговора Преображенского с «новым домоуправлением» описывается в стиле классической иронии. Слова «как полководец на врагов» (I, 704) усиливают симпатию к герою, но одновременно вызывают и слегка насмешливую улыбку — вот ведь с кем связался. Это двойственное чувство одобрения и насмешки подкрепляется восхищенным выводом, который сделал умный пёс, наблюдая за «битвой» профессора: «как оплевал! <...> — восхищенно подумал пес» (I, 708). В победе над Швондером и сила, и слабость главного героя. В сравнении со Швондером, который и революционные гимны распевает, и заботится о детях далекой Франции, и Шариковых новых вербует, и статейки с доносами пишет, но только в подведомственном ему калабуховском доме порядок навести не может, профессор Преображенский со своими убеждениями и принципами у М. Булгакова явно выигрывает.

Булгаковский профессор незаметным для себя образом включился в ту самую систему, которую он внешне отрицает. Преображенский с торжеством набирает номер своего высокопоставленного пациента, чтобы поставить на место зарвавшегося Швондера и его компанию. Хотя, в отличие от глупого Швондера, Преображенский понимает, что он может себя вести подобным образом лишь потому, что это ему позволяют, так как он нужен и полезен как хирург.

Ранее было отмечено, что реализация иронии, связанной с основной идеей произведения и структурирующей его, происходит в рамках метатекста. Для языковой иронии как стилистического приема наибольшее значение имеет микротекст, или контекст в узком, традиционном смысле этого слова. Например, ирония в повести создается посредством использования определённой лексики. Писатель высмеивает страсть Швондера к напыщенным, революционно-патетическим фразам. Определённый лексический пласт заложен в речи Шарикова. Интересен тот набор фраз, которым пользовался в обиходе Клим Чугункин и которые затем первыми всплыли в сознании Шарикова: «еще парочку», «мест нету», «слезай с подножки», также «все бранные слова, которые только существуют в русском лексиконе». Писатель строит речь Шарикова из коротких отрывистых фраз, смысл которых не всегда понятен, что, очевидно, характеризует примитивный образ мысли персонажа. А саркастическая ирония в этом случае подчеркивает решительность, даже наглость Шарикова в стремлении утвердиться в человеческом обществе в качестве равноправного члена, хотя речь идет о равенстве, низводящем личность до состояния, тождественного обывательскому потребительству.

Иногда авторская ирония носит скрытый характер: после восторженных слов доктора Борменталя «профессор Преображенский, вы — творец», следует авторская ремарка (клякса), что снижает патетику слов Борменталя. Механизм иронического замечания состоит в несоответствии целей, преследуемых профессором в ходе эксперимента, и результатов операции. Думал ли профессор, пересаживая гипофиз и семенные железы Клима Чугункина бездомному псу, что итогом эксперимента будет не новый, более совершенный, человек, а Шариков с сердцем Клима Чугункина?

Обобщив основные положения о саркастической иронии в повести М. Булгакова «Собачье сердце» можно заключить: являясь средством раскрытия сути литературных образов, она активно используется автором как способ: а) создания портретных зарисовок; б) раскрытия мировосприятия героев; в) речевой характеристики персонажей.

Выражая ироническое отношение к современной жизни через речь персонажа, автор (посредством приема саркастической иронии) раскрывает противоречивость их сознания.

Примечания

1. См.: там же.

2. Литературная энциклопедия терминов и понятий / Гл. сост. А.И. Николюкин. — М., 2001. — С. 934.

3. Паси И. Ирония как эстетическая категория // Марксистко-ленинская эстетика за прогрессивное искусство. — М., 1980. — С. 62.

4. Тюпа В.И. Модусы художественности // Введение в литературоведение / Под ред. Чернец Л.В. и др. — М., 2004. — С. 62.

5. Булгаков М.А. Собачье сердце // М.А. Булгаков. Собр. соч.: в 3-х т. — Т. 1. — СПб., 1999. — С. 756. В дальнейшем ссылка на это издание дается в тексте диссертации в круглых скобках. Первая цифра указывает том, вторая — страницу.

6. Хрулев В.И. Мысль и слово Леонида Леонова. — Саратов, 1989. — С. 115.

7. Боборыкин В.Г. Михаил Булгаков. — М., 1991. — С. 62.

8. Ленин В.И. Успехи и трудности Советской власти // В.И Ленин. Полное собрание сочинений: в 55-ти т. — Т. 38. — М., 1962. — С. 53—54.

9. Платонов А.П. Усомнившийся Макар // А.П. Платонов. Впрок. Проза. — М., 1990. — С. 630—631.

10. Золотоносов М. Ложное солнце («Чевенгур» и «Котлован» в контексте советской культуры 1920-х годов) // Вопросы литературы. — 1994. — № 5. — С. 7.

11. Платонов А.П. Котлован // А.П. Платонов. Впрок. Проза. — М., 1990. — С. 472.

12. Там же. — С. 535.

13. Васильев В. Андрей Платонов. — М., 1982. — С. 95.

14. Абуашвили А. Поэтика «Котлована» А. Платонова и образы русской классики // Вопросы литературы. — 2000. — № 4. — С. 300.

15. Никоненко О.Н. От утопии к антиутопии: о творчестве А. Платонова и М. Булгакова. — Полтава, 1994. — С. 72—73.

16. Золотоносов М. Ложное солнце («Чевенгур» и «Котлован» в контексте советской культуры 1920-х годов) // Вопросы литературы. — 1994. — № 5. — С. 33.

17. Шнейберг Л., Кондаков И. От Горького до Солженицына. — М., 1995. — С. 278—279.

18. Семенов С. Парадокс человека в романах Леонида Леонова 20—30-х годов // Вопросы литературы. — 1999. — № 5. — С. 50.

19. Хрулев В.И. Мысль и слово Леонида Леонова. — Саратов, 1989. — С. 115.

20. Солженицын А.И. Леонид Леонов — «Вор» // Новый мир. — 2003. — № 10. — С. 169.

21. Грознова Н.А. К характеристике своеобразия творчества Л. Леонова // Русская литература. — 1967. — № 4. — С. 42.

22. Хрулев В.И. Искусство иронии в прозе Леонида Леонова. — Уфа, 2005. — С. 55.

23. Петровский М.А. Михаил Булгаков и Владимир Маяковский // М.А. Булгаков — драматург и художественная культура его времени / Автор-составитель А.А. Нинов. — М., 1988. — С. 372.