В 1940 году, через несколько месяцев после смерти Булгакова, его друг П.С. Попов написал: «Жизнелюбивый и обуреваемый припадками глубокой меланхолии при мысли о предстоящей кончине, он, уже лишенный зрения, бесстрашно просил ему читать о последних жутких днях и часах Гоголя» [5, с. 596].
Подобные биографические откровения не бывают случайны, искусственны, у Булгакова было ощущение близости с Гоголем, близости эстетической, этической, психологической, даже, может быть, этнокультурной (связанной с Украиной), результатом которой стал собственно булгаковский текст, диалогически интерпретирующий гоголевский.
Причина такой глубокой связи произведений Булгакова с гоголевским творчеством можно найти в одном из положений психологии литературного творчества — в гипотезе подражания, о которой мы уже говорили в начале данной главы. На наш взгляд, анализ использования гоголевских традиций в творчестве Булгакова убедительно доказывает, что в период ученичества Гоголь был выбран Михаилом Афанасьевичем в качестве образца творческой личности, образца для подражания.
Вопрос, почему именно на Гоголе остановил свой выбор Булгаков, скорее всего навсегда останется загадкой. Можно предположить, что Булгаков чувствовал что-то родственное в произведениях Николая Васильевича. «Родство» же это, на наш взгляд, кроется в особом драматургическом мышлении и трагическом начале творчества обоих писателей, которое, в свою очередь, является следствием трагических судеб Николая Васильевича и Михаила Афанасьевича.
Н.А. Бердяев, рассуждая о национальных особенностях русской литературы, замечал: «Русская литература — самая профетическая в мире, она полна предчувствий и предсказаний, ей свойственна тревога о надвигающейся катастрофе». Обреченность рождала трагизм восприятия окружающей действительности, крайне обостренное отношение к происходящим в мире событиям: «Русской литературе свойственны сострадание и человечность, которые поразили весь мир» [154, с. 5].
О сущности подобного трагического начала в индивидуальном творчестве говорит А.Ю. Козырева, отталкивающаяся от гегелевской концепции трагической вины: «Благоразумный человек, действуя по здравому смыслу, руководствуется устоявшимися предрассудками своего времени. Трагический герой действует свободно, сам выбирает направления и цели действий. И в этом смысле его активность, его собственный характер есть причина его гибели. Трагическая развязка внутренне заложена в самой личности, он сам несет в себе свою гибель, на нем лежит трагическая вина» [185, с. 299]. В доказательство следует только вспомнить и сравнить трагические личности «Петербургских повестей» Гоголя и «Дьяволиады» Булгакова.
В трагедии характер героя приходит во взаимодействие с общемировыми обстоятельствами. Существуют эпохи, когда история «выходит из берегов». В нашем случае это «пост декабристская» эпоха Н.В. Гоголя и великая революционно-переломная эпоха М.А. Булгакова. Счастлив поэт, в такой век коснувшийся пером своих современников: он неизбежно прикоснется к истории, в творчестве великого художника неизбежно отразятся хотя бы некоторые из существенных сторон глубинного процесса. В такую эпоху большое искусство становится зеркалом истории.
В реалистическом искусстве Гоголя собственно нетрагический характер стал героем трагических ситуаций. XIX век сделал трагедию «обыкновенной историей». Трагедия как жанр фактически исчезает, так как герой искусства стал отчужденным «частным и частичным» (Гегель) человеком. Однако трагический элемент проник во все роды и жанры литературы, отражая нетерпимость разлада человека и общества то, что мы наблюдаем у Гоголя.
Для того, чтобы мучительный трагизм перестал быть постоянным спутником жизни, общество должно стать человечным, должно быть найдено гармоническое единство личности и общества. Можно предполагать, что таков был высший смысл концепции трагического и в искусстве Булгакова. Поиск утраченного Дома и смысла жизни — пафос булгаковской трагедийной темы.
От трагедий в собственной судьбе к трагическому началу в творчестве — вот возможный ключ к причине зеркальности творческих индивидуальностей И.В. Гоголя и М.А. Булгакова.
Подводя итоги наблюдений об особенностях интерпретации гоголевского текста Булгаковым, следует отметить взаимозависимую связь между данным процессом и пониманием: «интерпретация есть рефлексия над пониманием, а понимание есть одна из организованностей рефлексии», и «чем раньше мы выходим к глубокому пониманию, тем богаче будет рефлексия в виде интерпретации. Чем раньше мы выходим к глубокой интерпретации, тем богаче понимание» [158]. Наиболее полное понимание, в свою очередь, возможно при одинаковом способе мышления: человек с логическим типом мышления лучше поймет ход рассуждений собеседника с подобным же типом мышления, нежели, например, с абстрактным (о психологических различиях ученых и деятелей искусств говорили такие исследователи психологии творчества, как Р. Сноу, К. Тейлор, В. Дружинин). Таким образом, мы можем говорить о подтверждении гипотезы, выдвинутой в начале данной работы: драматургичность художественного мышления Гоголя и Булгакова объясняет глубину понимания одного писателя другим. Доказательством здесь может служить и характеристика, данная самим Булгаковым, чуждого для него литературного рода: «С детства я терпеть не мог стихов (не о Пушкине говорю, Пушкин — не стихи!) и, если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тетки и горе мамы...» (Из письма П.С. Попову от 24.04.32 г.) [5, с. 302].
Исследование показало, что результатом интерпретации идейно-художественных традиций Н.В. Гоголя в творчестве М.А. Булгакова стало:
— освоение Булгаковым гоголевской жанровой системы (исторический и инфернальный романы, жанр записок, драматургия),
— близость на уровне эстетики (в частности особая смеховая культура, трагикомическое осмысление действительности, сочетание реализма и фантастики),
— пересоздание отдельных элементов поэтики (прием гротеска, техника комического, система образов, архетипы, мотив сновидения),
использование интертекстуальных техник: «римейк» (рассказ «Похождения Чичикова», фельетон «Заколдованное место», пьеса «Мертвые души»), «цитации» («Записки на манжетах», «Похождения Чичикова»), «аллюзии» («Дьяволиада», «Театральный роман», «Мастер и Маргарита») и др.
Можно сделать вывод, что, интерпретируя Гоголя в своем творчестве, Булгаков создает своеобразную мифологему «Гоголь», наполняя ее собственными смыслами: «хорошо знакомый человек», «великий учитель», «идеал бесспорный», «факт личной биографии», писатель «с которым никто не может сравниться», «писатель современный и злободневный» (цитаты из писем Булгакова). Таким образом, еще раз подтверждается диалогическая природа отношений «Гоголь — Булгаков», которая, с одной стороны, развивает художественное мышление интерпретатора, а, с другой стороны, раскрывает новые смысловые грани «воздействующего феномена» (т. е. Автора 1 и Произведения 1).
Основная задача второй главы исследования — провести сравнительный анализ комедиографии исследуемых писателей с целью обнаружения традиций драматургических приемов, а также выявления особенностей жанрового мышления. Обращение к комедиографии обусловлено, с одной стороны, выделением писателями и критиками XIX—XX вв. комедии как наиболее синтетического жанра, который позволяет развиваться и драматическому герою и драматическому конфликту, и собственно драматическому мировосприятию от архаичных форм античного театра до новой драмы; а с другой стороны, обнаружением той подчиняющей самовластности русской комедии, которая, по наблюдению О.Б. Лебедевой, подавляет личность ее создателя: «...очевидная агрессивность жанра, который склонен забирать всего без остатка художника в высшем проявлении его творческой силы, синонимически уподоблять его личности и творчеству — и в той или иной мере ломать литературные и человеческие судьбы его создателей», примером чего является творческая исчерпанность Фонвизина, Грибоедова, Гоголя [189, с. 4].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |