Исследование данной темы непосредственно связано с определением и ранжированием трех научных понятий — «интерпретация», «рецепция» и «литературная традиция». Первое понятие — «интерпретация» — традиционно связывается с герменевтической методологией, именами Г. Гадамера, Г. Шпета, М. Бахтина, А. Лосева и др., и означает следующий за интуитивным постижением предмета процесс рационального аналитического истолкования, объяснения данного предмета (в качестве которого могут выступать текст, высказывание, явление). Вариативно интерпретация связывается либо с переводом высказывания на другой знак (семиотика), либо с его перекодировкой (структурализм). Основные характеристики интерпретации — это ее избирательность, творческое овладение высказыванием, не претендующее на полноту истины, т. е. относительность и множественность. Именно из-за относительности и субъективизма понятию интерпретация часто отказывали в научности (в частности, Ю. Лотман, Р. Барт, Цв. Тодоров), но в нашем случае это противоречие нейтрализуется — так как в качестве интерпретатора художественного мира одного писателя выступает не ученый, а другой писатель, таким образом, мы имеем дело с углублением одного текста с помощью других смыслов, т. е. «философско-художественной интерпретацией» (по М. Бахтину).
Предшествует интерпретации процесс «рецепции» («рецептивная эстетика» является особым направлением в литературоведческой герменевтике, разработанным в трудах Г. Яусса и В. Изера), т. е. восприятия и принятия «чужого» (произведения, художественного мира, творчества). Непосредственно рецептивную эстетику в системе «художественная литература» интересует уровень «Автор — Произведение — Читатель», при этом предметом исследования становится только «имплицитный читатель» (заложенный в структуре текста), в то время как «эксплицитный читатель» считается конгениальным автору и остается за пределами научных интересов классической герменевтики. Для данной же работы будет важен именно второй тип читателя, и мы будем использовать следующий преобразованный уровень системы «Литература»: «Автор 1 — Произведение 1 — Автор 2», где под «Автором 1» мы будем понимать Н.В. Гоголя, под «Произведением 1» — «единый текст» гоголевских произведений, под «Автором 2» — М.А. Булгакова, который здесь выполняет и функцию читателя гоголевских текстов, и его реципиента, и интерпретатора, создающего на базе образов, смыслов, идей «Произведения 1» свое «Произведение 2». При этом задача М.А. Булгакова-реципиента заключается в «пересоздании», по терминологии В. Жирмунского, «чужого» творчества в «новое творчество из старых материалов» [177, с. 76].
Последняя терминологическая проблема данной работы — уточнить значение «Традиции» в изучаемой нами системе. По общепризнанному определению литературная традиция — это круг писателей-предшественников, который сознательно избирается художником, а также влияние культуры (национальной, мировой), являющееся «неосознанной ориентировкой» (В. Жирмунский). В контексте настоящего исследования мы опираемся на первую часть определения, т. е. на усвоение гоголевского опыта Булгаковым, на «диалогические отношения» (М. Бахтин) двух русских писателей.
Анализ традиции зачастую начинается с нахождения ответа на вопрос: Почему Автор 2 сознательно обращается к творчеству Автора 1? Для булгаковедов ответ на данный вопрос давно стал прозрачным, тем более что сам писатель оставил своеобразную «подсказку» — в своих письмах, автобиографиях он неоднократно называет Гоголя своим учителем: «Я с детства ненавижу эти слова «кто поверит?». Там, где это «кто поверит?» — я не живу, меня нет. Я и сам мог бы задать десяток таких вопросов: «А кто поверит, что мой учитель Гоголь? А кто поверит, что у меня есть большие замыслы? А кто поверит, что я — писатель?» [5, с. 284].
С этой позиции определение литературной традиции может быть дополнено психологической гипотезой подражания, которая гласит, что подражание является основным механизмом формирования креативности, и подразумевает, что для становления творческой личности обязательной является ориентация на сознательно выбранный «идеальный образец» творца, которому он стремится подражать (вплоть до отождествления). Данный процесс необходим поскольку креатив таким образом овладевает техникой творческой деятельности. При этом для того, чтобы выйти на уровень творческих достижений, нужно, чтобы «чужое» творчество стало личностным актом, чтобы потенциальный творец вжился в образ другого творца (образец), и это эмоциональное принятие другой личности в качестве образца является необходимым условием преодоления подражания и выхода на путь самостоятельного оригинального творчества [175, с. 216].
Однако отношения «учитель-ученик» в художественном творчестве могут быть разными: полное подражание учителю, последующее отрицание «идеального образца», разного вида диалог. Анализ особенностей рецепции М. Булгаковым Гоголя-человека и Гоголя-творца, нахождение гоголевских традиций в творчестве Булгакова позволяют утверждать нам, что основу отношений «Гоголь — Булгаков» составляет диалог (кросс — культурный, кросс — исторический). Тем более что только диалогичность этих отношений могла быть основой для становления Булгакова как интерпретатора Гоголя, созидательно откликающегося на «единый текст» учителя и воссоздающего его отдельные мотивы (диалектическое движение от целого к его частям), и общие миромоделирующие принципы (диалектическое движение от части к целому).
Отношение к великому русскому писателю не было у Булгакова однозначным. Его волновали различные стороны гоголевского наследия и сама личность Гоголя. Определение характера и глубины воздействия Гоголя на Булгакова позволит понять многое в видении Булгаковым окружающей его действительности, уточнить отдельные черты его творчества. Гоголь для Булгакова, по его собственному выражению, «факт личной биографии». Несмотря на столетие, отделяющее учителя от ученика, Гоголь оставался для него писателем современным и злободневным, Булгаков чувствовал в нем своего союзника в борьбе с грубостью, пошлостью, ограниченностью, это был его собеседник, друг, критик.
Первоначальное восприятие гоголевской личности и творчества, вероятно, происходило у Булгакова в форме переживания «То же самое происходит и со мной», тем самым духовный процесс освоения мира писателем XX века протекал под ощущение внутреннего родства со своим учителем (о значимости данного явления говорил В. Дильтей, считавший, что жизнь духа обнаруживается именно в переживании, как опыте познания действительности). Все то, что некогда волновало Гоголя, имело значение и для Булгакова.
«Из писателей предпочитаю Гоголя, с моей точки зрения, никто не может с ним сравняться...» [5, с. 597]. Так отвечал М. Булгаков на вопрос своего друга и будущего биографа Павла Сергеевича Попова. Эти чувства Булгаков пронес через всю свою жизнь, через все свои произведения. И даже в последние годы жизни, когда Михаил Афанасьевич ощущает себя затравленным, психически нездоровым, и начинает писать одно за другим письма в адрес советского правительства с просьбой разрешить ему выезд за границу, даже в этот тяжелый для себя момент М. Булгаков обращается к Гоголю и использует в одном из подобных писем ряд фрагментов из гоголевской «Авторской исповеди» (развернутый эпиграф): «Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что изображая современность, нельзя находиться в том высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда.
Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру». И сразу вслед за эпиграфом начиналось письмо: «Я горячо прошу Вас ходатайствовать за меня перед Правительством СССР о направлении меня в заграничный отпуск на время с 1 июля по 1 октября 1931 года» [5, с. 274—275].
Данная техника интерпретации чужого опыта названа Г.И. Богиным «значащее переживание усмотренного смысла» [158]. Опираясь на биографические сведения, мы можем утверждать, что смыслы художественного мира Гоголя, жизни Гоголя, действительно, были «значимы» для Булгакова и «переживаемы» им.
Чтобы обозначить масштаб и источники «гоголевского креатива» для Булгакова необходимо учитывать и факт рождения писателей в одной этнокультурной среде (Малороссия), проявившийся в постоянных противопоставленных мотивах Россия — Украина (Петербург / Москва — Киев) и характере юмора обоих; и воспитание в творческих семьях, где популяризировалась литература и театр, устраивались любительские спектакли (отсюда драматургическая направленность художественного мышления); и общий интерес к истории (лекции, материалы по истории Украины, юга России Гоголя — участие в конкурсе на создание нового учебника истории Булгакова) и религии, повлиявший на мировоззрение, а также тематику, образную систему и философскую модель произведений Гоголя и Булгакова; и сходство творческой судьбы (непонимание, ложная интерпретация текстов современниками); и обстоятельства смерти, которой предшествовало нервное истощение. Для Булгакова, несомненно, были важны личные и творческие переклички с учителем, установленный им диалог, доказательством можно считать и отчаянное обращение к Гоголю в одном из писем: «...Укрой меня своей чугунной шинелью!» [92, с. 39]. И совсем уже мистический факт — посмертное исполнение этой риторической просьбы Булгакова, описанный В. Лакшиным. Речь идет об истории Голгофы — камня с могилы Гоголя: «...на могиле Гоголя в Даниловом монастыре стояла Голгофа с крестом, символический камень, напоминающий о месте казни Христа. Камень этот, черноморский гранит, нашел где-то в Крыму один из братьев Аксаковых, и долго везли его на лошадях в Москву, чтобы положить на могилу Гоголя» [92, с. 40]. Как известно, после перезахоронения Гоголя в 1931 году, Голгофа была заменена другим памятником, а сам камень 9 лет лежал неиспользованным. Благодаря стараниям Елены Сергеевны Булгаковой «...многотонный камень извлекли с трудом», «переволокли к могиле Булгакова и глубоко ушел он в землю» [92, с. 41]. Так крестный камень учителя «укрыл» останки ученика.
Не ограничиваясь одними биографическими данными, обратимся непосредственно к булгаковскому творчеству и попытаемся хронологически проследить эволюцию понимания и интерпретации текста учителя Булгаковым.
Первые же из известных нам произведений Булгакова показывают, что это предпочтение Гоголя не было независимым от собственной его творческой работы, случайным — напротив, в ней оно утверждалось, становилось литературным явлением. Его ранние повести, рассказы и фельетоны открыто ориентированы на Гоголя.
Эта работа, прошедшая много этапов, стала неотторжимой частью творческой лаборатории Булгакова и отразилась в его последних романах.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |