§ 1. Ирония в художественной литературе

Принято считать, что ирония — философско-эстетическая категория, характеризующая процессы отрицания, расхождения намерения и результата, замысла и объективного смысла. Ирония означает насмешливое отношение к явлению, выраженное в скрытой форме. Ее цель — дискредитация явления, осуществленная с помощью притворства.

Одну из наиболее и универсальных трактовок иронии находим у А. Лосева и В. Шестакова: «Ирония возникает тогда, когда я, желая сказать «нет», говорю «да», и в то же время это «да» я говорю исключительно для выражения и выявления моего искреннего «нет»»¹. «Нет» выражается через «да», но остается «нет». «Ироник никогда не путает эти вещи, его мнимое «да» лишь оттеняет «нет», его могут неправильно понять, но сам-то он всегда знает, в чем дело»².

Многообразие видов иронии, определившееся к XX веку (сократическая ирония, романтическая ирония, ирония судьбы, экзистенциальная ирония, структурная ирония, драматическая ирония, трагическая ирония, космическая ирония)³, безусловно, объясняется всей предшествующей историей этого явления, рассмотрение которой выходило бы за пределы данной работы. Но при этом принцип «нечто через противоположность» (или с оглядкой на эту противоположность) — важнейший критерий иронии. Иронизировать по поводу чего-либо — значит не признавать претензии на абсолютную значимость этого чего-либо, иметь другую систему ценностей, первая из которых воспринимается как относительная, т. е. являющаяся объектом иронии. Ирония — не выбор между «да» и «нет», а выход за пределы первой системы, расширение горизонта. Ироник выбирает между «да» и «нет», с одной стороны, и такой точкой зрения, с другой, для которой любой вариант первого выбора кажется односторонностью. В сущности, ирония стремится занять позицию, когда можно подвергнуть критике все что угодно и остаться при этом неуязвимым, — позицию абсолютной истины.

Историческое развитие категории иронии дает ключ к ее пониманию. В древней Греции начиная с V века до н. э. ирония перерастает из обыденных «издевательств» или «насмешки» в риторический прием, означающий «говорить нечто, делая вид, что не говоришь этого, т. е. называть вещи противоположными именами»⁴. Ирония предстает как глубоко жизненная позиция, отражающая сложность человеческой мысли, позиция диалектичная, направленная на опровержение мнимого, ложного знания и установление истины.

Античности свойственна «сократовская ирония», выражавшая философский принцип сомнения и одновременно обнаружения истины, — это ранняя форма диалектического мышления. При анализе сократовской иронии нельзя не обратить внимания на ее глубочайшую и принципиальную объективность. А. Лосев считает: «Сократ иронизирует только на тот счет, что существует объективно, и не признает только субъективных идей. Он хочет при помощи своей иронии активно вмешиваться в человеческую жизнь, активно ее изменять и сознательно совершенствовать в определенном направлении»⁵. В сократовской иронии, отмечает В. Хрулев, функция отрицания имеет подчиненный характер⁶. «Эта ирония имеет своей целью изменять жизнь к лучшему и быть активным рычагом во всем воспитании человека»⁷. Это значит, что ирония становится инструментом познания и совершенствования возможностей человека: «Она вся проводится исключительно в пределах человеческого субъекта, человеческого сознания и поведения; она всецело пронизана этикой и моралью <...> Сократ всегда имел в виду весьма большие цели человеческой жизни»⁸.

Благодаря Сократу слово «ирония» получило еще одно значение: притворное самоуничижение, признание в собственном невежестве с последующим разоблачением мнимо знающего собеседника. Иначе говоря, «ирония приобрела статус специфического средства притворства; она заставляла понимать утверждаемое в обратном смысле»⁹. При этом «философ использовал игру слов, диалектические фикции, в частности, говорил, не то, что думал. В такой симуляции рассуждения (отличающегося как от истины, так и от лжи) заключается ирония, диссимуляция (утаивание, притворство), это форма общения, когда говорится одно и при этом утверждается другое, часто противоположное по смыслу»¹⁰.

У Платона понятие иронии становится гораздо более глубоким. По мнению А. Лосева, для Платона ирония — это не просто обман и пустословие, это то, что выражает обман только с внешней стороны, и то, что, по существу, выражает полную противоположность тому, что не выражается. Это — «какая-то насмешка или издевательство, содержащее в себе весьма ясную печаль, направленную на то, чтобы под видом самоунижения добиваться высшей справедливой цели»¹¹.

Вслед за Платоном интерес к иронии не ослабевает. Аристотелем ирония расценивается как средство воздействия благородного человека на окружающих, и как результат вдохновения поэта и оратора. «Если у Сократа и Платона ирония есть тонкая насмешка, преследующая под видом самоунижения высокие цели, то у Аристотеля к такому пониманию присоединяется подчёркивание ее противоположности хвастовству, приятной тонкости мысли и обращения <...> связь с величавой, свободной и благородной личностью человека»¹².

Таким образом, ирония в античном понимании есть категория, которая связана с приемами выражения идеи через ее отрицание. Наиболее полно вопрос об иронии был разработан Платоном и Аристотелем, но приоритет фундаментальности заложен Сократом: «Сократовская ирония есть единственный случай, когда притворство и непроизвольно, и в то же время совершенно обдуманно. <...> В ней содержится, и она вызывает в нас чувство неразрешимого противоречия между безусловным и обусловленным»¹³.

Эволюция понятия прослеживается в дальнейшем. Так, Цицерон считает греческую «eironeia» достоинством хорошего оратора. Он впервые различает иронию как риторическую фигуру и общее содержание речи¹⁴. Квинтилиан развивает три значения иронии: стилистическая фигура, как вид тропа; речь, стиль и тон, противоречащие содержанию; жизненная установка человека. Примером последнего для автора является феномен Сократа¹⁵.

В риторических сочинениях поздней античности и раннего средневековья ирония рассматривается как один из видов тропа, иногда — как подвид аллегории. Аристотелевское понимание иронии как мнимого самоуничижения практически утрачивается.

По мнению А. Панченко, в западноевропейской литературе этого периода действует формула: «смешно — значит, не страшно», а ирония выводит человека за пределы того серьезного средневекового мира, где он делается жертвой социальных и религиозных страхов (запретов)¹⁶. В древнерусской литературе игра иронии не выводит за пределы мира как такого, но «позволяет проникнуть в его заповедные области, туда, где серьезное пребывание было бы равносильно гибели»¹⁷. В ироническом стиле созданы в произведениях Грозного выразительные сатирические портреты его противников. С широким использованием иронии как способа уничижения своего врага мы встречаемся в писаниях протопопа Аввакума¹⁸.

Эпоха Возрождения не благоприятствовала развитию серьезного интереса к иронии, так как была «настолько поглощена наслаждением вновь открытой гармонией человека и природы, что ей чуждо все связанное с противоречиями и дисгармонией»¹⁹.

В оценке иронии эпохой Просвещения следует отметить две тенденции. Во-первых, «ирония уже очевидно выходит за рамки тропа и приобретает черты мировоззрения, или жизненной установки»²⁰. Во-вторых, «ирония прямо связывается с рефлексией и даже объявляется ее неотъемлемой частью»²¹. Это заметно уже в размышлениях французских моралистов, у которых критически настроенное «Я» «чувствует внутреннюю пустоту нравственных норм и в то же время не может отказаться от них окончательно, так как не знает, чем их заменить»²².

В XVI—XVII веках смеховая литература расцвела и у славян. В этой сфере писатель не был скован ни церковной идеологией, ни государственным заказом. Он частный человек, он волен в выборе тем и сюжетов. Ирония служила не только практическим потребностям, она давала пищу уму и сердцу, она развлекала: «коль скоро упразднен средневековой культурный запрет на смех, то закономерно эмансипируется комизм»²³. Поэтому осмеяние мира посредством иронии — это «не только художественный прием, но и своеобразное мировоззрение, выросшее из противопоставления собственного горького опыта «душеполезной» официальной культуре»²⁴. Русская сатирическая литература XVII века показывала разнообразие оттенков иронии, применяемой для выражения оценки изображаемых явлений, своими темами она брала не случайные мелкие факты, а явления широкого общественного значения²⁵.

Активность иронии характерна для торжествующей рациональности XVIII века. Творчество Вольтера и Д. Дидро, А. Шефстбери и Л. Стерна, Д. Дефо и Д. Свифта, И. Канта и И. Гете «насквозь пронизано иронией, которая выступает в самых разных функциях: либо как средство социально-политической критики, сближаясь с сатирой; либо в качестве оружия свободного ума, стремящегося освободиться от церковного догматизма; либо как способ самоконтроля и самоограничения всемогущего разума»²⁶. Последнее, как отмечает А. Гулыга, наиболее примечательно для творчества Канта: «Этот замечательный муж действовал с плутовской иронией, когда он то как будто старался самым тесным образом ограничить познавательную способность, то как бы намекал на выход за пределы тех границ, которые он сам провел»²⁷.

Мысль об иронии как ограничителе и автоцензуре узнаваема и в гетевской идее «Entsagung» — «добровольного отречения от собственной потенциальной бесконечности и полусерьезной игры со своими интеллектуальными возможностями ради серьезного, целенаправленного развития личности»²⁸. Вероятно, ирония должна сопровождать разум в его поисках абсолютного и постоянно напоминать о его действительных задачах и возможностях.

На рубеже XVIII—XIX веков в Германии возникло мощное интеллектуальное движение, в значительной мере определившее пути развития европейской философии и литературы, — романтизм. Одним из его открытий стала знаменитая романтическая ирония.

Для романтиков ирония — не просто язвительная насмешка, в том или другом случае могущая быть и могущая не быть, — отмечает А. Лосев²⁹. Она касается всего: и поэзии, и философии. «Ирония — считает Ф. Шлегель, — есть универсальное чувство действительности»³⁰. В ней — «наилучшее противоядие для мысли, больной догматизмом, потому что смех раскрывает множественность значений там, где догматик допускает только один смысл. Развивая эту аргументацию, романтизм усматривал в иронии наивысшее достоинство творческого человека. При этом ироничной оказывается любая художественная деятельность, в искусстве всегда используются определённые знаки, слова, звуки, чтобы «сказать другое», подсказать скрытые значения»³¹.

Эстетическая цель романтической иронии — жизненная игра противоречиями, доходящая до полного отрыва от человеческой истории, до полного отвлечения субъекта от жизни, до полной беспредметности этой игры: «Путём сопоставления существующих противоречий ироник стремится только средствами одного сознания преобразовать, изменить самое бытие»³².

Романтическая ирония связана с абсолютным субъективизмом И. Фихте. По И. Фихте, ничто не ценно само по себе и в самом себе, а ценно лишь как порожденное субъективностью «Я»³³. «Я» становится конституирующим, а субъективность становится законодателем объективности, в результате чего интеллект получает неслыханную свободу. Подчиняясь исключительно своему произволу, «Я» строит и разрушает целые вселенные. Ирония «с высоты оглядывает вещи, бесконечно возвышаясь над всем обусловленным, включая сюда и собственное своё искусство, и добродетель, и гениальность»³⁴. С такой высоты достойными иронического отношения кажутся не только отдельные несовершенства мира, но и вообще все его ценности, ведь они — ничто перед лицом абсолютной истины. Воспарив над действительностью, романтическая ирония превращается в виртуозную игру субъективности с самой собой, что, вероятно, может какое-то время удовлетворять творческую личность, но бессильно дать действительную опору в бытии. «Здесь ироническое «да» не подразумевает в своей сущности «нет»: позиция творца равно подразумевает и то и другое»³⁵. Для эстетической ситуации романтизма существует только одна, высшая абсолютная ценность — субъект, поэтому все иное понимается как следствие такого положения дел, нечто относительное и производное.

Дальнейшее развитие романтической иронии связано со значительной эволюцией понятия. Н. Берковский считает, что торжествующая победа над миром иронии Ф. Шлегеля или Л. Тика сменяется горьким сарказмом Г. Гейне и Э. Гофмана, тем более неотразимым, что их насмешки над романтизмом направлены в первую очередь на них самих³⁶.

Феномен романтической иронии вызвал в свое время и продолжает вызывать интерес. Вне круга романтиков интерес этот был преимущественно критическим, но несомненным, что доказывает серьезное отношение к проблеме иронии со стороны И. Гете, Г. Гейне, постоянно к ней возвращавшегося С. Кьеркегора, посвятившего этому вопросу исследование. Так, И. Гете придает иронии очень большое значение, хотя и не стремится абсолютизировать ее, подобно романтикам: ирония должна стать непременной спутницей художника и условием творчества, потому что она создает дистанцию между поэтом и его творением, в противном случае поэтическое произведение не может считаться завершенным.

В отличие от И. Гете, Г. Гегель относился к романтической иронии однозначно отрицательно. Апеллируя к авторитету Сократа, он подчеркивал позитивный характер иронии последнего, которая, в сущности, есть не что иное, как форма диалектики, способ конкретизировать абстрактные представления и развивать их дальше.

«Здравым» отношением к иронии Г. Гегелю представляется позиция немецкого философа К. Зольгера, которого он, хотя и не во всем соглашаясь, цитирует. Благодаря иронии, по К. Зольгеру, божественное снисходит до человеческого и снова уводит его к высшему и святому. Бесконечное воплощается в малом и конечном, а значит, может быть предметом комедии или иронического отношения³⁷. Для К. Зольгера, как и для Г. Гегеля, существует высшая позитивность, не доступная иронии, и оба убеждены, что о действительно серьезных вещах можно говорить только серьезно³⁸.

Г. Гегель категорически отказывается признать за иронией еще какие-то права, тем более право считаться «наивысшей позицией духа». Считая отрицание необходимым моментом любого развития и даже говоря в этом смысле о мировой иронии, Г. Гегель решительно возражает против обожествления чистой отрицательности. Ирония романтиков, по мнению Г. Гегеля, вовсе не «над», а просто вне предмета, она сама себя загнала в тупик, который к тому же объявила последним словом мудрости: «С одной стороны, субъект хочет войти в царство истины, носит в себе стремление к объективности, с другой стороны, он не может вырваться из <...> уединения в себе»³⁹. Бессмысленная игра с формой привела к потере всякого позитивного содержания, а результатом этой игры стала формула «Я = Я». Но хуже всего то, что можно назвать демоническим соблазном иронии: удовольствием от разрушения, оборачивающимся, в конечном счете, сладострастным самоуничтожением: «не надо серьезно относится к праву, нравственности, истине <...> вообще все возвышенное и лучшее ничего в себе не содержит, так как в своём проявлении в отдельных людях, характерах, поступках оно само опровергает и уничтожает себя и является иронией над самим собой»⁴⁰. Именно эту сторону иронии (в России представленную интеллектуальными героями Ф. Достоевского) Г. Гегель замечает в играх романтиков. Враждебность Г. Гегеля к романтической иронии заходит так далеко, что он не видит в ней вообще ничего, кроме стремления подменить мир фикцией.

«Ирония романтиков, — считает Ю. Борев, — это «смех-айсберг» с подводным содержанием»⁴¹. Источником для возникновения романтической иронии является представление о несбыточном совершенстве, которым выверяются реальный мир и личность. Но такая ирония часто сменяется самоиронией, а самоирония, в свою очередь, перерастает в мировой скепсис.

Таким образом, к началу постромантической эпохи определились два основных воззрения на иронию, восходящих к античности. Первое признавало «божественную иронию» (Гофман) высшей духовной позицией, свидетельством гордой силы человеческой мысли. Согласно другому, ирония, если ею начинают злоупотреблять, — «сродни душевным недугам»⁴². Оба эти представления присутствуют в диалектическом единстве в теории иронии С. Кьеркегора («О понятии иронии...», «Или-или»). Оценку иронии датским философом нельзя назвать ни апологетической, ни критической: он пытается соединить взаимоисключающие точки зрения и достигает этого весьма оригинальным способом. Творческое «Я» философа как бы раздваивается на Этика и Эстетика, которые ведут более или менее явный диалог во всех его работах. Одной из главных проблем этого вечного поединка как раз и является проблема иронии.

В центре философской системы С. Кьеркегора — апология субъективности, но не фихтевской или романтической, а явившейся как исторически неизбежная форма развития человеческой личности. Отстаивая права субъективности против чрезмерного гегелевского объективизма, философ утверждает: «Ирония возникает с появлением субъективности в мировой истории.

Ирония — это первое и наиболее абстрактное определение субъективности»⁴³. Отсюда следует, что ирония, по мнению Кьеркегора, предполагает развитую субъективность. Кьеркегоровский ироник не признает ничего абсолютного и не видит оснований делать исключения для нравственных постулатов. Это не значит, что он обречен быть преступником или «чудовищем порока», чаще всего он соблюдает внешнюю видимость приличия, чтобы не посягали на его подлинную свободу.

Отчетливо представляя себе опасность «иронического» восприятия действительности, С. Кьеркегор в то же время явно находится под его влиянием, иногда практически отождествляясь со своим предполагаемым оппонентом. «Правильно настроенный индивид» представляется ему ограничившим собственную иронию. Развитая субъективность должна пройти «очистительное крещение иронией» для достижения «свежести и бодрости»: «Если и нужно предостеречь от иронии как от искусителя, то нужно и воздать ей хвалу как наставнику»⁴⁴.

Обе эти ипостаси нашли свое воплощение и в XX веке. Кумиры Серебряного века — прежде всего Ф. Ницше и В. Соловьев — явили своим творчеством пример того, «как можно сочетать страстный лирический пафос с параллельной ему иронической насмешкой, которая не только не отменяет пафоса, но, напротив, оттеняет его, придаёт глубину, отводит подозрения в наивности или необоснованном энтузиазме и тем самым делает его убедительным»⁴⁵. Поэты и философы того времени, обладая обострённым чувством трагического, склонностью к антиномиям, ярким парадоксам, блеску диалектики, не могли не оценить иронии и тех интеллектуальных возможностей, которые она предоставляет. Однако в отличие от предшествующих романтиков, отмечает И. Иванова, символисты воспринимали иронию без энтузиазма, более того — приписывали ей нечто дьявольское: «Для них ирония была демоническим порождением «страшного мира», с ней надо было бороться, преодолеть её. «Старшие» — Д. Мережковский, З. Гиппиус, Ф. Сологуб, К. Бальмонт — воспринимали ее как один из «соблазнов», уводящих от подлинной красоты и веры; для «младших», в полной мере испытавших на себе ее власть («Симфонии» и «Пепел» А. Белого, «Балаганчик» и «Незнакомка» А. Блока), она была сильным противником, искушающим человеческую душу на пути к духовному подвигу»⁴⁶. Портрет иронии как демона поколения, болезни века, дан А. Блоком в знаменитой статье «Ирония» (1908). Симптомы этой болезни — «приступы изнуряющего смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки <...> перед лицом проклятой иронии — все равно: добро и зло, ясное небо и вонючая яма, Беатриче Данте и Недотыкомка Сологуба»⁴⁷.

В постсимволизме ирония не вызывала такого интереса по причине меньшей озабоченности вопросами трансцендентального плана. «Изменения были связаны с попыткой адаптироваться к мироощущению человека XX столетия, к новым философским, эстетическим и бытийным реалиям»⁴⁸. Ирония стала главным образом полемическим оружием, направленным против символизма (манифесты Н. Гумилева и О. Мандельштама) или против всей предшествующей культуры (футуристы)⁴⁹.

В творчестве М. Булгакова, Л. Леонова, М. Зощенко, А. Платонова — ирония играет роль, которую трудно переоценить. Некоторые принципиальные моменты позволяют говорить об иронии XX века как об особенной. Важнейшим из этих моментов является приобретение иронией нового статуса онтологической категории: «в онтологическом плане ирония <...> продукт духовной деятельности человека <...>. Онтологическое содержание иронии — это противоречие между субъективными представлениями и объективным развитием истории, между личными намерениями и результатом <...> деятельности, между идеальным и реальным»⁵⁰. Д. Папиор считает, что ранние формы иронии никогда не были онтологически ориентированы: они имели методологический характер <...>, в XX веке ирония имеет онтологический смысл, она становится игрой серьезности⁵¹. Польский ученый, исследующий этот тип иронии, характеризует ее как «расшатывание всех оппозиций, в том числе и той, вне которой любой человек предшествующей эпохи вообще не мог помыслить что-либо»⁵². Одним из полюсов онтологической оппозиции, по мнению Д. Папиора, всегда был человек в его меняющейся саморефлексии, другим были: Истина, Бог, He-Я, Идеал, Сознание. Последним полюсом всегда было нечто абсолютное, что над человеком и чем он может и должен «измеряться»⁵³. Но утонченная рефлексия XX века, считает Д. Папиор, привела к тому, что полярность позиций расширилась, охватила сами полюса и вышла далее за их границы, так что эти границы больше не являются определяющими: «Человек вынужден принять внутренний и внешний хаос и сделать эту невозможную и невыносимую, казалось бы, неопределенность своим обычным состоянием. Истины нет — есть ряд мыслительных экспериментов; добра и зла тоже, по сути, нет — один и тот же поступок может быть определён и как добрый, и как злой, в зависимости от обстоятельств или от настроения. О каких-либо убеждениях и принципах вообще говорить не приходится: любую определённость интеллект «заключает в кавычки», тем самым дистанцируясь от нее. Единственным, что позволяет вынести подобную экзистенциальную ситуацию, становится тотальная ирония. В литературе XX века появляется новый герой — интеллектуал-ироник, живущий в тщательно отрефлексированной ситуации экзистенциального отчаяния; это либо потенциальный сумасшедший или самоубийца, либо «человек без свойств», сравнительно комфортно устроившийся в своем бытии без иллюзий и лишнего пафоса»⁵⁴. Ирония становится центром личности, мировосприятием и мировоззрением — образом жизни.

Нового поворота в понимании ирония достигает с наступлением эры постмодернизма. «Наша жизнь, по мнению Ю. Минералова, стала столь колоритна, что непременно выводит писателя сегодня на стезю насмешки»⁵⁵. Некоторыми современными учеными постмодернистская ирония определяется как «пародийное переосмысление прошлого в ответ на отрицание его модернизмом»⁵⁶. Вопрос о том, «где кончается ирония, просто не стоит, поскольку ответ ясен и задан изначально как аксиома — нигде. Нигде, потому что предметом культурной рефлексии (значит, и иронии) может и должна быть вообще вся предшествующая культура, в изобилии поставляющая материал для более или менее иронического цитирования. Один из основных принципов постмодернизма — «нет ничего нового под солнцем», любимая техника — техника коллажа, или своеобразной «игры в бисер», где поэтические строки, идеи, мотивы, символы и мифы всех времён и народов образуют причудливую мозаику»⁵⁷. «В таком случае предметом иронии оказывается не подлинная социальная или оптологическая реальность, но нечто иное, — считает М. Голубков. — Это литературные и нелитературные тексты разных эпох, воспринимаемые вне традиционной культурной иерархии, что дает возможность смешивать высокое и низменное, сакральное и профанное, высокий стиль и полуграмотное просторечье, поэзию и блатной жаргон»⁵⁸.

Такое предварительное обобщение материала свидетельствует о весьма серьезной трансформации иронии. С течением времени одни значения слова утрачивались или теряли актуальность, на смену им появлялись новые, возникновение которых становилось возможным в связи с развитием представлений человечества о субъективности. При попытке дать современное определение иронии возникает вопрос, что же объединяет и позволяет называть единым именем столь различающиеся проявления данного понятия и каков критерий, на основании которого возможно относить данное то или иное понимание к области иронического.

Иронию можно рассматривать в качестве специфического языкового явления. Именно в этом качестве она чаще всего фигурирует в представлениях теоретиков литературы⁵⁹. Характерно, однако, что в лингвистических работах по иронии исследователи отмечают несводимость ее лишь к языковому явлению: «Следует различать иронию как эстетическую категорию и иронию как языковую категорию»⁶⁰.

Нельзя отрицать, что ирония существует как языковой феномен, но лишь постольку, поскольку и сам язык является средством выражения мировоззрения иронического субъекта и его попыток коммуникации. «Ирония, — считает Е. Кагановская, — должна находиться вне поля чисто лингвистического исследования»⁶¹.

Ирония — «феномен человеческого общения»⁶², она возникает и проявляется лишь в диалоге и непременно предполагает трех участников коммуникативной ситуации: Ироник — Объект иронии — Понимающий. Прямой собеседник ироника может быть объектом иронии и понимающим одновременно. Не является исключением и самоирония, где три роли совмещаются в одном субъекте (иронике). Распределение ролей может быть различным, но присутствие трех обязательно для создания иронической ситуации в общении. В случае, когда ирония перестает быть ситуативной и стремится подменить собой мировоззрение, ее объектом становится действительность, не исключая и личности ироника, причем не в отдельных ее проявлениях, а в глубинных структурах.

Отсюда следует, что ирония — «это оценочная категория, опирающаяся на определенный идеал»⁶³. Если в столкновении идеального и реального «поражение терпит реальное», если «созерцая какое-то явление в человеческой жизни или в художественном его воспроизведении, мы ощущаем его безобразие, низменность, ничтожность, — явление это становится объектом для насмешки, иронии»⁶⁴.

Что касается способов узнавания иронии, или так называемых иронических сигналов, то они могут быть как собственно языковыми, так и внеязыковыми. К первым относятся, например, троп иронии — сочетание слов, принадлежащих к разным сферам употребления, усиленное нагнетание однородных членов, отчуждение слова кавычками, цитирование, «сталкивающее» цитату и контекст, «ироническое» словообразование, чрезмерное упрощение или усложнение синтаксических конструкций, стандартизация синтаксических моделей и т. д. Однако большинство случаев иронии связано как раз с неязыковыми сигналами, обнаружить которые значительно сложнее из-за того, что они, как правило, находятся вне конкретного текста и требуют знания внетекстовых, внелитературных фактов. Иронический смысл возникает при сопоставлении ситуации и текста. Иронический эффект определяется ситуацией, последняя создается интонацией: текст может быть прочитан «издевательски», иронично, другими невербальными средствами. Это доказывает, что ирония — явление не столько текстовое, сколько метатекстовое, поэтому для опознания некоторых иронических сигналов необходима определенная подготовка, обеспечивающая возможность понимания. При отсутствии такой подготовки ироническая ситуация не состоится: ирония не сработает.

Для выяснения специфики иронии важно уточнить ее место в ряду разновидностей комического: юмор — ирония — сатира — сарказм. Члены ряда не всегда разграничиваются безусловно: так, сатира немыслима без иронии (тогда последняя — один из приемов сатиры), а самоиронией является не что иное, как юмор, обращенный субъектом на себя. Подразумевая под смехом способ выражения отношения к действительности, нельзя не отметить: юмор предполагает использование смеха дружелюбного, беззлобного в качестве оценочной реакции человека: «юмор отражает элементарно-комическое»⁶⁵. Как пишет Л. Тимофеев, «юмор есть отрицание частного, второстепенного в явлении»⁶⁶. В то же время юмористический смех — «это <...> обнаружение несводимости человека к готовым, заданным формам жизни»⁶⁷. Он совершенствует, очищает от недостатков, помогает раскрыться общественно ценному. Юмор видит в своем объекте какие-то стороны, соответствующие идеалу. Объект юмора, заслуживая критики, все же в целом сохраняет свою привлекательность.

Иное дело, когда отрицательно явление в своей сущности, когда оно социально опасно и способно нанести ущерб обществу. Тогда рождается смех бичующий, изобличающий, сатирический. Сатира есть отрицание общего, основного: она «<...> в корне отрицает осмеиваемое явление и противопоставляет ему идеал»⁶⁸. Сатира казнит несовершенство мира во имя его коренного преобразования в соответствии с идеалом, ее непосредственный объект — «<...> негативные явления в жизни общества, которые мешают его развитию, движению вперед <...> она имеет широкий социальный смысл»⁶⁹.

Но между юмором и сатирой целая гамма оттенков смешного. При этом у каждого — нюанс. Остановимся в этой связи на иронии.

Только иронии присущ пафос дистанции, взгляд сверху, и то, что мы назвали бы «болевой чувствительностью». Иронический смех — средство реализации позиции уединенного сознания. Ироническое мироотношение есть «как бы карнавал, переживаемый в одиночку с острым сознанием этой своей отъединенности»⁷⁰. Так, от сатиры иронию отличает иное положение субъекта отрицания по отношению к отвергаемому объекту: сатирик сражается с «врагом» на его поле, ставя его на одну доску с собой. Его отрицание — на плоскости. Сатирик принимает врага всерьез, ироник — чаще нет. Сатирик бросается в бой, возможно, пользуясь как оружием низшими формами иронии, ироник — лишь иногда снисходит до этого. Сатирик ненавидит, ироник презирает. Первый стремится к повсеместной победе своей точки зрения над точкой зрения противника. Второй видит относительность правоты любой точки зрения, поскольку находится над объединяющей их плоскостью. «Сатира всегда оценочна и пристрастна. В ней непременно слышен автор», — отмечает Л. Яновская⁷¹.

Что же касается иронии в ее отношении к юмору, то дело здесь совсем не в том, что юмор «добрый», а ирония — «злая». Важнее, наверное, то, что юмор требует определенной близости к объекту, вхождения в его эмоциональное поле, вплоть до отождествления с ним, что обеспечивает подлинное сочувствие. Ирония же разводит «Я» и объект, дистанцируется от последнего (даже самоирония — не исключение). Доказательство этого — отношение юмора и иронии к боли. Юмор исключает боль: мы не смеемся, если герою — объекту юмора — действительно больно. Утверждение о необходимости сочувствия нисколько этому не противоречит: сочувствие остается и даже усиливается, ситуация перестает быть юмористической. Ирония же вполне выдерживает «болевую» ситуацию, не теряя при этом собственной природы, благодаря установленной дистанции. Не исключает она и сострадания, хотя последнее скорее интеллектуального, чем эмоционального характера. Ирония вполне совместима с болью и трагическим, юмор — нет. Юмор, при всем его обаянии, поверхностен, ему недоступны глубинные структуры бытия, он отступает перед трагедией и смертью как чуждыми ему сферами. При этом юмор часто вступает в контакт с иронией.

В отличие от юмора, который говорит о явлении, «как бы низводя его, раскрывая мнимость того, на что он претендует, ирония приписывает явлению то, чего ему не достает, как бы подымает его, но лишь для того, чтобы подчеркнуть отсутствие приписанных явлению свойств»⁷². Ирония и юмор по-разному оценивают явления: «Иронии ближе пафос отрицания (хотя и вдохновляемый положительным идеалом), а юмору — пафос утверждения»⁷³. Она, в отличие от юмора, означает не снисходительное одобрение к предмету разговора, а его неприятие.

Ирония далеко не всегда имеет отношение к комическому и в своей сущности принадлежит к совершенно иному категориальному ряду, считает И. Паси: «ирония строится на механизмах, которые полностью принадлежат ей, иронии, а не юмору и сатире»⁷⁴. Она может относиться к комическому как частное к общему, но лишь в элементарных своих проявлениях, поскольку в большинстве случаев явно выходит за пределы этой области и приближается к области трагического. Определяя отношение иронии к комическому или смешному, надо либо придать смеху более высокий статус, учитывающий его онтологическую сущность, либо вообще выделить иронию из сферы комического, оставив лишь несколько точек соприкосновения.

Таким образом, если объединить основные положения об иронии в художественном творчестве, выводы будут следующими.

Ирония — одна из форм отрицания. Основной критерий иронии — степень дистанцированности субъекта (автора иронии) от объекта. Обращение к иронии обусловлено определенной степенью эволюции общественного сознания и внутренними закономерностями литературного развития. Отличительный признак иронии — двойной смысл: истинно — не прямо высказанное в произведении, а противоположное ему, подразумеваемое⁷⁵.

Примечания

1. Лосев А.Ф., Шестаков В.П. История эстетических категорий. — М., 1965. — С. 326.

2. Гулыга А.В. Кант — ироник // А.В. Гулыга. Путями Фауста: этюды германиста. — М., 1987. — С. 53.

3. Борев. Ю.Б. Эстетика. Теория литературы: энциклопедический словарь терминов. — М., 2003. — С. 171.

4. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 560.

5. Там же. — С. 565.

6. Хрулев В.И. Искусство иронического слова. Мысль и слово Леонида Леонова. — Саратов, 1989. — С. 111.

7. Лосев А.Ф. История античной этики. — М., 1969. — С. 78.

8. Там же.

9. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 575.

10. Убальдо Н. Иллюстрированный философский словарь. — М., 2006. — С. 96.

11. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 564.

12. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 569.

13. Литературная теория немецкого романтизма / Сост. Н.Я. Берковский. — Л., 1934. — С. 176.

14. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 574.

15. Там же. — С. 575.

16. Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ. — Л., 1984. — С. 132.

17. Там же.

18. Русская демократическая сатира XVII века // Ответственный редактор Д.С. Лихачев. — М., 1977. — С. 115.

19. Лосев А.Ф., Шестаков В.П. История эстетических категорий. — М., 1965. — С. 340.

20. Болдина Л.И. Ирония как вид комического: диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. — М., 1981. — С. 36.

21. Там же.

22. Там же.

23. Панченко А.М. Русская культура в канун Петровских реформ. — Л., 1984. — С. 136.

24. Там же. — С. 140—141.

25. См.: Русская демократическая сатира XVII века // Ответственный редактор Д.С. Лихачев. — М., 1977.

26. Гулыга А.В. Кант — ироник // А.В. Гулыга. Путями Фауста: Этюды германиста. — М., 1987. — С. 49.

27. Там же. — С. 51.

28. Третьякова Е.Ю. Ирония в структуре художественного текста. — Ташкент, 1996. — С. 34.

29. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 580.

30. Литературная теория немецкого романтизма / Сост. Н.Я. Берковский. — Л., 1934. — С. 176.

31. Убальдо Н. Иллюстрированный философский словарь. — М., 2006. — С. 96.

32. Лосев А.Ф. Итоги тысячелетнего развития. История античной эстетики: в 2 кн. — Кн. 2. — М., 2000. — С. 581.

33. Там же. — С. 580.

34. Литературные манифесты западноевропейских романтиков / Под ред. А.С. Дмитриева. — М., 1980. — С. 52.

35. Смирнова Н.Н. Путь иронии в XX веке: от отрицания абсолютной серьёзности к самоотрицанию // Вопросы филологии. — 2002. — № 3 (12). — С. 52.

36. Берковский Н.Я. Романтизм в Германии. — Л., 1973. — С. 148.

37. Гегель Г.В.Ф. Понятие прекрасного в искусстве. Ирония // Г.В.Ф. Гегель. Эстетика: в 4-х т. — Т. 1. — М., 1968. — С. 65.

38. Там же. — С. 67.

39. Гегель Г.В.Ф. Понятие прекрасного в искусстве. Ирония // Г.В.Ф. Гегель. Эстетика: в 4-х т. — Т. 1. — М., 1968. — С. 72.

40. Там же. — С. 73.

41. Борев Ю.Б. История комедийного анализа жизни // Ю.Б. Борев. Эстетика: в 2-х т. — Т. 1. — Смоленск, 1997. — С. 201.

42. Блок А.А. Ирония // А.А. Блок. Собр. соч.: в 6-ти т. — Т. 4. — М., 1982. — С. 100.

43. Кьеркегор С. О понятии иронии // Логос. — 1993. — № 4. — С. 179.

44. Кьеркегор С. О понятии иронии // Логос. — 1993. — № 4. — С. 196.

45. Иванова И.Н. Ирония в художественном мире Георгия Иванова: диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. — Ставрополь, 1998. — С. 20.

46. Там же. — С. 21.

47. Блок А.А. Ирония // А.А. Блок. Собр. соч.: в 6-ти т. — Т. 4. — М.—Л., 1982. — С. 100—101.

48. Голубков М.М., Скороспелова Е.Б. На рубеже тысячелетий: литература XX века как предмет научного исследования // Вестник Московского университета. — Серия 9. Филология. — 2002. — № 2. — С. 14.

49. Иванова И.Н. Ирония в художественном мире Георгия Иванова: диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. — Ставрополь, 1998. — С. 21—22.

50. Хрулев В.И. Искусство иронии в прозе Леонида Леонова. — Уфа, 2005. — С. 19—20.

51. Папиор Д. Ирония в немецкоязычной литературе XX столетия. — Познань, 1979. — С. 48.

52. Папиор Д. Ирония в немецкоязычной литературе XX столетия. — Познань, 1979. — С. 47.

53. Там же. — С. 48.

54. Там же. — С. 72—73.

55. Минералов Ю.И. История русской литературы: 90-е годы XX века. — М., 2002. — С. 126.

56. Смирнова Н.Н. Путь иронии в XX веке: от отрицания абсолютной серьезности к самоотрицанию // Вопросы филологии. — 2002. — № 3 (12). — С. 59.

57. Эко У. Постмодернизм. Ирония. Занимательность. — М., 1996. — С. 47.

58. Голубков М.М. Русский постмодернизм: начала и концы // Литературная учеба. — 2003. — № 6. — С. 73.

59. См.: Тропы. Введение в литературоведение: учебное пособие / Под ред. Л.В. Чернец. — М., 2004. — С. 404.

60. Сергиенко А.В. О природе иронии как проявлении импликации (на материале прозы Г. Гейне) // Семантические процессы на разных уровнях языковой системы. — Саратов, 1994. — С. 159.

61. Кагановская Е.М. Полифоническое звучание как основа иронического представления // Язык и культура: третья международная конференция. — Киев, 1994. — С. 197.

62. Третьякова Е.Ю. Ирония в структуре художественного текста. — Ташкент, 1996. — С. 13.

63. Кройчик Л.Е. Поэтика комического в произведениях А.П. Чехова. — Воронеж, 1986. — С. 8.

64. Там же. — С. 7.

65. Николаев Д.П. Смех — оружие сатиры. — М., 1962. — С. 24.

66. Тимофеев Л.И. Основы теории литературы. — М., 1976. — С. 388.

67. Фуксон Л.Ю. Комическое литературное произведение. — Кемерово, 1993. — С. 47.

68. Коржева П.Б. Язык юмора и сатиры. — Алма-Ата, 1979. — С. 8.

69. Спиридонова Л.А. Русская сатирическая литература начала XX века. — М., 1977. — С. 8—9.

70. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. — М., 1990. — С. 44.

71. Яновская Л.М. Творческий путь Михаила Булгакова. — М., 1983. — С. 242.

72. Коржева П.Б. Язык юмора и сатиры. — Алма-Ата, 1979. — С. 9.

73. Спиридонова Л.А. Русская сатирическая литература начала XX века. — М., 1977. — С. 8.

74. Паси И. Ирония как эстетическая категория // Марксистко-ленинская эстетика за прогрессивное искусство. — М., 1980. — С. 62.

75. См.: Ирония // Борев Ю.Б. Эстетика. Теория литературы: энциклопедический словарь терминов. — М., 2003. — С. 171.