А.А. Фадеев вошел в историю литературы как яркий представитель социалистического реализма. Действительно, в творческом наследии автора заключены все признаки и черты этого метода. Поэтому его без всяких условностей можно назвать писателем советским, противопоставив современникам (И.С. Шмелеву, раннему М.А. Булгакову, Р.Б. Гулю и другим).
Неудивительно, что, отдавая приоритет человеку труда, постоянно указывая на «недоразвитость», «политическую неопытность» крестьянства, непримиримо относясь к большей части интеллигенции, Фадеев своеобразно рассматривал сущность человеческой природы, создал достаточно условную и зачастую ходульную, не всегда объективную концепцию личности.
Главное место в прозе 20—30-х годов у писателя занимает тема гражданской войны на Дальнем Востоке. Размышляя об основной мысли романа «Разгром», автор писал: «В гражданской войне происходит отбор человеческого материала, все враждебное сметается революцией, все не способное к настоящей революционной борьбе, случайно попавшее в лагерь революции, отсеивается, а все поднявшееся из подлинных корней революции, из миллионных масс народа, закаляется, растет, развивается в этой борьбе. Происходит огромная переделка людей.
Эта переделка людей происходит успешно потому, что революцией руководят передовые представители рабочего класса — коммунисты, которые ясно видят цель движения и которые ведут за собой более отсталых и помогают им перевоспитываться.
Так я могу определить основную тему романа» (167, IV, 103).
Без преувеличения можно утверждать, что данное признание является ключом не только к роману «Разгром», но и ко всему творческому наследию писателя 20—30-х годов. Характерны лексические средства, при помощи которых автор говорит о творческой задаче. В первых же строчках звучит мысль об «отборе человеческого материала», словно речь ведется о бездушных предметах. Многократное повторение местоимения «все» в сочетании со словами «враждебное», «случайное», «не способное к борьбе» указывает на ограниченность во взглядах писателя на народ. По мысли Фадеева, настоящими представителями народа могут быть только рабочие в союзе с сочувствующими и активно поддерживающими новую идеологию. Надо полагать, что все остальные вроде бы не люди и, как следствие, лишены способности жить, чувствовать и думать так, как коммунисты — «передовые представители рабочего класса» — и сами пролетарии. Что же мыслится по отношению к враждебному и случайному тоже сказано: «отсеивается», «сметается».
Знакомство с художественным миром А.А. Фадеева лишь укрепляет нас в этой мысли, показывая, сколь условна и, мягко говоря, неверна созданная творческим интеллектом автора схема, практически не имеющая исключений из правил.
Первые произведения советской литературы о гражданской войне, по единодушному мнению исследователей, изображали народ «преимущественно в образе единого, синтетического героя-массы, отдельные личности или растворялись в человеческом потоке, или же были обозначены настолько эскизно, что не создавали определенного представления о типических характерах. Более четкой индивидуализации подвергались лишь образы руководителей коллектива» (40, 172).
Как большинство собратьев по перу, А.А. Фадеев особое внимание уделяет фигуре вожака, командира, выходят либо из рабочей среды, либо по разным обстоятельствам оторваны от труда на земле. Авторитет их зиждется на глубоком убеждении в собственной правоте. Так, Осип Абрамович Левинсон «знал, что о нем думают именно как о человеке «особой породы», знал также..., что вести за собой других людей можно, только указывая им на их слабости и подавляя, пряча от них свои» («Разгром», 1925—1926) (167, I, 82). Четыре руководителя разного уровня («Последний из удэге», 1929—1940), впервые собравшись вместе, ...поняли, что из всех окружающих людей именно они..., со всеми недостатками их ума, знаний, характеров, призваны решать и направлять все это движение мужиков...» (167, II, 169). Однако «недостатки» героев таковы, что ставят под сомнение саму возможность полноценного управления людьми. Автор дает такую характеристику: даже если бы Алеша Маленький и Петр Сурков знали положение на фронтах, политическую ситуацию в Европе и Азии, то «соединить вместе все эти обстоятельства и сделать из них правильные выводы было неподсильно их разуму» (167, II, 167). Сеня Кудрявый вообще не предполагал, «что его позиция не только не может быть правильной, но вообще не может быть позицией» (167, II, 169). Странной в этой связи выглядит сцена беседы Алеши с крестьянином, где руководитель, не имеющий способности разобраться в деле, которому он посвятил свою жизнь, вдруг проявляет глубокие знания в области ядерной физики.
Чувство исключительности, значимости, особенной избранности делало многих командиров и комиссаров фигурами, становившимися над людьми, заставляло зачастую поддерживать свой авторитет силой оружия. Так, герой повести «Разлив» (1922—1923) Иван Неретин, перепробовавший в жизни почти все (он работал грузчиком в порту, прокладывал тоннель, месил цемент, был писарем), становится представителем областного комитета в родном селе. Когда жители, недовольные нововведениями, приходят к сельсовету, Неретин появился перед ними на крыльце, только когда «нащупал за поясом под рубахой ручку нагана» (167, II, 277). Во время драки, завязавшейся вскоре, он использует оружие, бьет дерущихся по голове. «Наган был вороненный, Тульского завода, и действовал преотлично» (167, II, 280). В связи с этим вызывают недоумение выводы С.И. Шешукова о том, что герой «бескорыстный, мужественный человек. Он всегда с народом» (179, 23).
В другой ситуации, не найдя нужных слов о необходимости мобилизации лодок на спасение людей во время затопления и, очевидно, не имея достаточного авторитета и влияния на массы для того, чтобы его приказы выполнялись беспрекословно, Иван вновь использует оружие, «приставив его чуть ли не к самому лбу лавочника» (167, II, 315).
Комиссар Соболь («Рождение Амгуньского полка», 1923—1924) сам поведал о том, что пришлось делать для получения орудий с завода: «Я разъярился. «Не дадите, — говорю, — начну садить по лагерям из пулеметов...» Все-таки отдали...» (167, II, 347). То, что это не просто угроза, выясняется позже, когда, выполняя приказ Соболя о запрещении переброски на пароходе Амгуньского полка, капитан Селезнев распорядился расстреливать стоящих на пристани бойцов. Особую жестокость, безразличие к живому человеку выявляет аргументация, к какой он прибегает для отмены прежнего приказа. «Вверх стрелять! Довольно по людям» (167, II, 370).
Как реагируют на такие ситуации окружающие, наглядно показано автором в сцене ловли рыбы («Разгром»). Если на ослушавшегося приказа смотрели одобрительно, а на Левинсона насмешливо, то после угрозы расстрела на командира «все смотрели... с уважением и страхом, но и только: сочувствия не было. В эту минуту он сам почувствовал себя силой, стоящей над отрядом. Но он готов был идти на это: он был убежден, что сила его правильная» (167, I, 127).
Думается, что во всех ситуациях, когда для достижения своих целей руководители разного уровня использовали оружие, уместно говорить об отсутствии у них истинного авторитета. Ведь там, где должны действовать военная дисциплина или чувство долга, уважения, «авторитет силы», тем более связанный с пролитием крови, вряд ли необходим. В тех же случаях, когда авторитет главаря, вожака основывался не на власти оружия, авторская обрисовка и обоснование «внутренней силы» героев оказываются неубедительными. Например, изображая жизнь на руднике («Последний из удэге»), писатель выделяет среди других одну фигуру: «Первым и главным человеком... был Сеня Кудрявый.
Никто не избирал Сеню, никто не назначал его на эту роль. И вообще никаких черт властности в Сене не было.
В чем же был секрет того, что окружающие люди слушались его и верили ему, как собственной совести?» Вопрос этот остался открытым. Нет прямого авторского решения, как нет и художественного обоснования характера героя. Ни Сюжетно-композиционное построение, ни немногочисленные художественные детали не подтверждают высокой роли, отведенной автором Кудрявому. Трудно не согласиться с мыслью А.С. Бушмина: «Характеристика... выдана не по надлежащему адресу, она оказывается всего лишь неубедительной заявкой на образ сильного коммуниста-руководителя, конспектом той концепции сложного человеческого характера, которую еще предстояло художественно реализовать» (40, 150).
Следует добавить, что ни в этом романе, ни в других произведениях автору так и не удалось во всей полноте создать такую концепцию личности руководителя.
Приведенные примеры проясняют истинные взаимоотношения вожака и массы. Скорее, это отношение хозяина к собственной вещи. А.Г. Бочаров, рассматривая концепцию такой личности, писал, что существует «вечная радость власти — власть силы, денег, должности, власть авторитета». А в иерархии «хозяин, вождь, руководитель, лидер (живая душа коллектива) — нет самоотреченности, нет самоуничтожения» (27, 296). При таком понимании авторитет выступает лишь синонимом «радости денег», «радости должности». Неудивительно, что отношение «хозяина» к человеку как к бездушной вещи не раз встречается в произведениях писателя. Например, в сцене спасения людей с затопляемых островов («Разлив») автор дает такую оценку терпящим бедствие: «Бестолково, по-овечьи, копошились на маленьком острове люди». Писатель и его герой смыкаются в таком взгляде: «Когда отсчитывал Дегтярев восемь человек в лодку, казалось Кане, что отбирает он из собственного стада испуганно блеющих овец» (167, II, 319).
Все это приводит к тому, что только ценою огромных волевых усилий командирам удается поддерживать свой авторитет. И если комиссар Соболь («Рождение Амгуньского полка») признается в этом открыто: «Я все время иду против течения и тащу за собой всех, кого только можно тащить при помощи слова или нагана» (167, II, 364), то Левинсон («Разгром») утешает себя мыслью о том, что «люди как бы передоверили самую важную заботу более сильным, вроде Левинсона, Бакланова, Дубова» (167, I, 125). Герой оказывается безразличным к окружающим, их страданиям, боли, нуждам и очень уверенным в том, что власть над людьми дана как нечто предопределенное. Поэтому маска, которую герой использовал все время, слетает только перед угрозой неминуемой гибели отряда: «Он беспомощно оглянулся, впервые ища поддержки со стороны... Потом он весь как-то опустился и съежился, и все заметили, что он очень слаб и постарел. Слезы катились по его бороде» (167, I, 203).
Однако не свою вину за уничтожение отряда во имя абстрактной цели — сохранение его как боевой единицы — и не гибель подчиненных, а собственную судьбу, потерю власти оплакивал Левинсон. Второй период жизни, когда «он получил возможность управлять (выделено Фадеевым. — Д.К.) событиями», оказался сильнее вековых нравственных норм, главной заповеди — «не убий!» Для командира не стоит вопрос о разрешении крови по совести. Право распоряжаться чужой жизнью закреплено в сознании Левинсона. По его приказу отравлен раненый Фролов, обречена на голодную смерть семья корейца, по его же вине погибает отряд... Где же граница тем жертвам, которые он может принести для достижения цели? Ее, оказывается, нет.
Все названные поступки героя, получившие в критике положительную оценку, оправдывались интересами отряда, суровостью вынужденных мер (например, в работах М. Крука (107), Д. Станоевич (155), И.З. Баскевича (12), Е.Н. Можгинской (122) и других). С.И. Шешуков, отмечавший, что «жесткость, которую, скрепя сердце, проявил Левинсон по отношению к корейцу, по существу оказывается проявлением величайшей справедливости и подлинного гуманизма» (179, 63). А исследователь И.И. Жуков говорит о том, что герой действует вопреки нравственным побуждениям, отравляя Фролова, так как ответственность за судьбу отряда является подчинением «более властному, а, следовательно, для него и более нравственному чувству» (72, 138—139).
Очевидно, исследователь спутал понятия нравственности и классовой морали. Речь идет даже не о том, что, исходя из интересов отряда, герой идет против совести, а о том, что подобные поступки командира становятся проявлением высшей справедливости. Пожалуй, В.М. Озеров оказался одним из немногих, кто сумел открыто выразить мысль о том, что командир партизан способен допускать ошибки: «Усталый, потерявшийся Левинсон однажды не сумел взять себя в руки, не отменил неправильного приказания о назначении Мечика в дозор, и это привело к непоправимому — отряд попал в засаду» (129, 99). Действительно, люди для этого руководителя оказались всего лишь «человеческим материалом», который отбирается в революции, удовлетворяя амбиции Левинсона.
Подтверждение тому — финальная сцена романа, когда герой увидел прекрасную землю, сулившую отдых и хлеб. Люди, не втянутые в войну, мирно трудились на току. Левинсон понял, что можно, подчинив этих тружеников своей воле, сделать из «вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом». Командир «перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности» (167, I, 204). Ни тени раскаяния, ни мысли о невозможности массовых жертв во имя абстрактной цели...
Сам А.А. Фадеев в процессе работы над романом «Последний из удэге» ощущал потребность конкретизировать внутреннюю мотивировку образов руководителей. В записных книжках автора сохранилось замечание, относящееся к фигуре Петра Суркова, о его главном движущем стимуле: «Возможно... таким основным чувством является чувство ненависти и злобы».
Автор удачно показывает эти проявления в душе Петра. Истоки их в детстве: «Отец его... вколотил... несколько простейших истин: не надо быть слабым, не надо никого жалеть, не надо никого бояться — все равно хуже не будет.
И все детство Петра было сплошным побоищем..., надо же было узнать, кто злей и беспощадней...» (167, II, 43). Поэтому вид чистых или просто аккуратно одетых сверстников приводил Суркова в состояние холодного бешенства.
Сходные чувства он испытывает, когда идет в атаку в отряде Бредюка: вспоминается детство, бои стенка на стенку. Тяга к жестокости, насилию стала внутренней потребностью, вторым Я героя. Удивительно ли, что, узнав об убийстве спящего и безоружного начальника гарнизона станции Шкотово, он испытывает радость: «Лене бросилось в глаза лицо Петра, полное такого веселья, какого она еще не видела в нем...» (167, II, 159). Истоки революционности Левинсона тоже таятся в воспоминаниях детства, в далекой мальчишеской обиде. Он был разочарован тем, что при фотографировании не вылетела обещанная птичка. Цепь подобных разочарований, как отмечал А.А. Фадеев, привела героя в революцию. Такая мотивировка нам кажется, с одной стороны, весьма поверхностной, но с другой — показателем убогости нравственного мира и духовного развития героя.
Безразличие к людям зачастую переносится на близких и на родственников. Это помогает ярче высветить сущность личности руководителей. Выразительна деталь, при помощи которой автор характеризует Левинсона, — получение одновременно двух писем: из дома и эстафеты-донесения.
Со вторым герой знакомится сразу, а первое прячет в карман, читая глубоко ночью: «Постепенно он увлекся, лицо его распустилось» (167, I, 87). Так приходится скрывать все личное, дорогое, чтобы не разрушить у окружающих мнение о нем как о человеке «особой породы». Желание удержать авторитет ценой волевых усилий объяснимо: опереться-то не на кого: «Он ни с кем не делился своими мыслями и чувствами» (167, I, 82). Герои «Последнего из удэге» проявляют себя с еще более неприглядной стороны. Алеша Маленький, рассказывая о брате, дает ему такую характеристику: «Нельзя сказать, чтобы у парня был светлый ум» (167, II, 39).
Для любого человека причиной боли или душевной раны является ситуация, когда родные или близкие люди оказываются в неприглядном положении. Это может быть поведано только другу как просьба о помощи, совете или моральной поддержке. Герои же А.А. Фадеева стремятся к тому, чтобы о таких ситуациях узнало как можно большее количество людей. Создается впечатление, что они действуют по принципу: «чем хуже и отвратительнее окружение, из которого мы вышли, тем лучше должны выглядеть сами...» Иначе не объяснишь публичный рассказ командира одного из партизанских отрядов Гладких о своей семье: «Отец... теперь уж стар стал, в хате мочится... Вот дядька мой... кошку большим пальцем убил... Как хватит ее под брюшину, из нее кишки вон! Мать у меня здорова была, детей рожала, как щенят...» (167, I, 414). Столь же отчужденно относятся к своим родным другие герои.
Таким образом, мы видим, что центральный тип личности в творчестве А.А. Фадеева — это тип руководителя, который по преимуществу представлен как сугубо эгоцентрический. Наиболее характерная его черта — отречение от всего, что связано с заботой об окружающих, в том числе и своих родственников, во имя ложных идеалов, абстрактных целей. Внешне это напоминает традиционный для русской классической литературы мотив жертвенной личности, отрекающейся от всего личного во имя общих интересов народа. Главное же отличие характеров фадеевских героев заключается в том, что, получив реальную власть над людьми, они пытаются удержать ее во что бы то ни стало.
Мы уже говорили о поведении Левинсона в финале романа «Разгром». Сходным типом сознания обладают в той или иной степени все упоминавшиеся нами герои. Так, рассказывая о комиссаре Соболе, автор «проговаривается»: «Он был совсем одинокий человек и с развалом фронта ему некуда было идти» (167, II, 345). Действительно, власть в этих условиях для героя стала способом существования.
Таким образом, главным побудительным мотивом всех действий таких людей является не мысль о достойном служении Родине, а стремление к самореализации, подчеркиванию собственной исключительности, неповторимости и попытка удержать власть.
Зачастую поступки названных действующих лиц объясняются интересами народа, хотя сами они представляют народ не как единое целое, а как ту его часть, которая подходит под «стандарт» неимущего либо пролетария, и разделяют взгляды самих организаторов движения. Поэтому мы вправе говорить о социальной ограниченности личности вожаков, показанных в произведениях А.А. Фадеева.
К сожалению, отрыв от вековых корней, питавших нравственность народа, привели к подмене ценностей. Руководствуясь принципами узкоклассового взгляда, знаменовавшего появление «новой морали», автор довольно точно отобразил процесс очерствения душ людей, вовлеченных в братоубийственную войну. Ни в одном из эпизодов, связанных с необоснованным насилием, мы не находим авторского протеста или сочувствия к жертвам. Наоборот, действующие лица получают поддержку писателя, так как у него «одно дыхание с героями, одинакова их любовь и одинакова их ненависть, интересы своего класса питают и устремляют мысль, чувство и желание как автора, так и его героя...» (40, 139).
Влияние же новой морали на духовный мир человека показано автором достаточно широко, во многих ситуациях и на примере разных по занимаемому положению и по происхождению людей.
В рассказе «Рождение Амгуньского полка» для восстановления парохода требуется «хозяйственный человек». Им стал Кныш, который «имел жуликоватый вид...» Помощник капитана Назаров характеризует героя: «Это жулик. За ним придется присмотреть. Только для нас... это самый гадящий человек» (167, II, 358).
И если классовое, партийное отрицает христианские заповеди и оправдывает человеческие жертвы, убийства не в бою («Левинсон глубоко верил в то, что... все, что приходится им (бойцам. — Д.К.) переносить, даже смерть, оправдано своей высшей целью») (167, I, 125), то ожесточение, сухость души, обесценивание человеческой жизни в сознании масс — это страшный итог принятия «новой морали». Особенно чудовищно, что уродуются души молодого поколения. Ожесточенный исключением из гимназии шестиклассник Сережа Костенецкий глухо говорит о товарищах, с которыми проучился долгое время: «Их стрелять надо». Старший, находившийся рядом с мальчиком, вместо того, чтобы поправить подростка, преподносит ему первый урок классовой ненависти: «Кой-кого следовало б и пострелять, — охотно согласился комиссар, — да всех не перестреляешь» (167, I, 315). Из комиссарского кармана извлекается список тех, кто проголосовал в поддержку Сережи с указанием мест их учебы. Отсутствие авторских оценок указывает на солидарность А.А. Фадеева с героем. Даже дети оказываются заложниками политических интриг взрослых, а в данном случае мыслятся как потенциальные жертвы.
Стоит ли удивляться после этого, что через год, оказавшись в партизанском отряде, Сережа приобретает «социальный» взгляд на происходящие события. Получив приказ идти с Сеней на рудник, мальчик считает, «что, может быть, их посылают что-нибудь взорвать или кого-нибудь убить» (167, II, 181). Глубинный смысл происходящего, ужас кровопролития еще не доходит до сознания подростка, ибо воспринимается как некая игра. Известие о том, что над отрядом, который он только покинул, нависла угроза уничтожения и что будет бой, он «не воспринимал как действительную опасность... и уже досадовал на то, что такое интересное событие пройдет мимо него» (167, I, 425).
Примечательна позиция самого А.А. Фадеева. Если в первой редакции романа Сережу исключают за хулиганство и оскорбление (он написал на доске: «Редлих — сукин сын»), то в поздней редакции герой вступается за униженного этим же учителем гимназиста. Причиной, по которой Костенецкий покидает учебное заведение, становится организация забастовки. По мнению В.М. Озерова, во втором случае «он уже не жертва, а убежденный боец» (129, 187).
Окружение, в которое попадает юный Костенецкий, формирует его как эгоцентриста, живущего по принципу «око за око»: «Сережа, повеселев оттого, что так унизили Казанка» (167, I, 412), успокоился после ссоры с ним. Даже о сестре он говорит, не замечая того, что важно для него именно Я (167, I, 420).
А собственный отец учит тому, «что быть настоящим революционером — это не только всем сердцем любить народ, но и ненавидеть его врагов глубокой ненавистью» (167, II, 174). Душа молодого парня еще до конца не отравлена классовыми догмами, и абстрактное понятие «враги народа» не приобрело в его сознании конкретных очертаний. Поэтому-то герой, «к величайшему удивлению и конфузу, обнаружил, что он решительно никого не ненавидит» (167, II, 174). Однако, общаясь с неприятными для него людьми, он уже применяет к ним «классовые мерки». Так, упрекая сестру за встречи с Казанком, Сережа уже достаточно умело подводит идейную базу к своим замечаниям: «Это же сын местного барышника, прожженный, бесстыдный парень». И после этого «отношения между Леной и Сережей уже не были прежними дружескими, искренними...» (167, II, 179). Так, постепенно проникаясь общим духом жизни в партизанском лагере, Сережа приходит к мысли: «Я хочу быть сильным, счастливым, хочу выделяться среди людей и быть прославленным ими...» (167, I, 451).
Стоит ли удивляться, что ненависть к другим становится неизбежным спутником человека, проникнувшегося ложными идеалами «новой морали». Игнат Саенко, зная, что неминуемо погибнет (он умер после длительной пытки), уже не вспоминал семью либо близких людей. Герой боялся за своих товарищей: «В решающий час расплаты сердца их могут растопиться жалостью, и они не будут беспощадны к этим выродкам» (167, II, 98). Характерно, что ненависть и беспощадная жестокость рабочих и партизан мыслятся не только по отношению к садисту Маркевичу и его подручным, но и к любому из тех, кто находится в противоположном лагере.
В письме стачкома, кроме требований к администрации шахты, содержится прямая угроза: «Мы напоминаем, что нас, тружеников, на руднике более двенадцати тысяч и нам не остается ничего, кроме беспощадной мести» (167, II, 195).
Мотив отрицания жалости и сострадания как составляющих человеческой личности неоднократно появляется в романе «Последний из удэге». Он связан с образами доктора Костенецкого и комиссара, дающих первые уроки «классовой ненависти» Сереже. Так, Сеня Кудрявый рассказывает о неприязненном отношении к своему брату, неразделявшему взгляды большевиков. И сам же повествует о том, как в детстве заблудился в лесу, а искавший его всю ночь брат весь распух от слез. Вывод Кудрявого обескураживает: «Жаль! И она... опасная нам — жалость эта» (167, I, 419). А.А. Фадеев, особо выделяя эту мысль, вводит в художественную ткань романа сцену отдыха Сени, который видит во сне штурм Зимнего. Там он сталкивается с юнкером, совсем молодым и похожим на подпаска. «Тогда, в живой жизни, Сеня не испытывал ничего, кроме злобы к юнкеру, и едва не заколол его..., а сейчас, во сне, ...его совсем нельзя было колоть, его нужно было погладить по голове. Сеня даже протянул руку, но он все же не мог забыть, что это юнкер, а не подпасок. «Нет, это опасно нам...», — сказал он себе и отдернул руку...» (167, I, 471).
За короткое время гражданской войны «новая мораль» успела укорениться и в среде мирных жителей. Доктор Костенецкий в присутствии людей, пришедших на прием, обращается к больному: «Ты теперь десятский, на общественной должности, можешь без очереди, так-то» (167, I, 241). Это приводит к возникновению «двойных стандартов», подмене нравственных ценностей. Неудивительно, что в более тяжелых ситуациях некоторые бойцы и командиры проявляют еще больший цинизм. Мартемьянов вспоминает, как в голод 1893 года он убил пристава. По авторскому замечанию, об этом герой «рассказывал с видимым наслаждением» (167, I, 447). Позже, в беседе с партизанским пополнением, Мартемьянов упомянет о себе в третьем лице: «Пристава он убил, ирода, — зато б мы его теперь не судили» (167, II, 228).
Показательны впечатления людей, впервые попавших в партизанский отряд. Романтически настроенный Мечик («Разгром»), очень скоро убедился, что «окружающие люди нисколько не походили на созданных его пылким воображением. Эти были грязнее, вшивей, жестче и непосредственней. Они крали друг у друга патроны, ругались раздраженным матом из-за каждого пустяка и дрались в кровь из-за куска сала» (167, I, 60). Но не только взгляд этого отрицательного, чуждого партизанам бойца выхватывает эти стороны жизни. Сережа Костенецкий перед сном вспоминает о первом месяце пребывания в отряде и о том, «что он старался не замечать, но что, помимо его воли, входило в его сознание и теперь властно давило на него. Какие-то изможденные, изъеденные паршами, гноящиеся лица осаждали его... Люди смеялись вокруг, оскаливая жестокие, зубастые пасти... Они по-прежнему дрались за корку хлеба, не уважая и обманывая друг друга, жизнь их была жестока и отвратительно несчастна» (167, 1, 451).
Следует отметить, что в первых произведениях А.А. Фадеева образы рабочих не детализировались. Зачастую («Рождение Амгуньского полка») партизаны изображались как сборище людских тел. «Масса не слушалась комиссара» (167, II, 340). «Бесформенная, обезглавленная масса зловеще чернела на светло-зеленом фоне берега...» (167, II, 369). «Посреди станицы, у церкви, виднелась большая толпа вооруженных людей» (167, II, 371).
В повести «Разлив», по оценке С.И. Шешукова, «характеры действующих лиц схематичны, в поступках и портретах героев часто подчеркивается биологическое начало» (179, 23). В целом, эти произведения лишены ярких эпических образов из среды рабочих либо крестьян.
Более заметным явлением в литературе становится роман «Разгром». Как правило, кроме образов Бакланова, Левинсона, других руководителей, внимание критиков привлекают фигуры рабочих, в первую очередь — Морозки. Размышляя о нем, многие исследователи (В.М. Озеров, С.В. Заика, А.С. Бушмин, С.И. Шешуков и другие) указывают на то, что жизнь героя — «великая школа духовного возрождения» (40, 65), он «идет по правильному пути», «проявляя политический и духовный рост» (179, 48). При этом в качестве аргументов выдвигаются этапы «социальной биографии Морозки»: осознание вины за кражу дынь после схода-суда, случай на переправе, спасение отряда ценою собственной жизни. Однако при таком подходе в стороне остается главное: внутренние мотивы, побуждающие персонаж к действию. А они таковы, что приходится только согласиться с мнением А.С. Бушмина о герое, как о «самом отсталом в среде передовых людей угольного племени» (40, 44). Обращение к тексту подтверждает эту мысль: «Морозка не искал новых дорог, а шел старыми, выверенными тропами». «Он все делал необдуманно... Может быть потому, забрав с собой жену, ушел он в восемнадцатом году защищать Советы» (167, I, 54) Таким образом, герой действует зачастую импульсивно. Даже после суда и случая на переправе он устраивает драку, участвует в пьяном дебоше. Единственный эпизод, где герой проявляет высший образец мужества и самопожертвования, — финальная сцена гибели. Однако это еще не свидетельство полного духовного перерождения и нравственного выпрямления Морозки. На наш взгляд, уместнее говорить об образе героя как об амбивалентном типе личности. Действительно, способность на подвиг, самопожертвование сочетается у него с низменными чувствами. Так, после того, как Морозка вывез из-под обстрела Мечика, он впоследствии жалеет о таком шаге, так как спасенный оказался не пролетарского, не шахтерского происхождения.
Неповиновение приказам командира, «заочная» ненависть к только что спасенному Мечику, оказавшемуся при ближайшем рассмотрении «чистеньким», многие другие недостатки либо умалчивались, либо трактовались исследователями как «временная слабость шахтера во втором поколении».
В связи со сказанным следует отметить, что наиболее близкой нам является позиция исследователя А.С. Бушмина, который, подробно анализируя образ Морозки, отмечал в его характере как положительные, так и сугубо отрицательные проявления, что подтверждает мысль о двойственности поступков героя.
Прямой противоположностью Морозке стал подрывник Гончаренко — немногословный, сдержанный и ответственный как в словах, так и в делах. Именно он в ряде эпизодов успокаивает зарвавшегося представителя угольного племени. Ему же принадлежат справедливые замечания о необходимости уважительного отношения к крестьянам. Носителем классового сознания стал один из самых дисциплинированных командиров взвода — Дубов. Однако писатель не дал полной и глубокой картины душевного мира героя. Мы видим только результаты его деятельности как низового руководителя: в самые тяжелые моменты жизни отряда именно его бойцы-шахтеры несли караульную службу, прикрывали отступление через болото, держали жесткую дисциплину.
В романе «Последний из удэге» одним из наиболее привлекательных оказывается образ Фили, семья которого «была маленьким трудовым союзом, где каждый работал, как мог, и заботился обо всех остальных. Как ни трудна была она, эта их жизнь, особенно теперь, — во всем, что они делали и говорили, была какая-то внутренняя слаженность и теплота» (167, II, 203). К сожалению, автор не показывает семью в дальнейшем развитии, ибо главное для него — показ наиболее активных, непримиримых и жестоких (как Петр Сурков, Мартемьянов и другие) представителей рабочих и коммунистов-революционеров. «Тихие», скромные и незаметные труженики, подобные Филе, для автора являются лишь второстепенными, вспомогательными персонажами, которые не индивидуализированы. Они даже лишены портретной характеристики.
Размышляя о прозе 20-х годов, А.С. Бушмин, В.М. Озеров, С.И. Шешуков отмечали закономерную и весьма важную тенденцию. Пролетарские писатели создавали произведения, «подменяя всю полноту определений личности социальной родословной» (40, 43). Излишняя социологизация — та черта, которая проявилась и в творчестве А.А. Фадеева. К сожалению, принадлежность к той или иной социальной группе для писателя оказывается главным, что определяет поведение героев. Так, мы не найдем ни одного предателя среди рабочих. Зато их много в среде интеллигенции. Но и в этом вопросе следует расставить все на свои места. Если для Лены и Сережи Костенецких принадлежность к интеллигенции определялась по самому факту рождения в семье врача («Последний из удэге»), то неясно, почему в эту группу попадает Мечик. О его происхождении в романе не говорится, известно лишь, что он не окончил гимназию и долгое время жил в городе, чего явно недостаточно, чтобы стать интеллигентом.
При столь политизированном подходе возникает много недоразумений. Как быть с Метелицей, потерявшим духовную связь с крестьянами, хотя сам он потомок землепашца? Между тем, любые попытки рассматривать человеческие поступки в первую очередь с точки зрения нравственных норм, а уже затем с позиций социального происхождения в критике отметались. Искажается взгляд на личность. Между тем, Метелица в действиях, в образе мыслей проявляет большую близость к рабочим, нежели к крестьянам. Это объясняется авторским замыслом представить героя как органическое дополнение к образу Левинсона, дав единый идеальный образ большевика. Однако, как справедливо заметил А.С. Бушмин, творческая задача не удалась, так как эти образы воспринимаются изолированно.
Характеристика, данная А.А. Фадеевым герою, заставляет задуматься о том, что истоки силы, толкнувшие разведчика на подвиг, не в искренней заботе о людях, окружавших его, а в том, чтобы в очередной раз возвыситься над «толпой». Герою, по мысли писателя, «казалось всегда, что он не любит и презирает людей, ...он никогда не имел друзей и не старался иметь. Все самое большое и важное из того, что он делал в жизни, он, сам того не замечая, делал ради людей и для людей, чтобы они смотрели на него, гордились и восхищались им, прославляли его» (167, II, 171). Поскольку «Фадеев понял важность этого образа для концепции человека» слишком поздно, когда уже были написаны две главы, то переделывать произведение пришлось «на ходу». Эпизодическое упоминание о разведчике превращается в отдельную главу о его подвиге. Это приводит к тому, что эпизод с Метелицей выделяется в композиционном плане. Одновременно появляется приведенная нами характеристика бывшего пастуха. Понятно, что презрение к людям никак не может соседствовать в душе человека с желанием служить окружающим. А стремление к славе не оставляет сомнений в истинной сущности героя. Настоящее служение народу, как и ближнему, предполагает в своей основе чувство любви к тем, ради кого приходится рисковать жизнью. Об этом еще в XIX веке сказал Ф.М. Достоевский. Его герой, старец Зосима («Братья Карамазовы»), беседуя с прихожанкой о том, как победить апатию, излечить душу, советует усвоить опыт «деятельной любви».
И если исследователи справедливо отмечали негативную сторону личности Мечика (««Я» и «они», — местоимения «мы» не существует в речи Мечика» (129, 130)), то почему-то, никто не выделяет эгоцентризм как основную черту характера Метелицы.
Следует отметить, что большинство образов рабочих даны односторонне, неполно. Авторское объяснение их поступков, жизненных принципов оказывается неубедительным. Точнее понять суть концепции такой личности помогает анализ поведения героев в семейно-бытовой сфере, отношение к нравственным ценностям своего народа и сравнение с концепцией личности героев — выходцев из крестьянской среды.
Но типы землепашцев рассматривались А.А. Фадеевым весьма своеобразно. Противоречиво писательское отношение и к народу в целом. В романе «Последний из удэге» показан один из руководителей, вышедший «из мужиков», — командир Бредюк, «самодовольный и ограниченный человек, в чистой рубашке, из расстегнутого ворота которой выглядывало необыкновенно нежное, белое тело» (167, II, 8). Авторская концепция оказывается весьма уязвимой. Непонятно, откуда у человека, проработавшего много лет на земле, за два-три года гражданской войны могла появиться такая изнеженность. Если герой давно оторван от тяжелого сельского труда, воюя еще на фронтах первой мировой, то в окопах не изнежишься (командовать крупными соединениями Бредюк не мог, так как у него напрочь отсутствует талант военного стратега, что наглядно видно в сцене боя партизан под его началом с отрядом Колчака. Крупная победа его бойцов при взятии Шкотово — поздний вставной эпизод, появившийся в ответ на критику, адресованную А.А. Фадееву.). Если командир отвык от работы по какой-либо другой причине, то поведение, привычки свидетельствуют о полном отсутствии духовной связи с «мужиками». Это ставит его в один ряд с Левинсоном, Баклановым, Сурковым, Неретиным, связанными с крестьянством лишь формально, «по долгу службы».
Сам А.А. Фадеев ничего не говорит о прошлом героя. Это заставляет усомниться в едких характеристиках, данных на страницах романа Бредюку как представителю крестьян, и согласиться с критикой, адресованной Бредюку-человеку. Излишняя социологизация, классовый подход к изображаемому приводит автора к необъективности.
Писатель пытается подкрепить свою концепцию количеством изображенных сцен, где землепашцы представлены в негативном свете. Так, приехавшему в отряд Алеше Маленькому в первые же минуты попадается группа пьяных партизан. Вывод следует незамедлительно: «Н-да, крестьянская республика» (167, II, 7). Вместе с тем, в сцене встречи отряда красных с китайскими бойцами Ли-Фу пьянство рабочего-партизана изображено как единичный факт. В романе «Разгром» только отряд Дубова исправно нес караульную службу, поддерживал дисциплину, хотя и в нем было немало пьяных, опоздавших по тревоге на построение.
Но автор выхватывает нужные ему эпизоды и, опираясь только на них, делает выводы. Справедливо замечание С.И. Шешукова о том, что нельзя было показазывать крестьянство только в одном образе Кубрака. «Вопрос о крестьянстве и его роли в революции только поставлен в «Разгроме», но художественно не решен» (179, 52—53). По сути, А.А. Фадеев оправдывает Левинсона, который в аналогичной ситуации проявляет лояльность к нетрезвому командиру: «Весь отряд видел, что Кубрак пьян. Только Левинсон будто не замечал этого, иначе пришлось бы снять Кубрака с должности»... (167, I, 104). И если «неумный», как его охарактеризовал сам писатель, «дедушка Кубрак» подвергается резкой критике как ограниченный крестьянин, то отрешить от должности его уже оказывается нельзя. Тогда будет подорван «авторитет» власти (хотя автор пытается объяснить этот факт нехваткой военных кадров...)
Даже изображая партизан, пришедших на митинг с вилами и косами на возах, рассчитывавших «сразу же ехать в поле» (167, II, 14), писатель словом не обмолвился о трудолюбии или тяге к работе в среде землепашцев. Взгляд автора до боли напоминает восприятие мира любимым героем А.А. Фадеева Морозкой, возвращавшимся от жены в отряд: «Он видел неубранные ячменные снопы на недожатых полосах. На покривившемся стогу уныло пристроилась ворона... Но все это проплывало мимо сознания» (167, I, 97). Но даже для автора, удачно подметившего эти детали пейзажа, они явились лишь фоном для характеристики внутреннего состояния героя: «Казалось, он сам плывет над огромным вымороченным полем, и тревожная пустота последнего только сильней подчеркивала его одиночество» (167, I, 97).
Понятие «интеллигент», «крестьянин» стали для писателя синонимами к словам «мошенник», «никчемный человек», что видно уже в повести «Разлив». На первой же странице произведения дана характеристика новому руководству волостной земской управы: «Вавила (мельник. — Д.К.) был сифилитик, Копай (лавочник. — Д.К.) — мошенник, а Барков (учитель. — Д.К.) — пьяница» (167, II, 270). Автор уравнял всех троих, но не по их человеческим чертам, а как представителей социальных групп изначально, уже по факту своего происхождения, обладающих заданными качествами личности. Неудивительно, что жена Баркова, учительница, избивает детей, употребляя страшные ругательства. Противопоставлена ей фельдшер Минаева, которую муж бросил с маленьким ребенком на руках. Героиня не сломлена, сочувствует большевикам и оказывается способной рисковать собственной жизнью. Она, выполнив свой долг, спасает роженицу. Однако этот поступок изображен как единичный факт, вне контекста жизни женщины. Главное, на что постоянно обращает внимание автор, — любовь к большевику Неретину, симпатии к революционным преобразованиям.
В открытом виде неприятие крестьянства проявилось в художественной структуре романа «Разгром». Левинсон отбирает последнее у мужиков, чтобы прокормить отряд. Но столь жестокое отношение к людям, которые обрекались, по сути, на голодную смерть, кроме практической потребности найти пропитание, имело еще иные корни. Пренебрежительное отношение к ним проявилось еще в сцене схода-суда над Морозкой. Крестьяне не подозревали, что собрал их командир партизан не для того, чтобы осудить поступок бойца, а только лишь затем, чтобы выяснить настроение в среде пахарей, узнать последние слухи, приглушить страсти, неудовольствие. Левинсон ведет себя так, чтобы быть похожим на тех, к кому он не питал ни малейшей симпатии: «Как вы решите, так и будет, — закончил он веско, подражая мужичьей степенной повадке» (167, I, 76). Он исходил из соображений собственной выгоды, поэтому открыто лгал, говоря о помощи отряда в уборке урожая «так убедительно, будто сам верил, что хоть кто-нибудь станет помогать хозяевам» (167, I, 80).
Многие другие герои А.А. Фадеева действуют по сходной схеме: поступая неправедно, отбирая последнее, оправдывают это интересами дела. В отличие от Левинсона, некоторые из них осознают это противоречие. Так, в ранней повести «Таежная болезнь» командир разгромленного отряда по прозвищу Старик отбирает у встреченного им в тайге мужика пиджак. В его «подсознании шевельнулось: «Пиджак, мол, нужен мне для поддержания моего существования, а я — человек, нужный для большого, не личного своего дела?...» Но нет, — он взял пиджак для себя... И — что всего важнее — он сам знал это» (выделено А.А. Фадеевым. — Д.К.) (167, II, 390).
Так же относятся к крестьянам и другие командиры и рядовые бойцы. Выведенный как положительный персонаж командир взвода шахтеров Дубов откровенничает с подрывником Гончаренко. «Не люблю, признаться, это семя». Писатель, характеризуя героя, отмечает: «В глубине души Дубов полагал, что звание шахтера самое высокое и почетное, какое только мог носить человек на земле» (167, I, 104). И только единожды, в романе «Разгром», возвышается голос в защиту крестьян. Гончаренко, споря со взводным, утверждал: «А я думаю, каждого из нас колупни, в каждом... мужика найдешь... Со всеми потрохами, разве что только без лаптей» (167, I, 146). «Это я к тому, что гордиться нам не нужно перед мужиком, хотя б и Морозке, — без мужика нам тоже...» (167, I, 148).
Следует заметить, что взгляд подрывника оказался шире. Он рассуждает не только о судьбе рабочих или крестьян, а сумел увидеть трагедию глубже, глазами человека, не отделяющего свою судьбу от судьбы страны и народа. Неудивительно, что в споре с тем же Дубовым герой мрачно заметил: «Нехорошо ты говоришь о народе» (167, I, 147). К сожалению, этот мотив, нередко появляясь в творчестве А.А. Фадеева, так и не становится ведущей темой или хотя бы болью автора. Народ для автора — это не единый живой организм, расчлененный трагедией гражданской воины, а только абстрактное понятие, зачастую тождественное по значению узким социальным группам либо отдельно взятым классам. Неудивительно, что голос писателя в защиту народа ни разу не зазвучал в прозе о гражданской войне. А.А. Фадеев молчаливо соглашается с выводами своих героев. Левинсон после разговора с Мечиком раздраженно думал о том, «как же на самом деле безрадостно, что в стране плодятся еще такие люди — никчемные и нищие». Размышляя уже о себе и об отряде, он сделал и другой вывод: «Миллионы людей живут еще в грязи и бедности, по медленному, ленивому солнцу, пашут первобытной сохой, верят в злого и глупого Бога... Левинсон волновался, потому что все, о чем он думал, было самое глубокое и важное» (167, I, 155). Велика же ненависть человека, так и только так думающего о народе.
С.В. Заика попытался «оправдать» А.А. Фадеева: «Конечно, в гражданской войне участвовали и крестьяне, на чьем сознании лежала печать «идиотизма деревенской жизни». Это тоже была правда...» (76, 11). Избежать этого «идиотизма» удалось, по убеждению критика, тем, кто пошел с рабочими и коммунистами...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |