Мифонимами обозначают имена мифологических персонажей, данные героям каких-либо произведений, без учёта конфессиональной принадлежности автора и соответствующей ей системы ценностей. В гоголевском и булгаковском творчестве мифонимами являются имена языческих богов и богинь. Хотя в произведениях этих писателей присутствует переплетение языческих и христианских элементов1, но христианство, несомненно, имеет здесь приоритет. Имена языческих богов, взятые в контексте христианских художественных систем, обладают инфернальным оттенком.
Не случайно бездушная Lise, героиня гоголевского «Портрета», предстаёт на картине Чарткова в виде Психеи. Олицетворяющая человеческую душу греческая богиня изображена «идеальной», «холодной», «состоящей из одних общих черт», «не принявшей живого тела» (3, 81). Характерно, что в портрете Lise превалирует именно облик Психеи. «Пусть Психея пойдёт за то, что им хочется», — рассуждает про себя Чартков. Художник испытывает угрызения совести от несоответствия портрета и оригинала, хотя неясные черты бледной аристократки присутствуют в облике Психеи2. В дальнейшем неправдоподобные портреты становятся обычной работой Чарткова: «Кто хотел Марса, он в лицо совал Марса» (3, 84). В конце концов в его творчестве совершенно изглаживаются сами лица: «Пред ним были только мундир, да корсет, да фрак, пред которыми чувствует холод художник и падает всякое воображение» (3, 85). Таким образом, представляется значимым, что впервые Чартков изменяет себе, своему таланту в портрете Lise, изобразив её Психеей. Греческая богиня души олицетворяет собой в художественной системе христианского писателя бездуховность. Художник теряет творческое воображение и вдохновение, заменяя его на ловкость и бойкость кисти, что приводит к духовной, а затем и к физической гибели Чарткова.
Герой «Мёртвых душ» Платон Михайлович Платонов, грешащий унынием, изображён красавцем, «Ахиллесом и Паридом вместе: стройное сложенье, картинный рост, свежесть — всё было собрано в нём» (5, 272). Вспомним, что один из этих античных героев является убийцей другого. Парис поразил Ахилла стрелой, попав в единственное место, которое было не защищено: мать Ахиллеса, богиня Фетида погрузила своего сына в воды Стикса, но пятка, за которую она его держала, не коснулась священных вод и осталась уязвимой. Скука является «ахиллесовой пятой» сонливого и бесчувственного Платонова: «страсти, печали и потрясения не навели морщины на девственное, свежее его лицо, но с тем вместе и не оживили его» (5, 272).
В семантике имён языческих богов, которые имеют место в произведениях Гоголя, присутствует не только инфернальный оттенок, но и авторская ирония. Так, комизм положения застигнутого Чичиковым запутавшегося в рыболовных сетях Петра Петровича Петуха усиливается тем, что он сравнивается с «Венерой Медицейской, выходящей из бани» (5, 269). Также примечательно, что Чичиков, церемонно беседующий с Маниловым, но даже несколько развязно разговаривающий с Коробочкой, напоминает автору некого начальника канцелярии, который по-разному ведёт себя со своими подчинёнными и высокопоставленными чиновниками: «Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчинённых, — да просто от страха и слова не выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть, да и рисуй: Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот же самый орёл, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку!» (5, 48). Сатирический эффект создаётся сравнением чиновника то с ничтожной песчинкой, то с гордым античным героем, полубогом Прометеем. С чиновником в свою очередь сравнивается Чичиков, таким образом утверждается его двуличность.
Обратим внимание на то, как изящно характеризуется всевластие ещё одного из героев «Мёртвых душ», председателя гражданской палаты, который «мог продлить и укоротить по его (Чичикова — Ю.К.) желанью присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться» (5, 128). Отметим, что чиновники из присутствия, именующиеся служителями греческой богини правосудия Фемиды, постоянно отвлекаются от своей работы, любопытствуют и берут взятки. Когда Чичиков и Манилов проходили мимо присутственных мест, «из окон второго и третьего этажа высовывались неподкупные головы жрецов Фемиды и в ту же минуту прятались опять; вероятно, в то время входил в комнату начальник» (5, 130). Между тем, «неподкупность» служителей Фемиды обнаруживает себя в ведении дела Чичикова неким Иваном Антоновичем, ловко намекнувшим на «принесение жертвы» Фемиде и воспользовавшегося понятливостью просителя.
Инфернальность имён языческих богов и богинь, данных литературным героям, присуща и ономастической системе Булгакова. Не случайно герой «Мастера и Маргариты» Николай Иванович, восхищённый волшебной красотой превратившейся в ведьму горничной Наташи, называет её Венерой. Названная именем богини любви Наташа становится искусительницей. «Венера! Венера!» — победно кричит она, летящая на сатанинский бал верхом на борове, в которого превратился Николай Иванович, ставший жертвой своего сладострастия. Оказавшись на Великом балу полнолуния, Наташа соблазняет одного из гостей (женатый господин Жак делает ей предложение) и решает остаться ведьмой.
Имя другого античного божества, богини Луны Геты дано ведьме-прислужнице Воланда. Образ Луны в «Мастере и Маргарите» двойственен. Так, Луна символизирует здесь разгул нечистой силы: ведьма Гелла и вампир Варенуха3 нападают на Римского в лунную ночь, в полнолуние же устраивается Великий бал сатаны4. Но Луна в романе представляет собой и символ самопостижения, пути к себе и к Богу, нравственного преображения, «не случайно память о лунной дороге, лунном пути для Понтия Пилата и Ивана Бездомного, — источник внутренних страданий и поисков» (Янушкевич 1997, 278).
С именем греческого бога Пана связаны имена Панкрата («Роковые яйца») и Пантелеймона («Дьяволиада»). Все эти персонажи, как и Пан, выполняют функцию стража, но если Пан по преданию являлся покровителем пастухов и охранял стада, то булгаковские герои являются швейцарами. Так, Панкрат служит в институте профессора Персикова, где был изобретён инфернальный красный луч, приведший к гибели многих людей, Не случайно первой жертвой гигантских змей, порождённых его воздействием, становится девушка по имени Мария. Как отмечает Е.А. Яблоков, «в народной традиции девушка, спасённая Георгием от змия, нередко называлась именем Мария и отождествлялась с Богородицей или Марией Магдалиной; в русских заклинаниях Мария включалась в число святых покровительниц против змей» (Яблоков 1997, 39). Попутно следует отметить, что Панкрат приходит на место сторожа Власа, имя которого связано с именем древнерусского языческого божества Волоса5, который, как Пан, также являлся покровителем стад.
Пантелеймон же охраняет Спимат, в котором всеми делами ведают демонические Кальсонеры. Необходимо иметь в виду от обстоятельство, что в ономастиконе Булгакова инфернально маркирован фамильный суффикс «ер». Кроме Кальсонеров подобной фамилией обладают фантастический, зловещий комендант портной Абрам Пружинер, порождённый фантазией Николки («Белая гвардия»), жестокие владельцы магазина электрических принадлежностей братья Голубизнер («Собачье сердце»), странные двоюродные братья, называющие друг друга исключительно по фамилиям, Туллер-первый и Туллер-второй («Адам и Ева»).
Нередко имена античных богов в контексте произведений Булгакова несут на себе отпечаток авторской иронии. Обратим внимание на персонажа «Мастера и Маргариты» Аркадия Аполлоновича Семплеярова. Фамилия его происходит от франц. «simple» — «простой, заурядный, глупый», а имя и отчество — Аркадий Аполлонович — «можно перевести как «пастух Аполлона», поскольку «Аркадий» означает пастух — иронический намёк на служение А.А.С. богу-покровителю искусств (имя персонажа в черновике 1931 г. переводится с древнеегипетского как «принадлежащий богу»)» (Соколов 1996, 21). Таким образом, высокий смысл имени и отчества героя сочетается с фамилией, утверждающей его глупость и заурядность — качества, неприемлемые для служителя искусств. Поэтому справедливо наказание Воланда — «номер с разоблачением» (5, 127), в результате чего председатель акустической комиссии был разжалован в заведующего грибозаготовительным пунктом (руководство им является пределом возможностей Семплеярова).
Примечательно, что один из массолитовских «служителей муз», интересы которого сводятся к поглощению разнообразных яств в писательском ресторане, обладает именем, связанным с пищей олимпийских богов — амброзии. Имя «Амвросий», означающее «бессмертный, божественный» (Суперанская 1998, 102), составляет иронический контраст с весьма прозаической склонностью этого литератора к чревоугодию. «Золотоволосый», «пышнощёкий», «румяногубый гигант» (5, 57) обладает именем, связанным с культом олимпийских богов и стремится к чувственным усладам, но эти радости сомнительны, относятся к разряду второсортных удовольствий: «Дешёвка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной!»6 (5, 58).
Таким образом, мифонимы и в гоголевском, и в булгаковском творчестве либо обладают инфернальным оттенком, либо, будучи употреблёнными в подчёркнуто прозаическом контексте, несут на себе отпечаток иронии автора. От мифонимов следует отличать учитывающие теологическую ценностную систему автора имена или ономастические перифразы7, относящиеся к сфере сакрального, которые мы будем называть сакронимами. Сакронимы в свою очередь не следует путать с теонимами, которые включают в себя всё многообразие Божественных имён, то есть имена, «которые превыше всякого имени, безымянности», которые «превосходят всё, именуемое именем, как в этом мире, так и в будущем» (Мистическое богословие 1991, 20).
Ни одна религия не могла бы существовать без сверхъестественной силы, лежащей в основе бытия. Священное (или сакральное8) — это иная реальность, тайна, притягивающая человека. Общество не может существовать без сакрального, так как потребность в нём составляет ядро духовной жизни человека, так как отношения между людьми не могут строиться без этого ценностного фундамента. Под священным или сакральным следует понимать силу, представляющую для верующих сущностное ядро жизни, преобразующее их поведение и судьбы. Оно определяет ритуалы, которые регулируют человеческие отношения, и придаёт жизни глубинный смысл. Понятие сакрального так или иначе присутствует во всех религиях, но в то же время проявляет себя в них различно. Оно может проявляться в пересказе мифов, в ритуальной деятельности9, в объектах природы и т. д. Сакральная реальность в своей полноте выходит за пределы воспринимаемого, но выражает себя с помощью разнообразных конкретных каналов (например, чудес) и различных символов, к которым относятся и имена святых, которые даются людям10. Хотя категория сакрального является универсальной для всех религий, но она различно проявляет себя в каждой из них, поэтому следует определить приоритетную теологическую систему ценностей, которой для Гоголя и Булгакова является христианство.
Сакральные имена включают в себя имена святых и пророков. Так, имя Мосий не случайно было дано герою «Тараса Бульбы» Н.В. Гоголя. В «Именах, даемых при крещении», где Гоголь проводит параллели между различными украинскими именами и их русскими вариантами, значение имя Мосий соответствует Моисею11 (8, 347). Вспомним, что обладатель сакрального имени казак Мосий (Шило — только прозвище) совершает подвиг освобождения других казаков из турецкого плена. В своих комментариях к «Тарасу Бульбе» В.А. Воропаев и И.А. Виноградов отмечают, что имя Мосий «обращает нас к «Выбранным местам из переписки с друзьями», к тому месту, где Гоголь сравнивает русского монарха с «древним Боговидцем Моисеем», выведшим свой народ из египетского плена12 (как Мосий в «Тарасе Бульбе» — из «турецкого»)» (Воропаев, Виноградов 1994, 453).
Обладатель сакрального имени Мосий Шило не безгрешен. Он то совершает подвиги, то попадается на воровстве. Не случайно он получает прозвище Шило, которое связано с прозвищем «шильник» — «плут, мошенник» («От Ромула до наших дней...» 1993, 351). Перед тем, как спасти своих товарищей из плена, он не вытерпел жестокости обращения пленивших его и переменил веру. Войдя в доверие к своим бывшим мучителям, он дождался удобного момента и помог сбежать казакам, но, несмотря на благородный поступок, вина Мосия Шило очень тяжела. Он смывает её своей кровью на поле боя, успев перед смертью попрощаться с товарищами: «Прощайте, паны-братья, товарищи! пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» (2, 292). Гибель Шило становится символом освобождения от греховного рабства человека, находящегося в плену страстей13.
В этом контексте особое значение приобретает тот факт, что шильником Ноздрёв называет Чичикова, когда убеждается, что тот не хочет покупать ничего, кроме мёртвых душ: «Чёрта лысого получишь! хотел, было, даром хотел отдать, но теперь вот не получишь же! Такой шильник, печник гадкий! С этих пор с тобой никакого дела не хочу иметь» (5, 78). Действительно, Чичиков является мошенником, придумавшим блестящую аферу со скупкой мёртвых душ. Но при всей греховности Чичикова14 на возможность его духовного возрождения указывает его имя — Павел15. Как отмечают Гольденберг и Гончаров, имя «Павел» в русской культурной традиции воспринималось как синоним «Апостола», а отчество «Иванович», являясь знаком национальной принадлежности персонажа, «связано с номинативными традициями народного эпоса, в котором это отчество получают русские богатыри» (Гольденберг, Гончаров 1994, 36—37).
Обратим внимание, что ещё в «Страшной мести» появляется упоминание об апостоле Павле, как о грешнике, ставшем святым16. Павел, носивший еврейское имя Савл, был гонителем христианской веры, «верующих в Господа заключал в темницы и бил в синагогах» (Деян. XIX, 22). Он был уверен в своей правоте и не просто содействовал апостольским преследователям, но был их главою, действуя от имени первосвященников. Узнав, что в Дамаске скрываются многие из учеников Христа, Савл отправился туда с намерением выследить их и в оковах отправить в Иерусалим на истязания. Но по пути в Дамаск Савл увидел необычайный свет, льющийся с неба, который ослепил гонителя, и в то же время ему открылся Иисус Христос, повелевший Савлу идти в Дамаск. Сопровождавшие его повели своего начальника под руки в город, где бывший помощник первосвященников три дня молился о своём прощении. По истечении этого времени к Савлу явился христианин Анания, который был избран Господом для исцеления Савла, и который возложением рук и именем Господним вернул ему зрение. Прозревший Савл раскаялся. Получив новое имя Павел, он не только принял в своё сердце Христа, но и стал проповедником Его учения. По всей видимости, Гоголя поразило внезапное и совершенное перерождение личности апостола Павла, которое произошло под влиянием слова Господня. Образ раскаявшегося грешника стал занимать мысли писателя, так и возник образ Чичикова, героя, который должен был измениться и начать новую жизнь17. Как отмечает сам Гоголь, «может быть, в сем же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его существовании заключено то, что повернет в прах и на колени человека перед мудростью небес» (5, 221).
В житии апостола Павла и в рассказе автора о жизни Чичикова есть много общего. Прежде всего, в воспитании и Павла, и Чичикова присутствовала нетерпимость и суровость. Итоги подобного воспитания сходны. Павел (Савл), выросший в семье, главой которой был убеждённый националист и ревностный фарисей, сам стал подобием своего отца, причём одним из самых жестоких доносчиков. Павел Чичиков, с детства приучаемый к мысли, что материальное благосостояние человека составляет главное его счастье и является первейшей целью в жизни, старается сделать состояние. Для этого он сначала поступает на службу в казённую палату, где получает первое повышение с помощью угодничества и беззастенчивой лжи: он втирается в доверие к своему начальнику, войдя в его дом женихом его некрасивой дочери, а затем, получив повышение, «забывает» о свадьбе. Неожиданное назначение нового начальника, который невзлюбил Чичикова, мешает ему сделать карьеру в казённой палате. Тогда он оставляет начатое дело и принимается на службу на таможне, где также пытается составить состояние, проворачивая незаконные дела. И опять вмешивается случай: в результате ссоры, затеянной с другим чиновником, Чичиков теряет и эту службу. Наконец, и третья авантюра, в которую пускается Чичиков, — торговля мёртвыми душами, и самая последняя афера с наследством, сулящая самые значительные выгоды, также завершаются неудачей.
В судьбе Савла происходит самое значительное событие, когда он готов совершить важнейшее поручение первосвященников и захватить учеников Христа, но он вместо исполнения порученного лишается зрения. Перелом в жизни Чичикова происходит тогда, когда он ожидает получения наследства, но попадает вместо этого в тюрьму. Примечательно, что в главах второго тома ранней редакции после того, как князь высказывает обвинение Чичикову, он бледнеет, а в поздней редакции у него темнеет в глазах, происходит символическое ослепление: «Свет помутился в очах у Чичикова». И, как к Савлу приходит с Христовым словом апостол Анания, так и к Чичикову является с проповедью о праведной жизни и спасении души Муразов18: «Павел Иванович, успокойтесь; подумайте, как бы примириться с Богом, а не с людьми; о бедной своей душе подумайте» (5, 440).
Обратим внимание, что появление Анании способствует и физическому, и нравственному прозрению Савла. Чичиков же ещё в беседе с Муразовым начинает переосмысливать свою жизнь, которая кажется теперь ему горькой, никчёмной, искажённой «суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутное, занесённое зимней вьюгой окно» (5, 443), а после ухода Муразова Чичиков чувствует в себе значительные перемены и готовность к истинному покаянию: «Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной христианин, но все силы употреблю, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне, и займусь честно, так, чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный. Есть способности к хозяйству; я имею качества бережливости, расторопности и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться» (5, 444). Новая, трудолюбивая жизнь стала так ярко рисоваться перед внутренним взором Чичикова, что он был готов возблагодарить судьбу за тяжкое, но необходимое испытание. Характерно, что об этой целительной роли внутреннего зрения идёт речь во втором послании к коринфянам апостола Павла. Павел писал об ослеплённых умах людей, пекущихся только о внешнем, суетном, людей, обречённых на гибельное тление. Спасутся люди, заботящиеся о духовном, а поэтому день ото дня обновляющие свою жизнь, пекущиеся о своих душах, которые просветляются при обращении к Господу.
Абсолютного перерождения Чичикова не произошло: появление Самосвистова, обещавшего ему скорое решение его дела, а затем и заветной шкатулки вновь заронили в его душу соблазны: «уже начали ему вновь грезиться кое-какие приманки: «вечером театр, плясунья, за которою он волочился. Деревня и тишина стали казаться бледней, город и шум — опять ярче, ясней» (5, 446). Однако, в Чичикове всё-таки произошли серьёзные перемены. Уезжая из города, гоголевский герой ощущает их в своей душе, состояние которой можно сравнить с «разобранным строеньем, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое; а новое ещё не начиналось, потому что не пришёл от архитектора определительный план, и работники остались в недоуменье» (5, 452).
Кроме уже рассмотренных антропонимов Мосия (Моисея) Шило и Павла Чичикова, к сакронимам следует относить имена Улинька Бетрищевой и Акакия Башмачкина19. Семантика имени Улинька (Иулиании) имеет житийно-монашеский оттенок. Имя Улинька связано с именем Иулиании Осорьиной, житие которой представляет собой повествование о жизни женщины, всецело преданной семье, посвятившей себя служению своим близким. Характерно, что Улинька горячо любит своего отца её сердце отзывчиво чужой боли. Но в ней нет покорности житийной героини: Улинька порывиста, резка, особенно когда речь идёт о человеческой подлости. Анекдот Чичикова о «чёрненьких» и «беленьких» возбуждает в ней только гнев и грусть о безнаказанности бесчестного поступка, но не христианскую скорбь о гибнущей человеческой душе.
Итак, в произведениях и Гоголя, и Булгакова присутствуют мифонимы, обладающие сходными характеристиками: данные гоголевским и булгаковским персонажам имена языческих богов обладают инфернальным оттенком и, употребляемые в нарочито прозаическом контексте, несут на себе отпечаток авторской иронии. Сакронимы же составляют «положительный полюс» только гоголевской антропонимической системы. В булгаковском творчестве имён такого рода нет20, что позволяет предположить, что Булгаков редуцирует принципы онтологической поэтики21 гоголевского ономастикона.
Примечания
1. См.: Шульц С.А. Хронотоп религиозного праздника в творчестве Н.В. Гоголя // Русская литература XIX века и христианство. М., 1997. С. 229—239; Яблоков Е.А. Мотивы прозы М. Булгакова. М., 1997. С. 21—30, и др.
2. «В то же время... работа по шаблонам является и приукрашиванием жизни, откровенной неправдой, лестью. «Адская мысль», овладевшая художником, состоит в том, что он допускает подмену: Психею выдаёт за современную девушку Аннет» (Манн 1996, 368).
3. Комическое сочетание представляет собой демоническая природа «вампира-наводчика» (5, 330) и фамилия администратора, которую Булгаков мог взять из словаря, приложенного к «Вечерам на хуторе близ Диканьки» Гоголя: «Варенуха — варёная водка с пряностями и плодами» (1, 399).
4. Как отмечает В.В. Химич, «инфернальность происходящих на страницах романа событий не утяжеляет его, не вносит в него свойств «чёрного романтизма». В «Мастере и Маргарите» луна не пугает мистикой надмирных холодных пространств. В её включённости в художественный мир романа, кажется, воплотилась на свой манер софиологическая картина женского начала мира. Луна красива и радостна, она ласкова. Маргарите легко и весело летать в лунную ночь, пронизанную волнами вальса» (Химич 1998, 120). В отличие от булгаковской Маргариты герой «Вия» Хома Брут испытывает в полёте болезненно-неприятное чувство, чудная лунная ночь одновременно и восхищает гоголевского героя своей красотой, и вызывает чувство отторжения, возникающее при видении им демонического ночного мира.
5. «Волос заведовал небесными, мифическими стадами, был их владыкою и пастырем; но потом... ему было приписано покровительство и охранение обыкновенных, земных стад... В христианскую эпоху покровительство домашнего скота присвоено было св. Власию, имя которого фонетически тождественно с именем Волоса». (Афанасьев 1865—1869, т. 1, 695).
6. Характерно, что любовь к подробным кулинарным описаниям Булгаков позаимствовал у Гоголя. Ср. в «Мёртвых душах»: «Да сделай ты мне свиной сычуг. Положи в серёдку кусочек льду, чтобы он взбухнул хорошенько. Да чтобы к осетру обкладка, гарнир-то, гарнир-то чтобы был побогаче! Обложи его раками, да поджаренной мелкой рыбкой, да проложи фаршецом из снеточков, да подбавь мелкой сечки, хренку, да груздочков, да репушки, да морковки, да бобков, да нет ли ещё там какого коренья?» (5, 277).
7. Перифрастические сочетания — это «слова или сочетания слов, являющиеся в данном контексте носителями определённого микрообраза, сочетание, наделённое одним смыслом, отсылающее к определённому кругу ассоциативных представлений» (Григорьева, Иванова 1985, 81). Ономастическими мы называем перифразы, «имеющие в своём составе имя собственное, и отсылающие к понятию, обозначенному другим собственным именем» (Калинкин 1997, 308).
8. К сфере сакрального применяются и другие термины, например, «божественное», «трансцендентное», «предельная реальность», «совершенное» и т. д.
9. Ритуальная деятельность может придавать миру новую энергию (жизнь, силу), а также способна очищать осквернённое бытие. В разных конфессиях одна и та же деятельность будет различно оцениваться с точки зрения принадлежности (не принадлежности) к сакральной сфере. Так, рукоположение в церковный сан в православии — таинство, а у протестантов является выборным.
10. «Имена человеческие написаны в небесах, т. е. не в здешнем только бытии, но и в умопостигаемом вечном, как об этом прямо и неотразимо свидетельствует Слово Божие: «Однако же тому не радуйтесь, что духи вам повинуются, но радуйтесь тому, что имена ваши написаны на небесах» (Мат., X, 80); «...с Климентом и сотрудниками моими, которых имена в книге жизни» (Фил., 3); «Побеждающий облечётся в белые одежды; и не изглажу имени его из книги жизни, и исповедаю имя его перед Отцом Моим и Ангелами Его» (Апокал., 5). (Булгаков 1998, 270).
11. Мосий — «Мосій, Мосиэць, Мусійко — Мойсей» (8, 347).
12. Сравнение царя с Моисеем имеет место в X письме «Выбранных мест» «О лиризме наших поэтов». Как полагает Н.В. Гоголь, идеальный монарх — это «тот из людей, на рамена которого обрушилась судьба миллионов его собратий, кто страшною ответственностью за них пред Богом освобождён уже от всякой ответственности перед людьми, кто болеет ужасом этой ответственности и льёт, может быть, незримо такие слёзы и жаждет такими страданьями, о которых помыслить не умеет стоящий внизу человек, кто среди самих развлечений слышит вечный, неумолкаемо раздающийся в ушах клик Божий, неумолкаемо к нему вопиющий, — тот может быть уподоблен древнему Боговидцу, может, подобно ему разбить листы своей скрыжали, проклявши ветрено-кружащееся племя, которое, наместо того чтобы стремиться к тому, к чему всё должно стремиться на земле, суетно скачет около своих же, от себя самих созданных кумиров» (6, 42).
13. «Со святоотеческим и апостольским толкованием исхода древнееврейского народа из Египта как прообраза духовного освобождения человека от рабства греху Гоголь, вероятно, познакомился ещё в Нежине. Позднее развёрнутое истолкование библейской книги «Исход» Гоголь мог почерпнуть в сочинении учителя Православной Церкви IV в. св. Григория Нисского «О жизни законодателя Моисея», напечатанном в 1831 г. в журнале «Христианское чтение»» (Воропаев, Виноградов 1994, 453).
14. Сама фамилия Чичикова указывает на черты пошлого «телесного» человека в облике своего носителя: «характерное удвоение слогов (возможно, по аналогии с фамилией писателя) не только намекает на двойственную природу героя, на повторяемость и постоянство, но и создаёт звуковой образ, в котором внимательный читатель мог услышать и намёк на идею телесного, плотского начала Чичикова. Этот образ возникает в «итальянском» контексте создания поэмы (ср. ит.: ciccia (чичча) — тело, телеса (разг.); ciccione (чиччонэ) — толстяк (разг.), cicalone (чикалонэ) — болтун)» (Гольденберг, Гончаров 1994, 37).
15. См. о параллелях между образом Павла Ивановича Чичикова и апостолом Павлом: Воропаев В.А. «Дело, взятое из души»... Поэма Гоголя «Мёртвые души»: история замысла и его осуществление // Литература в школе. 1998. № 5. С. 13—26; Гольденберг А.Х., Гончаров С.А. Легендарно-мифологическая традиция в «Мёртвых душах» // Русская литература и культура Нового времени. СПб., 1994. С. 31—40.
16. См. в «Страшной мести»: «Ты не знаешь ещё, как добр и милосерд Бог. Слышала ли ты про апостола Павла, какой был он грешный человек, но после покаялся и стал святым» (1, 146).
17. Заметим, что с апостола Павла был написан портрет, «изображающий маленького лысого человека с кривыми ногами и носом с горбинкой» (Басле 1999, 12). Средневековый портрет Павла вполне соответствует неопределённому облику Павла Ивановича Чичикова, «господина средней руки», который, как отмечает Гоголь, «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако и не молод» (5, 11).
18. Обратим внимание, что в речи Муразова, обращённой к Чичикову, присутствуют реминисценции из посланий апостола Павла. Так, в увещевании Муразова: «Поверьте-с, Павел Иванович, что покамест, брося всё то, из-за чего грызут и едят друг друга на земле, не подумают о благоустройстве душевного имущества, не установится благоустройство и земного имущества» (5, 342—343), — присутствует скрытая реминисценция слов святого апостола Павла в Послании к Галатам: «Если же друг друга угрызаете и съедаете, берегитесь, чтобы вы не были истреблены друг другом» (Послание к Галатам, V, 15) (Воропаев, Виноградов 1994, 582).
19. См. о контаминации в образе Акакия Акакиевича Башмачкина черт св. Акакия Синайского и мученика Акакия: Ветловская В.Е. Житийные источники гоголевской «Шинели» // Русская литература. 1999. № 1. С. 18—35.
20. К сакронимам не имеют никакого отношения даже такие фамилии «внесюжетных» героев «Дьяволиады», как Богоявленский и Преображенский, которые образованы от названий важнейших (относимых к двунадесятым) христианских праздников — Богоявление (второе название праздника — Крещение Господне) и Преображение (установлен в честь преображения Иисуса Христа, о чём повествуется в Евангелии от Луки), которые отмечаются 6 (19) (января — Крещение, августа — Преображение). Инфернальность чиновников, руководящих Спиматом, можно выявить, прочитав текст ассигновок, присланных кассиру этого учреждения:
«Выдать. За т. Субботникова — Сенат».
«Денег нет. За т. Иванова — Смирнов».
«Выдать продуктами производства.
За т. Богоявленского — Преображенский.
И я полагаю — Кшесинский» (2, 29).
Эти многократно повторяющиеся за... за... подчёркивают неопределённость и странность лиц, выдающих чиновникам зарплату спичками, которые не зажигаются, но зато издают удушливый запах серы (который преследует Короткова даже во сне) и церковным вином.
21. Под онтологической поэтикой мы понимаем систему поэтических форм, которые связаны с воплощением бытийных смыслов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |