Отличительной чертой прозы о гражданской войне А.А. Фадеева является то, что все рассматриваемые нами произведения (рассказ «Рождение Амгуньского полка», повесть «Разлив», романы «Разгром», «Последний из удэге») написаны в характерной объективированной манере. Образ автора, от чьего имени ведется повествование, является одним из ведущих. Кроме того, зачастую события, которые всей логикой повествования должны были бы изображаться «изнутри», то есть глазами героя при помощи специфических приемов (внутренний монолог, внутренняя речь героя и т. п.) показаны в авторском восприятии. Точка видения в произведениях А.А. Фадеева 20—30-х годов оказалась смещенной только в одну сторону, поэтому подлинного многоголосья в произведениях писателя не получилось, так как главную партию взял на себя голос автора. Вместе с тем произведения А.А. Фадеева интересны как документ эпохи, созданный человеком, стоящим на противоположных, чем М.А. Булгаков, идейных и эстетических позициях.
Повесть «Разлив» сам автор оценил как неудачную: «В целом произведение рыхлое, с неясной мыслью, написанное дурным языком». Об образной структуре произведения писатель сказал не менее прямолинейно: «Получилось много ложных, искусственных, вычурных образов» (167, IV, 102).
Размышляя о «Разливе», А.С. Бушмин справедливо отметил, что «всюду в повести, где речь идет о мыслях и чувствах, автор передает их упрощенно, прибегая к грубо вещественным сравнениям. Процесс мышления здесь без всякой иронии уподобляется варению пищи в котелке или рубке дров, а самые мысли — колотыми дровами...: «В лохматой голове Ивана — в этом луженом и крепком солдатском котелке — уже варились и кипели простые, обыденные мысли о работе»».
«Автор избегает ситуаций, требующих психологического анализа» (40, 16).
Большое место в повести при описании личности занимают натуралистические детали быта, сравнение внешности героев с окружающей природой. Так, характеризуя Жмыхова, автор отмечает: «Кровь его бурлила и пенилась, как березовый сок весною» (167, II, 268). Гольд-Тун-Ло был «коряв и мшист, как лес: дикая кровь предков мешалась в его жилах с янтарной смолой, что текла по кедровым венам в заповедных улахинских чащах» (167, II, 268).
Сходная тенденция наблюдается и в рассказе «Рождение Амгуньского полка». Описывая бойца, открыто выступившего против комиссара Челнокова, автор дает следующие характеристики: «лохматый детина», «весь — костлявая злость, от головы до пят увешанный грязными шматками полгода не сменявшейся одежды, он походил на загнанного таежного волка» (167, II, 339). Авторский взгляд фиксирует детали внешности героев. В критический момент изображен командир отряда Семенчук: «В его напряженной позе скользнуло что-то кошачье» (167, II, 340). Сам Челноков, не сумевший удержать отряд на боевой позиции, сидел на завалинке: «Он сжимал голову большими шершавыми ладонями, и его сухие и ломкие, как старая оленья шерсть, волосы топорщились на голове» (167, II, 342). В повести «Разлив» автор отмечает качества главного героя, которые позволили ему взять власть: «У Неретина были цепкие зубы, лохматая голова и неослабная воля к действию» (167, II, 275).
Безусловно, слабым является авторское обоснование поступков героев, связанное с описанием окружающей природы или деталей портрета: «Оттого, что бы он (Неретин. — Д.К.) строг и уверен в себе, а воздух ленив и зноен, никто не знал, что нужно делать, и все молчали, пригибая к земле упрямые крепкие лбы» (167, II, 270). При описании отца и дочери Жмыховых автор также использует натуралистические сравнения: «Волос Жмыхова горел на солнце золотой чешуей, а у дочери волос черный не мог спрятаться под кожаной шапкой. Кофта у нее совсем расстегнулась, и груди виднелись — румяные загорелые яблоки» (167, II, 287).
Размышляя о формах субъективации авторского повествования в повести «Разлив», рассказе «Рождение Амгуньского полка», следует отметить, что А.А. Фадеев использует в основном речевые формы. В подавляющем большинстве случаев использована прямая речь героев. Интересным представляется рассмотрение отдельных случаев сочетания голосов героев и голоса автора. Так, комиссар фронта Соболь, встретив Челнокова, в ярости «закричал тонким, надорванным фальцетом:
— Как же ты допустил?.. Надо было держать з-зубами!..
— Я сделал все, что мог, — угрюмо пробормотал тот. — Но я не сумел убедить...
— Убедить?! — яростно повторил Соболь. — Комиссар! Надо было не только убеждать, надо было стрелять! (167, II, 351).
После долгой беседы о проблемах, возникших в связи с уходом с линии фронта Амгуньского полка, Челноков попросил собеседника дать ему кусок хлеба. Автор отмечает реакцию комиссара фронта: «Только теперь Соболь заметил, что Челноков бледен, как песок. Кожа стянулась на его лице, резко обозначив скулы и челюсти. Под глазами выступили расплывчатые синие круги, и веки чуть заметно дрожали» (167, II, 353). Так через детали портрета, оценку восприятие героя А.А. Фадеев сумел показать главную черту личности руководителя: постановку идеи, цели движения выше нужды и чаяний отдельной личности. Через прямую речь героев писатель точно отражает существенную сторону личности руководителей — оторванность от народа, чужеродность.
«— Самое главное, — говорил незнакомый человек, — не надо забывать, что вы, в большинстве, — народ безземельный и в деревне чужой. Сумеете ли вы провести своих людей в правление?» (167, II, 274).
В повести «Разлив» А.А. Фадеев использует многоступенчатую характеристику героя. Так, Ивана Неретина представляет автор: «Он побывал во многих городах и селах Дальнего Востока. Много повидал людей и немало понаделал дел. Вместе с забубенной головой, Харитоном Кислым, участвовал в прокладке тоннеля через Орлиное гнездо к минному городку Владивостока. Стучал пудовым молотком в военном порту. Грузил ящики на Чурки-ном мысу. Месил цемент в Спасск-Приморске. Несколько раз, возмущая черноземную кровь своих предков, продирал штаны на потертом писарском стуле.
Одним словом, это был блудный сын, и пользы от него видели до сих пор, что от козла молока» (167, II, 273). Дополняет авторскую оценку характеристика Неретина другим героем в форме прямой речи. Отец Ивана, желая подчеркнуть неприспособленность сына к практической работе на земле, говорил: «Не шибко ты в политике силен... Баловство все это! Как был шалай-балай, так и остался. Какой ты мне сын?.. Бузуй ты, детка, а не мужик! Вот уж свернут тебе шею...» (167, II, 282).
Изображая беседу Жмыхова со Стрюком, А.А. Фадеев использует комбинацию: прямая речь — авторское повествование — внутренняя речь — прямая речь. В качестве иллюстрации приведем только небольшой отрывок:
«— А ты слушай, — продолжал Стрюк. — Большевик, говорят, Неретенок-то?..
Он лукаво прищурился и выжидательно посмотрел на Жмыхова. «Хитрый мужик, все знает», подумал Жмыхов, а вслух сказал:
— Дела.» (167, II, 190).
Следует отметить, что в рассказе «Рождение Амгуньского полка» единственный случай использования внутренней речи героя связан с изображением состояния капитана парохода «Пролетарий» Селезнева, вынужденного принимать решение о недопущении перевозки бойцов через Амур на вверенном ему пароходе. ««Ну и пряжка», — беспокойно подумал он, изучая наклонившееся к нему лицо» (167, II, 366). Так описано первое впечатление от встречи с командиром отряда Семенчуковым. Изображая процесс принятия капитаном парохода тяжелого решения, писатель вновь использует внутреннюю речь героя: ««Главный выигрыш — время», — подумал он, шагая по шатким ступенькам» (167, II, 366). И, наконец, когда решение принято Соболем, оно фиксируется при помощи этого же приема речевой формы субъективации: ««Может, выйдет, а, может, и нет», — подумал он, провожая взводного глазами» (167, II, 368).
А.А. Фадеев использует прием внутренней речи в повести «Разлив». Описывая деда Нерету, только что получившего, но не распечатавшего письмо, в котором содержались сведения о гибели сыновей, писатель сочетает внутреннюю речь с авторскими замечаниями: «Дед знал грамоту и удивился: «От кого бы? — подумал растерянно. Выйдя из избы, уселся на лавочку и долго не распечатывал. Сердце смутно чуяло недоброе, и казалось странным, что что-нибудь недоброе может случиться в такое ясное и теплое утро» (167, II, 271).
Другой герой Жмыхов долго размышляет о том, как правильно организовать спасение людей из затопляемых районов. Автор в данном эпизоде весьма уместно смещает точку видения в сферу сознания героя: «часов через пять многие холмы зальет... Надо перевозить людей с холмов к обеим фанзам и на Неретину заимку... В деревню возить далеко...» (167, II, 313).
Ярко высветить внутренний мир действующих лиц, детализировать концепцию личности при помощи приема внутренней речи писателю удалось на примере образа учителя Баркова, лавочника Копая. Автор отмечает: «Было Баркову, как всегда, стыдно идти на чужую водку и хлеб, и, как всегда, подумав с жалобной злобой: «Черт с ним... вместе крали...» — он все-таки пошел». Неискренность лавочника Копая выявляется при помощи внутренней речи:
Артельщик просит: «На чаишко бы надо...
— Я бы вам дал чаишко, — подумал Копай. Грузно вздохнул.
— Скажи, четвертную поставлю, — уронил со сдержанным неудовольствием» (167, II, 307).
В рассматриваемых нами произведениях отсутствует несобственно-прямая речь как прием субъективации авторского повествования. Вместе с тем, кроме речевых форм субъективации в повести «Разлив» и рассказе «Рождение Амгуньского полка» используются и конструктивные формы. Например, в рассказе «Рождение Амгуньского полка» использованы элементы приема представления. Так, Соболь вначале видит всадника на взмыленной лошади, затем думает о том, кто стал этой странной личностью, скачущей к нему, и, наконец, герой узнает комиссара Челнокова.
Широко использованы изобразительные приемы. Вводя читателя в мир борьбы внутренней расхлябанности и недисциплинированности бойцов Амгуньского полка со стремлением упорядочить строевую службу в одном из боевых подразделений фронта, писатель использует развернутую антитезу, связанную с определениями «старое» — «новое». Например, в тексте сталкиваются два названия: Амгуньский полк и Семенчуковский отряд. Закономерна в этом контексте следующая характеристика развития событий: «Семен-Чуковский отряд оказался сильнее Амгуньского полка» (167, II, 338). Так показана победа анархических настроений среди бойцов.
В повести «Разлив» используются сравнения как один из изобразительных приемов для характеристики героев. Каня смотрит на работающего в лодке Жмыхова и замечает, что «под его тонкой рубахой уверенно и сильно ходили мускулистые, как у лошади, лопатки» (167, II, 318). Далее автор берет на себя миссию сообщить о том, что «были у этих людей на ладонях твердые, как железные заклепки, мозоли» (167, II, 318). В другой ситуации, во время спасения Жмыховым людей с затопляемых островов, «казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец» (167, II, 319).
Особо следует сказать о христианских художественных деталях, на которые обращает внимание автор в тексте повести. Детали эти подаются как в субъективированной форме (то есть через восприятие героев), так и в объективированной.
После грубого унижения собственного ребенка перед сном «учительница долго крестилась». Неудивительно, что утром «позолоченный образок хмуро и как будто укоризненно смотрел из темноты» на нее (167, II, 308).
Другая героиня, Марина Вдовина, по авторскому замечанию, не могла «переступить неумолимый, веками признанный закон» (167, II, 331). Она не мыслит свою жизнь с любимым без венчания. Отношение к предстоящему обряду у нее очень серьезное.
Следуют вековым традициям своего народа и люди, собравшиеся на берегу для помощи тем, кто отправлялся на спасение тонущих: «На берегу сняли шапки и истово закрестились», отправляя первые лодки.
В то же время описание позолоченных куполов деревенской церкви, увиденных Жмыховым, оказалось лишь фоном, деталью пейзажа, важной при характеристике внутреннего мира героя.
К конструктивным формам субъективации можно отнести сон Барковой в повести «Разлив» и сон Челнокова в рассказе «Рождение Амгуньского полка». Однако глубокого идейно-художественного значения ни в художественной структуре произведения, ни для углубления концепции личности они не имеют.
Роман «Разгром» стал новой ступенью в художественном освоении темы гражданской войны в прозе А.А. Фадеева 20—30-х годов.
Более мотивированным становится употребление речевых форм субъективации повествования, глубже и логичнее выглядит переплетение голосов героев и голоса автора. Например, если в ранних произведениях прием прямой речи в основном был одним из способов развития действия и лишь в нескольких случаях выступал как средство характеристики героев, то в романе «Разгром» прямая речь становится одним из главных способов характеристики и обрисовки действующих лиц, психологического обоснования образов. Рассмотрим три примера. Произведение начинается с диалога двух героев (взаимодействия голосов Левинсона и Морозки), из которого мы узнаем о своеволии и анархических настроениях ординарца, отказавшегося выполнить приказ командира. С первых же страниц перед читателем предстает образ разудалого бесшабашного парня.
В другой ситуации подрывник Гончаренко спорит с командиром взвода шахтеров Дубовым о крестьянстве и об отношении к народу. Морозка, бывший инициатором спора, постепенно стал наблюдателем, следившим за спором со стороны. В один из моментов он воскликнул: «Ловко подвел», — восхитился Морозка, которого с момента вмешательства Дубова спор интересовал только как проявление человеческой ловкости» (167, I, 148). Таково отношение героя к вопросу, ставшему одной из важных проблем романа! Мы убеждаемся, что иначе и быть не могло, так как ординарец Левинсона был, по справедливому определению А.С. Бушмина, «самым отсталым представителем угольного племени». Подтвердилась авторская характеристика, данная на первых страницах произведения: «Он все делал необдуманно: жизнь казалась ему простой, немудрящей, как кругленький муромский огурец с сучанских баштанов» (167, I, 54). Спор выявил существенные черты личности героев: ограниченность Дубова и рассудительность, мудрость Гончаренко.
Речевая характеристика позволяет глубже понять суть взаимоотношений в отряде Левинсона. Так, к ординарцу все бойцы обращаются только по кличке — Морозка. Единственный раз в романе в сцене схода-суда командир упоминает настоящую фамилию героя: «А Морозов-то где?» (167, I, 77).
Важной стороной поэтики произведения является сочетание голосов автора и героев. Как и в ранних произведениях, писатель использует натуралистические сравнения при портретной характеристике Морозки. Автор сравнивает хозяина с его конем: «Гривастый жеребчик настороженно прядал ушами. Был крепок, мохнат, рысист, походил на хозяина: такие же ясные, зелено-карие глаза, также приземист и кривоног, также простовато-хитер и блудлив» (167, I, 53). Дополняют авторскую характеристику оценки героев. Например, Гончаренко заметил: «Ежели прикинуть, кто из вас умнее, так не тебе на Мишке ездить, а Мишке на тебе, ей-богу». Жена Морозки, Варя, дополнила нравственный портрет героя. Беседуя с Мечиком, она так сказала о своих изменах мужу: «Ну, а с Морозкой и того мне — он, поди, привык. Да он и сам гуляет...» (167, I, 91).
Авторская характеристика помощника Левинсона Бакланова дополняется оценкой человека из толпы: «Геройский у тебя помощник, — сказал кто-то, — не курит, не пьет, а главное дело — молодой».
Важное место в произведении занимает внутренняя речь. А.А. Фадеев умело использует этот прием для описания духовного мира личности своих героев и изображения их состояния в самые напряженные моменты жизни. Если до появления в судьбе Морозки Мечика герой жил относительно спокойно, то в поздний период Иван Морозов серьезна обеспокоен, он замыкается в себе. Чутко уловив этот момент, писатель смещает точку видения в романе в сферу сознания героя: «Придет этакой шпендрик — размякнет, нагадит, а нам расхлебывай... И что в нем дура моя нашла?» (167, I, 63).
Левинсон, получив донесение о нависшей над отрядом угрозе окружения и уничтожения, сосредоточенно думал: «Плохо дело, совсем худо... Надо завтра же написать Сташинскому, чтобы рассовал раненых, куда можно... Замереть на время, будто и нет нас... Караулы усилить» (167, I, 74).
Сочетание внутренней речи героя с голосом автора используется писателем как средство развенчания действующего лица. Мечик переживает из-за того, что большая семья корейца обречена на голодную смерть (эпизод с корейской свиньей). «Неужели без этого нельзя? — лихорадочно думал Мечик». «Нет, нет, это жестоко, это слишком жестоко»... Далее автор замечает: «Мечик знал, что сам никогда не поступил бы так с корейцем, но свинью ел вместе со всеми, потому что был голоден» (167, I, 128). Внутренний монолог героя в финале произведения позволяет А.А. Фадееву показать, сколь жалок оказывается человек, заботящийся только о себе даже в минуты смертельной опасности для всего отряда: «Что я наделал, как мог я это сделать, — я, такой хороший и честный и никому не желавший зла» (167, I, 200). Таков итог нравственного пути Мечика.
После долгих переходов и боев командир партизан потерял над собой контроль и заснул в седле. Проснувшись и увидев, что никто не заметил его слабости, Левинсон, стремившийся казаться человеком особой породы, подумал: «Да... хватит ли у меня сил?..» (167, I, 129).
Следует отметить, что как и в ранних произведениях, в романе «Разгром» сон Мечика как прием конструктивной формы субъективации не играет серьезной идейно-смысловой роли, а только отражает силу внутреннего напряжения, переживаний героя.
Примечательно, что наиболее широко представленными в художественной структуре романа оказались изобразительные приемы субъективации повествования. Важно, что они сочетаются с авторскими характеристиками. Причем зачастую автор берет на себя миссию описания внутреннего мира героя. На уровне художественных деталей проясняется роль личности вожака, руководителя. Подтверждается мысль о том, что только ценою волевых усилий командир удерживает власть над отрядом. Так, Мечик пытался разрешить противоречие в облике руководителя, которое он заметил в бою. Когда «впереди шел Левинсон, он выглядел таким маленьким и так потешно размахивал огромным маузером, что трудно было поверить, будто он и является главной направляющей силой» (167, I, 124).
Восприятие Мечика Морозкой фиксируется в нескольких деталях. Ординарец отмечает, что спасенный им был человек «чистенький», «городской». Автор сближается с героем в таком восприятии. Рассказывая о появлении Мечика в отряде, писатель отметил, что герой «бодро насвистывал веселенький городской мотив» (167, I, 59).
Автор подчеркивает те детали, на которых фиксируется внимание Мечика, встретившего Пику. Это оказался тихий и светлый старичок. Неудивительно, что образ этот в сознании героя стоит в одном ряду с образом деревенского дьячка в скиту.
Неоднократно в романе использован прием сравнения для характеристики героев. Выступив на сходе-суде, «Левинсон сгас, как фитилек». Впервые пришедший в отряд Мечик видит командира похожим на сказочного гнома.
Позже автор использует прием несоответствия, чтобы оттенить характер Левинсона. Так, на привале Мечик следил за командиром, похожим на гнома из детской сказки, который рассказывал самые скверные и пошлые истории. Чтобы подчеркнуть обреченность раненого Фролова, используется следующее сравнение: «Взгляд его был тускл и пуст, как у мертвого». В тексте присутствует сравнение отряда со старой бочкой: «Он разлезался по швам, как старая бочка с прогнившими клепками и ржавыми обручами, по которой стукнули обушком».
Следует отметить наличие художественно-речевой формы субъективации в описании сцены перехода отряда через болото. На наш взгляд, прием стилизации использован для того, чтобы передать особую значимость и трагизм ситуации.
Прием литературной параллели с «Легендой о Данко» призван подчеркнуть элементы героизации в характере Левинсона, сумевшего провести отряд через болото и лес к свету. «Людьми овладели отчаяние и гнев. Они искали виновника своего несчастья, — конечно же это был Левинсон!.. Если бы они могли сейчас видеть его все разом, они обрушились бы на него всей силой своего страха, — пускай он выводит их отсюда, если он сумел их завести» (167, I, 192).
Самым крупным произведением о событиях гражданской войны в творческом наследии А.А. Фадеева стал роман «Последний из удэге». Работа над ним продолжалась несколько десятилетий, однако в целом роман остался незавершенным.
В этом произведении писатель использует и речевые, и конструктивные, и художественно-речевые формы субъективации. Усиливается роль прямой речи и внутренней речи как средства характеристики личности и ее внутреннего мира. Однако во многих случаях автор сам знакомит читателя с мыслями и переживаниями, воспоминаниями героя, то есть повествование ведется в этих случаях от третьего лица.
Роман начинается с авторского рассказа о Мартемьянове, который вспоминает, что двадцать пять лет назад в этот день он убил человека. Примечательно, что позже герой, рассказывая об этом событии вновь прибывшему пополнению, будет говорить о себе в третьем лице. Яркой деталью, характеризующей размытость нравственных идеалов героя, стало откровенное его признание: «Пристава он убил, ирода. За то б мы его теперь не судили». В беседе с Сережей Костенецким Мартемьянов в подробностях рассказал о процессе убийства, по авторскому замечанию, «с видимым наслаждением». Данный пример наглядно демонстрирует рост художественного мастерства А.А. Фадеева. В роман внесена психологическая обрисовка характеров героя. Действительно, близкому по духу и хорошо знакомому Сереже Мартемьянов доверяет и может поведать многое, а от впервые увиденных им людей он старается скрыть нелицеприятные детали собственной биографии.
Как несомненное достоинство следует отметить мастерство речевой характеристики героев в сцене митинга в партизанском отряде. Неоднократно отмечая ограниченность командира отряда Бредюка, автор уступает право голоса герою, который раскрывает примитивность своего внутреннего мира в сцене выступления на митинге: «— Я... Мы с вами!.. Вы со мной!.. Товарищи бойцы!.. Я... До капли крови!.. — сипел Бредюк (167, II, 22)
Этот же прием использован писателем при обрисовке образа инструктора ревкома Хрисанфа Бледного. Докладывая о съезде, он использует в речи набор штампов: «— Беззаветно проливая свою кровь... не щадя сил... мы скажем акулам-интервентам... в очищенных от белогвардейцев районах... воля трудящихся масс... — кричал инструктор.
...Идя от победы к победе ...сбросили в море врага... пришло время самим ковать свою судьбу...» А.А. Фадеев уместно использует прием внутренней речи для развенчания героя. Так, Алеша Маленький неодобрительно думал о инструкторе: «Вот именно, что не пришло, а надо еще биться, и много биться за это» (167, II, 17). Именно через прием прямой речи другого персонажа, Лены Костенецкой, раскрывается излишний монументализм, неискренность и социальная ограниченность Петра Суркова.
Сочетание прямой и внутренней речи довольно часто встречается в романе, в отличие от ранних произведений, где данный прием используется единично. Описывая первые детские потрясения Лены Костенецкой, вызванные смертью матери, автор смещает точку видения в сферу сознания ребенка: ««Мама, где моя мама?» — подумала она, впившись ручонками в железные перила лестницы.
««Где ты, моя мама?» — повторила Лена, терзая и мучая себя» (167, I, 261).
Сочетания внутренней и прямой речи помогают детализировать мотивацию принятия решений командирами, уяснить логику поступков героев и так далее. Примерами могут служить эпизоды переговоров Петра Суркова с американским майором Грехемом, подготовки и посещения Леной городских трущоб, ее участия в выборах, споров Алеши Чуркина и Петра Суркова и другие. Рассмотрим один из примеров, позволяющий говорить о социальной ограниченности взглядов героев-руководителей, на примере образа Алеши Кудрявого. Он ни разу не говорит о едином народе, размышляя о различных социальных группах. Ясно видна противопоставленность в его сознании понятий «рабочий» и «крестьянин». Вид пьяных партизан приводит Алешу к выводу: «Н-да, крестьянская республика». Зато пьянство в штабе перед началом стачки не вызывает протеста ни у кого из героев. Выступая на митинге в селе, Чуркин особо выделяет роль рабочих в революции, но не говорит об общенародных, общенациональных интересах.
Следует отметить, что в романе «Последний из удэге», как и в ранних произведениях о гражданской войне, отсутствует несобственно-прямая речь. Среди наиболее ярких приемов конструктивной формы субъективации надо указать на изобразительные, главный из которых — антитеза. Причем антитеза одновременно является и основным композиционным приемом. Произведение строится на развернутом противопоставлении — мир революции и мир контрреволюции.
Когда же речь идет о субъективированных формах повествования, то прежде всего следует отметить восприятие Леной Костенецкой двух миров в доме — мир отца и мир матери. Позже героиня произведет такое же разделение в доме Гиммера — мир хозяев и мир прислуги.
Наиболее яркий пример антитеза — американский крейсер, стоящий у острова Русский. Неудивительно, что именно Ланговой подметил это противоестественное положение.
Широко используется в романе прием сравнения. Например, Петр Сурков в партизанском отряде идет в атаку, как в детстве ходил на драку стенка на стенку. Единственный случай использования развернутой метафоры дан в повествовании от автора, поэтому мы не можем отнести его к приему конструктивной формы субъективации.
Большую роль в тексте играют художественные детали, данные как в авторском видении, так и в восприятии героев. Сережа Костенецкий и Мартемьянов останавливаются у угрюмого старовера со злыми глазами. Две эти крохотные детали портретного описания несут колоссальную информацию о внутренней основе личности старовера.
Другая деталь, приобретающая в глазах рабочих символическое значение, — барьер в конторе, за которым долгие часы приходилось выстаивать в очереди за жалованием. Сломанная после революции дверца барьера стала символом освобождения пролетариев.
В эпизоде посещения Леной городских трущоб и в сцене подготовки к нему главная деталь, на которую обращается внимание читателя, — грязь. Девушка сознательно загрязняет сажей лицо, на улице видит, как «булочник в грязном колпаке грязными руками месил грязное тесто; чумазый ребенок ползал по столу...» Эти детали картины словно готовят к восприятию места, куда попадет Костенецкая.
Именно ряд деталей, подмеченных Алешей Маленьким, помогает формированию у читателя негативного отношения к отдельным героям. Алеша замечает «белое, нежное тело» Бредюка, «белые и лживые глаза» инструктора.
Очень яркая деталь, характеризующая убогость и извращенность нравственного мира личности, — лицо Петра Суркова в том момент, когда ему сообщили об убийстве безоружного и спящего начальника гарнизона станции Шкотово: «Лене бросилось в глаза лицо Петра, полное такого веселья, какого она еще не видела в нем...» (167, II, 159).
Особо следует сказать о христианских образах, которые, в отличие от ранней прозы, несут более глубокую смысловую нагрузку. Они выявляют неискренность, фальшивость героя, например, садиста Маркевича. Пташка, подвергаемый бесчеловечным пыткам, замечает на шее палача шнурок от нательного крестика. Погибшего Дмитрия Игнатовича Борисова кладут под образа и всю ночь читают над ним псалтырь. На утро руководители-атеисты приходят на похороны, совершаемые по христианскому обряду. По-настоящему христианский, милосердный поступок совершают отец и мать убитого русского мальчика. Будучи простыми людьми, они чужды политическим играм Марии Цой и Алеши Чуркина. Понимая, что нечаянный убийца их сына сам еще ребенок, они просят простить невиновного и не расстреливать: «— Не губите парня и не судите его. Он сам еще, ясно, малый... Простите, Христа ради, — и он (отец. — Д.К.) низко поклонился на все четыре стороны, касаясь земли собачьей шапкой» (167, II, 172—173).
Из художественно-речевых форм следует отметить прием стилизации под библейскую речь. Таким языком написано богоборческое письмо из города с инструкциями.
Вместе с тем следует отметить и ряд серьезных художественных просчетов, касающихся обрисовки образов Всеволода Лангового и Лены Костенецкой. (Подробнее об этой стороне произведения см.: Глава II, § 2 данной диссертации). В этой связи важно отметить, что не совпадают не только авторские характеристики с внутренними побудительными мотивами героев. В ряде случаев оценки автора прямо противоречат друг другу. Следствием этого стала противоречивость развития целостных образов. На наш взгляд, это объясняется особенностями творческой манеры автора. Как писатель А.А. Фадеев создавал свои произведения по законам художественного творчества. Однако как партийный деятель он не мог допустить торжества героев, по факту происхождения и восприятия чуждых идеалам революции. Вступая в противоречие с самим собой, писатель был вынужден вносить серьезные коррективы в достаточно гармонично развивавшиеся образы. Это приводило к нарушению логики их внутреннего развития. Политик побеждал писателя. Идеал античеловеческих теорий всецело поглощал нравственные заповеди, по которым жил народ, которыми руководствовались писатели русской классической литературы. Это приводило в отдельных случаях к тому, что в произведениях А.А. Фадеева излишне социологизировалась концепция личности.
Символичным поэтому является факт незавершенности романа «Последний из удэге».
* * *
Итак, в прозе о гражданской войне А.А. Фадеева в качестве главного выступает эгоцентрический тип личности, представленный образами командиров-руководителей. Для абсолютного большинства представителей такого типа личности характерно полное безразличие к страданиям окружающих и глубокий эгоцентризм. Стремление удержать власть любыми средствами приводит к тому, что герои используют оружие для поддержания собственного авторитета. Именно так действуют Осип Левинсон («Разгром»), Петр Сурков, Алексей Чуркин, Алеша Маленький, Сеня Кудрявый, Гладких («Последний из удэге»), Селезнев, Челноков, Соболь («Рождение Амгуньского полка»), Иван Неретин («Разлив»). Атеизм, воинствующее богоборчество привели к отрыву от нравственных ценностей народа, и, как следствие, все руководители, не задумываясь, готовы проливать кровь подчиненных. Высокомерие по отношению к находящимся рядом людям переносится и на взаимоотношения с близкими родственниками и друзьями.
Другим типом личности (близким к типу руководителя) в прозе А.А. Фадеева стал тип рабочего-революционера, партизана. Влияние «новой морали» на души людей оказалось столь сильным, что представления о чести, совести, порядочности искажались до неузнаваемости. Фанатичная преданность абстрактной идее, крайняя степень жестокости, возможность убийства не в бою, мечты о мести и отрицание возможности пощады не только роднят этих героев с образами героев-руководителей, но и позволяют говорить об общей духовной основе их действий. Поэтому Игната Саенко, Шурку Лещенко, Якова Бутова из романа «Последний из удэге», Дубова из романа «Разгром», Харитона Кислого из повести «Разлив» мы можем определить как представителей эгоцентрического типа личности.
Особо следует сказать об образах Морозки и Метелицы («Разгром»). Несмотря на то, что социальная ограниченность их взглядов, эгоцентризм многих действий очевиден, герои оказались способными на самопожертвование во имя спасения товарищей-бойцов. Это позволяет отнести героев к амбивалентному типу личности.
В изображении событий гражданской войны А.А. Фадеев был в значительной степени субъективен. Большинство оценок предельно социлогизированы. Это привело к тому, что образы крестьян представлены одним главным типом — тупого, забитого и темного человека с «печатью идиотизма деревенской жизни». Лишь те крестьяне, которые разделяли революционную идеологию, например, семья Борисовых, Иосиф Шпак («Последний из удэге»), показаны как положительные герои. Однако на деле они могут оказаться столь же безжалостными, как и бойцы из среды рабочих.
Единственные образы, которые можно без всяких оговорок отнести к сугубо эгоцентрическому типу личности, появляются в романе «Последний из удэге». Речь идет об отце и сыне Казанках, а также о трех сыновьях промышленника Гиммера: Дюде, Таточке и Вениамине.
Носителями жертвенного типа личности стали фельдшер Минаева («Разлив»), рабочий Филя («Последний из удэге»), Гончаренко («Разгром»). Все они живут осмысленной жизнью, добры к ближнему, готовы жертвовать собой ради окружающих. Но два первых героя лишь эпизодические фигуры, они не показаны в развитии.
Особо следует сказать о лене Костенецкой и Всеволоде Ланговом, которые могли бы стать яркими примерами подвижнического служения Родине и народу. Но классовый взгляд на личность заставляет писателя вносить коррективы в действие романа, тем самым нарушая логику развития образа. Поэтому мы вправе говорить об авторской необъективности в раскрытии внутреннего мира человека.
Концепция личности в прозе А.А. Фадеева носит ярко выраженный социально ограниченный характер. Человек в большинстве произведений заслонен, а иногда и вытеснен на периферию художественного пространства. Внутренняя ориентация личности, основанная на вековых нравственных ценностях народа, всецело поглощается внешним идеалом античеловеческих теорий.
Размышляя о реализации художественной концепции личности в литературном наследии А.А. Фадеева 20—30-х годов, следует отметить, что главной творческой чертой писателя стало стремление к изображению действующих лиц и событий в объективированной манере. Во всех рассматриваемых нами произведениях роль рассказчика берет на себя автор.
В ранний период творчества («Рождение Амгуньского полка», «Разлив») речевая форма субъективации повествования стала главной. Причем в большинстве случаев в качестве основного выступал прием прямой речи. Единственный случай употребления внутренней речи зафиксирован в рассказе «Рождение Амгуньского полка». В повести «Разлив» внутренняя речь представлена шире, и во взаимодействии с приемом прямой речи она служит средством характеристики героев.
Из конструктивных форм субъективации следует выделить изобразительные приемы (сравнения, метафоры). В рассказе «Рождение Амгуньского полка» автор использует прием представления.
Романы «Разгром» и «Последний из удэге» знаменовали рост художественного мастерства А.А. Фадеева. Более глубоким и мотивированным становится взаимодействие приемов прямой и внутренней речи, сочетание голосов героев и голоса автора. Однако в творческом наследии писателя 20—30-х годов так и не появился прием несобственно-прямой речи.
Кроме того, шире использованы конструктивные формы, представленные изобразительными приемами (сравнения, метафоры, антитезы).
Их художественно-речевых форм нами отмечены единичные использования приемов стилизации («Последний из удэге») и литературной параллели («Разгром»).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |