«Мы начали читать Булгакова с конца. Роман «Мастер и Маргарита» надвинулся на все, что написал Булгаков, как тень горы на закате надвигается на землю. В тени все меркнет, стушевывается, сама земля как бы делается подножием горы, ее пьедесталом. А гора кажется еще выше, еще величественней»1. Эти строки Игоря Золотусского — очень точное образное осмысление того несомненного факта, что М. Булгаков для многих читателей — автор одного романа. Гениальная книга «Мастер и Маргарита» — блистательный сплав сатиры, фантасмагории и древней легенды — приковала к себе и читательский, и литературоведческий интерес, в немалой степени заслонив другие произведения писателя.
«Белой гвардии» не повезло вдвойне: первый роман Булгакова оказался в тени не только последнего шедевра, но и пьесы «Дни Турбиных», которая, при всем своем заслуженном успехе у зрителей, была не просто сценическим вариантом романного сюжета, но и в какой-то мере, в силу сложившихся обстоятельств, конъюнктурной вариацией на тему «Белой гвардии». Не потому ли до сих пор этот роман остается недооцененным, а зачастую и неправильно понятым. Вряд ли, например, можно согласиться с тем, что «его лейтмотив — примирение, забвение обид и даже преступлений гражданской войны»2, что на фоне последующих трагических событий в стране он вообще превращается в «утопию»3. Осмысление художественного мира произведения ведет к прямо противоположным выводам.
Первый роман Булгакова стал художественным воплощением того глубочайшего психологического, нравственного, социального потрясения, которое в годы революции пережил сам создатель «Белой гвардии», как и те широкие круги демократической интеллигенции, к которой он принадлежал. Однофамилец и во многом однодумец писателя философ С.Н. Булгаков приблизительно в то самое время, когда создавалась «Белая гвардия», писал: «Революцию я пережил трагически, как гибель того, что было для меня самым дорогим, сладким, радостным в русской жизни, как гибель любви. Да, для меня революция именно и была катастрофой любви, унесшей из мира ее предмет и опустошившей душу, ограбившей ее»4. И хотя конкретно речь здесь идет о любви к царю, а у Михаила Булгакова мы такой однозначной восторженности по адресу монарха не обнаружим, эмоциональный пафос этих строк, ностальгически обращенных в прошлое, безжалостно уничтоженное революцией, глубоко созвучен настроению и переживаниям автора и главных героев романа «Белая гвардия».
Катастрофа, в которую ввергнут привычный, обжитой мир, крушение устоявшегося за века своего существования жизненного уклада, смятение в умах и душах выброшенных на историческое перепутье людей — все это требовало адекватных способов изображения. И на страницы булгаковского романа врывается раскаленное страстями многоголосие толпы, горячие споры героев, в полемику вовлекаются идеи и образы великой литературы, питавшие русскую интеллигенцию, повествование распределяется между несколькими субъектами речи — так в самой структуре текста запечатлено взбаламученное, смятенное состояние мира.
Этот вселенский напряженный диалог не ради литературной красивости, эстетической выразительности организован — он у самой жизни подслушан и заимствован. Об этом свидетельствуют многие талантливые литературные произведения тех трагических, смятенных лет, художественно воплотившие эпохальную полифонию. Об этом свидетельствуют даже смежные с литературой философские сочинения того времени, в частности — «Современные диалоги» С.Н. Булгакова (заметим: религиозного философа, а значит, проповедника-монологиста по призванию).
Прежде чем показать текстуальную близость «Современных диалогов» и «Белой гвардии», обратим внимание на знаменательные совпадения: Булгаков-писатель и Булгаков-философ — однофамильцы, некоторое время — земляки, философ становится в конце концов преподавателем богословия, каковым был отец писателя. Наконец, «Современные диалоги» под названием «На пиру богов» и с многозначительным подзаголовком «Pro и contra» впервые выходят в Киеве в 1918 году, то есть в тот самый момент, когда там в полной мере вкушает весь ужас социальной катастрофы Михаил Булгаков. Читал ли будущий писатель уже тогда это остро актуальное сочинение своего однофамильца? Есть все основания предполагать, что читал, хотя прямых указаний нет. М. Чудакова, рассказывая об атмосфере, в которой жил Булгаков осенью—зимой 1918 года, цитирует газетные сообщения, по которым можно реконструировать картину, и в числе других приводит сообщение из газеты «Последние новости»: «Вышла из печати и поступила в продажу книга профессора-священника Сергея Булгакова «На пиру богов (современная диалогия)»»5.
Здесь следует процитировать саму М.О. Чудакову, которая, приступая к жизнеописанию М. Булгакова, подчеркивает: «мы пишем о человеке, который почти не оставил прямых высказываний на важные для каждого биографа темы — от политических до религиозных. <...> Все, что относится к тому, что называют взглядами человека, биографом Булгакова должно реконструироваться по косвенным данным»6. А косвенные данные свидетельствуют о том, что Булгаков духовно и идеологически был близок тем русским мыслителям, которые высказали свои мировоззренческие позиции по острейшим вопросам социального бытия сначала в «Вехах» (1909), затем в сборнике «Из глубины» (издан в 1918, поступил в продажу в Москве в 1921 г., в то время, когда там уже жил и в соответствующих кругах вращался Булгаков). В сборнике «Из глубины» будут вновь опубликованы и «Современные диалоги» С. Булгакова, тематически, идейно и даже конструктивно перекликающиеся с «Белой гвардией».
В «Современных диалогах» мучительные размышления автора над причинами и результатами трагедии, в которую ввергнуто отечество, и поиски выхода из случившегося передоверены шести героям — представителям разных кругов просвещенного общества: прогрессивному общественному деятелю, разуверившемуся в революционных идеалах, которые он в свое время исповедовал и активно проповедовал; боевому генералу, усматривающему причину катастрофы в «проклятой русской интеллигенции», которая, по его убеждению, «сначала одурила свою собственную голову, а потом отравила и развратила весь народ»7; дипломату, сокрушающемуся о том, что Россия, отказавшись от правового пути, обрекла себя на участь исключительно объекта европейского права; известному писателю, который пытается уяснить духовные корни происходящего; беженцу, самим статусом своим свидетельствующему о бедственном состоянии отечества; и, наконец, светскому богослову, который видит единственный путь спасения в «оцерковлении русской жизни»8.
Почти весь этот спектр мнений представлен и на страницах «Белой гвардии», более того — мы найдем чуть не дословные текстуальные совпадения. Ужасом и отчаянием дышат слова общественного деятеля, столь же эмоционально живописующего катастрофу, как он когда-то рисовал грядущее революционное обновление: «Погибло, все погибло! Умерло все, и мы умерли, бродим, как живые трупы и мертвые души. До сих пор ничего я не понимаю, мой ум отказывается вместить. Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь — это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная, зияющая дыра. Где же он, великодушный и светлый народ, который влек к себе сердца добротою и детской верой, чистотой и незлобливостью, даровитостью и смирением? Теперь — это разбойничья орда убийц, предателей, грабителей сверху донизу в крови и грязи, во всяком хамстве и скотстве. Свершилось какое-то черное преображение, народ Божий стал стадом гадаринских свиней»9. Именно таким, изуродованным, искаженным, является Алексею Турбину в его видении-сне образ отечества, лик народа.
В словах дипломата мы слышим попытку осмысления, объяснения столь неожиданного для героев «Белой гвардии» и вызывающего их недоумение и гнев превращения «мужичков-богоносцев Достоевских» [40] в вооруженных погромной дубиной, одичавших бунтовщиков: «Недавно еще мечтательно поклонялись народу-богоносцу, освободителю, — с упреком говорит дипломат. — А когда народ перестал бояться барина, да тряхнул вовсю, вспомнил свои пугачевские были, — ведь память народная не так коротка, как барская, — тут и началось разочарование»10. Звучит в «Современных диалогах» и другая активная составляющая романного диалога «Белой гвардии» — полемика с великими предшественниками: «Нам до сих пор еще приходится продираться чрез туман, напущенный Достоевским, это он богоносца-то сочинил»11.
И, наконец, самое важное с точки зрения сопоставления двух произведений: красной нитью через «Современные диалоги» проходит один из «проклятых вопросов русской жизни» — «вопрос об интеллигенции и духовных ее судьбах»12, ставший главной темой романа «Белая гвардия».
Эта идейно-тематическая перекличка чрезвычайно знаменательна, ибо наглядно свидетельствует о том, из каких философских, этических корней прорастало творчество М.А. Булгакова, которому долгие годы милостиво «прощали» неподходящее происхождение, явно незаслуженно приписывая лояльное отношение к советской идеологии.
И вот что еще интересно. Участники «Современных диалогов», понимая и глубоко переживая катастрофическую необратимость свершившегося революционного переворота, не предаются отчаянию, более того, преодолевают трагизм собственного положения и судьбы отечества сознанием своей личной причастности к творящейся на их глазах истории (этому служит и эпиграф из Тютчева: «Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые...») и почти единодушной верой в грядущее спасение «Богородичною силою»13. И в финале «Белой гвардии», вопреки уже случившимся несчастьям, вопреки неминуемой, многократно предсказанной гибели главных героев романа, звучит всеобъемлющее, всеискупляющее молитвенное благоговение перед тайной вечности, осененной тайной Божественной. Это чувство как будто не вытекает прямо из содержания романа, даже, на первый взгляд, противоречит ему, но оно отвечает тому неистребимому, вечному человеческому стремлению, которое философ С.Н. Булгаков называл «потребностью жить, касаясь ризы Божества»14. Вот это прикосновение к ризе Божества и стало заключительным аккордом романа «Белая гвардия».
И, если вдуматься, этот умиротворяющий финал, венчающий роман, на страницах которого царят хаос и смятение, — не только дань эстетической традиции, о чем говорилось выше, хотя и приверженность традиции здесь чрезвычайно знаменательна. Вопреки хаосу, наперекор ему, роман утверждает незыблемые, нетленные, непреходящие ценности. И библейский эпиграф, и летописный зачин, и напряженное лирическое соло рассказчика, и нерушимые пространственно-этические вехи, и, наконец, философский финал создают тот недоступный героям «авторский избыток», в котором остается место для утешения и надежды. Бушующая стихия многоголосия оправлена в первом романе Булгакова в монологическую раму, и монологизм здесь выступает как форма сопротивления хаосу, в который грозит выродиться бесконтрольно разгулявшаяся полифония.
Лирический пафос этой книги берет свое начало в тех личных переживаниях писателя, которые и были положены в основу романа. В «Записках покойника» Булгаков рассказал о том, как начинался для него его первый роман: «Он зародился однажды ночью, когда я проснулся после грустного сна. Мне снился родной город, снег, зима, гражданская война... Во сне прошла передо мною беззвучная вьюга, а затем появился старенький рояль и возле него люди, которых уже нет на свете. Во сне меня поразило мое одиночество, мне стало жаль себя. И проснулся я в слезах»15. Ставшие первотолчком, эти переживания во многом определили эмоциональную палитру «Белой гвардии». Слезами смытое прощание с прошлым, лирический реквием по безвозвратно ушедшему, стоическое эстетическое сопротивление эпохе торжествующего нигилизма — вот что такое первый роман Булгакова. Путь от него к «закатному роману», в котором последствия случившейся в России катастрофы предстанут как часть всемирной, общечеловеческой драмы, лежит через произведения, которые в определенном смысле можно назвать «промежуточными».
Следующей после «Белой гвардии» этапной вещью Булгакова, написанной, по мнению М. Чудаковой, «вместо второго романа»16, была повесть «Собачье сердце». На смену лирическому пафосу, философской грусти, нравственному стоицизму «Белой гвардии» приходит аналитически холодное, спокойное и пристальное эстетическое исследование последствий свершившейся катастрофы. Если «Белая гвардия» — роман-смятение, роман-реквием, то «Собачье сердце» — повесть-диагноз.
Повествование отчасти передоверено псу (ничего удивительного — «собачья жизнь», и интонация преобладает соответствующая — ироническая), в остальном оно максимально нейтрально, объективно. Тем выразительнее звучат обличительные монологи профессора Преображенского, саморазоблачительные реплики Швондера и Шарикова и документальные свидетельства (дневниковые записи) доктора Борменталя. Диагноз как итог художественного исследования прост и однозначен: насильственное экспериментирование над естественным состоянием вещей, революционные преобразования, вызванные волюнтаристскими побуждениями экспериментаторов, ни в какой области человеческой жизни ни к чему хорошему не ведут. Более того, они чреваты непредсказуемыми по своей разрушительной силе последствиями. Главную идею своей повести, оставшейся неизвестной его современникам, Булгаков сформулировал как одно из самых сокровенных, принципиальных своих убеждений в письме к Правительству: «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции»17.
Эта самим Булгаковым названная важнейшей черта его творчества — еще одно несомненное свидетельство глубинной духовной связи мировоззрения писателя с социально-философскими, нравственными позициями авторов сборника «Из глубины», которые именно в волюнтаристском своеволии интеллигентского сознания усматривали одну из главных причин российской трагедии. «Рационалистический утопизм», объявление индивидуального человеческого разума «всесильным и самодовлеющим» — вот что, по мнению П.И. Новгородцева, приводит не только к крушению самого интеллигентского сознания, но и к социальной катастрофе. Значение критической мысли, обнажающей пороки старых устоев и прокладывающей дорогу новому, пишет Новгородцев, «велико и бесспорно», «но когда, увлекаясь своим полетом, мысль человеческая отрывается от своих жизненных корней, когда она стремится сама из себя воссоздать всю действительность, заменив ее органические законы своими отвлеченными требованиями, тогда вместо того, чтобы быть силой созидательной и прогрессивной, она становится началом разрушительным и революционным»18. Именно эта идея и лежит в основе «Собачьего сердца».
Однако при всем своем мировоззренческом и душевном пристрастии к Великой Эволюции сам-то писатель вынужден был жить в революционную эпоху во вздыбленной революцией стране, и на первый план в его жизни и творчестве выдвигается проблема выживания — физического, нравственного, творческого. В отличие от своих наивных современников, питавших надежды на скорый крах большевиков, Булгаков понимал «необратимость совершившегося»19. В то же время для него было неприемлемо отречение от «проклятого прошлого» с верноподданическими клятвами верности новой власти и готовностью поставить ей в услужение свое перо.
Не желая быть «в числе погибших», но и не видя для себя возможности, не умея «жить и работать в литературе так, словно не было никакого Толстого»20, Булгаков мучительно ищет свой путь, и поиски эти становятся одной из главных тем его творчества.
На подступах ко второму роману (так определяет место «Мастера и Маргариты» в творчестве Булгакова М. Чудакова, и это представляется нам правильным), Булгаков создает две художественные проекции судьбы художника — в соответствии с двумя возможными вариантами ответа на вопрос: «Что важнее: выдающееся произведение или нравственная максима художника, создавшего его?»21 Герой «Театрального романа» Максудов ценой собственной жизни отстаивает принципы. И обрекает на гибель свое детище — пьесу. Мольер («Жизнь господина де Мольера») готов на все, даже на излишества, вроде следующих изъявлений верноподданических чувств: «радость повиноваться королю для Мольера была дороже Аполлона и всех муз, и вся слава, о которой Мольер мог помышлять, это — слава человека, который увеселяет его величество». Результатом лицемерных ужимок и хитроумных уловок было спасение уникального художественного явления — театра Мольера. Предвидя неизбежные упреки в адрес своего героя, автор «Жизни господина де Мольера» обращается к читателям с просьбой о снисхождении: «Потомки! Не спешите бросать камнями в великого сатирика! О, как труден путь певца под неусыпным наблюдением грозной власти!»22 Горьким личным опытом Булгакова и его непреходящей душевной болью оплачено это восклицание. Знаменательно, что «именно это личное начало, которым окрашена книга, встретило резко отрицательную оценку редакции»23, в результате чего книга о Мольере увидела свет через тридцать лет после своего создания.
Под неусыпным наблюдением грозной власти, пытаясь по мере возможности с ней о чем-то договориться, идя на все допустимые компромиссы и оставаясь непреклонным в главном, Булгаков отвоевывал возможность дописать свою тайную, итоговую книгу. «Помоги, Господи, дописать роман!»24 — записывает он на листке черновика в 1931 году. «Дописать раньше, чем умереть!»25 — заклинает он судьбу в 1934. И грозная власть и слепая фортуна словно вняли мольбам — отступили. Роман был дописан.
«Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после страшной литературной жизни последний закатный роман»26, — писал Булгаков 15 июня 1938 года. Да, нелегко далась своему создателю его главная книга. Но этот роман стоил Голгофы.
Примечания
1. Золотусский И. // Круг чтения. М.: Издательство политической литературы, 1991. С. 126.
2. Лесскис Г.А. Триптих М.А. Булгакова о русской революции. М.: ОГИ, 1999. С. 23.
3. Там же.
4. Булгаков С.Н. Агония // Христианский социализм. С.Н. Булгаков. Новосибирск: Наука, 1991. С. 295.
5. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. Указ. изд. С. 87.
6. Там же. С. 9.
7. Булгаков С.Н. На пиру богов // Христианский социализм. С.Н. Булгаков. Новосибирск: Наука, 1991. С. 269.
8. Там же. С. 281.
9. Там же. С. 234—235.
10. Там же. С. 258.
11. Там же. С. 259.
12. Там же. С. 274.
13. Там же. С. 295.
14. Булгаков С.Н. Религия человекобожия в русской революции // Христианский социализм. Указ. изд. С. 128.
15. Булгаков М.А. Театральный роман (Записки покойника) // Избранные произведения. В 2 т. Т. 2. Киев: Дніпро, 1989. С. 188.
16. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. Указ. изд. С. 385.
17. Булгаков М.А. Собр. соч. в 5 т. Т. 5. Письма. Указ. изд. С. 446.
18. Новгородцев П.И. О путях и задачах русской интеллигенции // Из глубины. Сборник статей о русской революции. Нью-Йорк: Телекс, 1991. С. 255, 256.
19. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. Указ. изд. С. 188.
20. Цит по кн.: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. Указ. изд. С. 221.
21. Немцев В.И. Михаил Булгаков. Указ. изд. С. 100.
22. Булгаков М.А. Жизнь господина де Мольера // Избранные произведения в 2 т. Т. 2. Киев: Дніпро, 1989. С. 106.
23. Жирмунская Н. Жизнь господина де Мольера. История создания и публикации // М.А. Булгаков. Собр. соч. в 5 т. Т. 4. М.: Художественная литература, 1992. С. 631.
24. Булгаков М. Великий канцлер. Черновые редакции романа «Мастер и Маргарита». М.: Новости, 1992. С. 262.
25. Там же. С. 265.
26. Булгаков М.А. Собр соч. в 5 т. Т. 5. Указ. изд. С. 527.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |