Многогранное и в достаточной степени сложное творчество Булгакова свидетельствует о его всесторонней «энциклопедической заинтересованности» и серьезном знакомстве с трудами авторов самых различных профессиональных сфер деятельности. Поскольку очень сложно Булгакову присвоить какой-либо философский «ярлык» и тем более указать точно, чьим последователем или приемником он был, и лишь можно провести всевозможные «мостики» как к неоплатоникам и раннему христианству, так и к учениям Н. Федорова и П. Флоренского и даже Фрейда и Ницше, — то задача данного исследования ограничивается лишь раскрытием философских взглядов, идей и мировоззренческих представлений самого М. Булгакова путем анализа созданных им образов и ситуаций. Особенно важным в таком случае представляется понимание того, как или под каким влиянием формировались те или иные философско-этические идеи и соображения, которые рассматриваются у Булгакова на образном фоне и через ситуации, ибо только через них можно составить собственно булгаковские идеи и понятия. Поскольку во всей «многотомной» научной литературе о Булгакове, к сожалению, не имеется целостного исследования собственно булгаковских философских идей и представлений, что составляет определенную сложность в данном исследовании выстроить их в какой-либо логической последовательности, — то предлагается попытка некоторого сопоставительного анализа различных философских представлений Булгакова с другими философскими авторами, которые могли и оказали, на наш взгляд, определенное влияние на формирование философско-этического мировоззрения писателя. Мировоззрение Булгакова было разнообразным и сложным. Развивалось оно и менялось в зависимости от обстоятельств места и времени, поэтому говорить о каком-либо едином мировоззрении сложно и целесообразнее отнести Булгакова к свободным мыслителям. Объясняется это, возможно, обусловленностью исторического времени и особенностью общественно-культурного развития данной эпохи.
Как утверждает Н.Э. Лосский, русская философия не могла свободно развиваться в первой половине XIX века потому, что правительство, опасаясь вредного ее влияния, подвергало ее всевозможным преследованиям. Известен факт упразднения в университетах кафедры философии и допущение чтения логики и эмпирической психологии, при условии, что эти науки будут преподаваться профессорами богословия. И лишь за эпохою произведенных великих реформ императором Александром II, русская философия стала быстро развиваться и поднялась на уровень западнофилософской мысли. По утверждению Н. Лосского значительная часть русской интеллигенции освободилась от «болезненного моноидеизма» лишь в конце XIX и начале XX века, который заключался в том, что часть русской интеллигенции была сосредоточена на политических вопросах, связанных с задачею освобождения от самодержавия и введения народного представительства, а другая часть столь же односторонне была увлечена социально-экономическими проблемами и задачею осуществления социализма1. И лишь в начале XX века в широких кругах общества появился интерес к религии, к метафизическому и этическому идеализму, к эстетике, к идее нации, вообще ко всем видам духовных ценностей. В поэзии декаденты и символисты, А. Блок, А. Белый, Вяч. Иванов, Д.С. Мережковский, Зинаида Гиппиус, В. Брюсов, были не только творцами художественных ценностей, но и носителями интересов религиозных и философских, и в частности, этических. В области этики и особенно религиозной философии в эту пору блистает имя Владимира Сергеевича Соловьева. Булгаков создал свою Маргариту как символ милосердия и вечной женственности. Последняя занимает важное место в софиологии, разработанной Вл. Соловьевым, а затем С.Н. Булгаковым и П.А. Флоренским. Значительное влияние на творчество Булгакова оказал последователь соловьевского символизма, один из видных представителей русского символизма Андрей Белый, несмотря на странность: если Белый с интересом относился к Булгакову, ценил его как интересного, оригинального писателя, то Булгаков не принимал Белого. Антропософом Андрей Белый оставался до конца жизни. Любовь им также понималась мистически, как любовь не только к человеку, но и в воплощенному в нем миру света или тьмы, добра или зла. У Булгакова же любовь хоть и вечная, но земная, к человеку, а не к символу. Но Булгаков не разделял антропософских увлечений Белого. Если для Белого заключенный в явлении символ означал вне явления лежащую сущность, надмирную или потустороннюю, то для Булгакова символ выступал как прием, помогающий раскрытию внутренней сути явлений. Произведения Белого давали богатый материал символов, почерпнутых из всей мировой культуры, и Булгаков использовал его, переиначив в соответствии с собственными мировоззренческими установками.
Идеи экзистенциализма, высказанные русским философом Николаем Александровичем Бердяевым — одним из его основоположников, нашли своеобразное отражение в произведениях Булгакова, в частности в его «оригинальной синтетической философской концепции»2 романа «Мастер и Маргарита». Бердяев — религиозный философ. По мысли его оппонента по многим философским вопросам Н.О. Лосского, Бердяев отвергает всемогущество и всевидение Бога и утверждает, что Бог не творит воли существ Вселенной, которые возникают из бездны, а просто помогает тому, чтобы воля становилась добром. К такому выводу он пришел по своему убеждению в том, что свобода не может быть создана, иначе Бог был бы ответственным за вселенское зло.
Лосский считает, что такая теодицея была бы невозможной. Зло появляется тогда, когда иррациональная свобода приводит к нарушению божественной иерархии бытия и к отпадению от Бога из-за гордыни духа, желающего поставить себя на место Бога3. У Булгакова роль такого духа во многом играет Воланд, который оказывается, однако, не вместо Бога, а рядом с Богом, выполняя некоторые деликатные поручение Иешуа Га-Ноцри. Замечательная черта философии Бердяева состоит в защите той истины, что христианство — религия любви и, следовательно, свободы, терпимости и за свою борьбу против всякой попытки превращения относительных ценностей в абсолютные. Подобным же образом в «Мастере и Маргарите» Булгаков оценивает современность с точки зрения этического абсолюта — нравственного подвига Иешуа Га-Ноцри.
Булгакову наверняка были близки и рассуждения о Царстве Божьем из «Философии неравенства» о том, что искание Царства Божьего в истории, в земной исторической действительности есть иллюзия, обман зрения. Царство Божье — всегда четвертое измерение по сравнению с тремя измерениями в истории. В «Мастере и Маргарите» в соответствии с учением русского философа и богослова П.А. Флоренского о троичности, который в свою очередь оказал существенное влияние на творчество Булгакова, присутствует трехмирная структура: древний ершалаимский мир, вечный потусторонний и современный московский. При этом, в полном согласии с идеей Бердяева, царство истины и справедливости, о котором говорит Иешуа, ни в одном из этих миров не существует. Вместо него в современном мире оказывается еще один, четвертый мнимый мир, через который нечистая сила и вступает в контакт с москвичами. Здесь особенно уместно утверждение Бориса Соколова о том, что если Бердяев воспринимал все происходящее в категориях борьбы Бога и дьявола, то Булгаков не был столь привержен Христианству. За сотни лет булгаковская Россия мало изменилась, шагнув «от старой теократии к новой сатанократии», заменив христианство марксизмом и оставшись, пусть на новый лад, сакральным обществом. «Нейтральное гуманистическое царство» Бердяева превращается в не имеющий ничего общего с гуманизмом современный Булгакову мир, забывший о мире Неба, о Боге, и не желающем узнать посланцев мира потустороннего — Воланда и его свиту4.
Тексты Булгакова свидетельствуют о том, что он был достаточно полно знаком с проблематикой взгляда на историю как существование замкнутых культурных циклов, каждый из которых имеет свой период зарождения, расцвета и гибели. Эта идея, изложенная впервые в книге Н. Данилевского «Россия и Европа», а затем в работах К. Леонтьева в сборнике «Восток, Россия и славянство», получила развитие в книге Шпенглера «Закат Европы». XX век в своей книге он назвал закатом европейской культуры и становлением европейской цивилизации, временем ухода культуры, в основе которой лежит духовность, а на смену ей идет эпоха, двигателем которой становится техника, индустриализация, материальные ценности. В России сторонником этой теории был Бердяев. И.Е. Ерыкалова в своих исследованиях творчества Булгакова подтверждает, что Булгаков был достаточно полно знаком с полемикой Н. Страхова и Вл. Соловьева о книге Н. Данилевского: «Его фантастические пьесы не что иное, как «приключения истины», в поисках ее главные герои Булгакова попадают в ад газовой катастрофы и в рай Блаженства. Их пронизывает проблематика столкновения, отталкивания культур. Случайно ли он дает одному из своих героев — а именно тому, который сообщает, что «надо было бежать на Запад», прозвище «Павел Апостолович?» Именно к авторитету Павла прибегал Вл. Соловьев, доказывая невозможность существования славянского культурно-исторического типа и приводя изречение апостола: «Ибо все мы одним духом крестились в одно тело...»5
Эпоха серебряного века, в которой формировалось мировоззрение Булгакова, выделяет Россию как один из центров высокой европейской цивилизации. Несмотря на многочисленные пророчества, предвещающие расцвет варварства, утонченных представителей культуры модерна, в столицах и провинциях на стыке веков развиваются самые современные направления наук и искусств. «Аргументы славянофилов отступали перед напором Запада, однако в тот раз реформам не суждено было сбыться. Серия военных поражений, бесконечные ошибки царя, разочарования в возможностях изменить реальный ход вещей, предчувствие близкой катастрофы — все это вызывало интерес к эзотерическим тайнам и заставляло брать на веру романтические мечты»6. Бурная жизнь интеллигенции порождала все более удивительные плоды, от столоверчения до масонства, от оргий «придворных хлыстов до политического подполья эсеров...»7
Н.К. Гаврюшин в своей работе «Нравственный идеал и литургическая символика в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» предполагает параллели между мотивами сатанинской литургии в романе и обрядами в позднейшем масонстве. Ссылаясь на исследования И.Л. Галинской, связавшей булгаковскую версию гибели Иуды с историей убийства папского легата Петра де Касательно по приказу главы секты альбигойцев графа Раймунда VI Тулузского, в которой Легат в глазах альбигойцев бесспорно был равнозначен предателю Иуде, так как объявил об отлучении графа от церкви и закрытии всех католических храмов в его владениях. Гаврюшин предполагает, что «знакомство М. Булгакова с «Песней об альбигойском крестовом походе» не вызывает серьезных сомнений, а подмеченное исследовательницей сопряжение альбигойских, реминисценций с восходящей к гностицизму манихейской ересью, философическими мечтаниями Г.С. Сковороды и соловьевской теологемой Софии-Премудрости представляется вполне закономерным развитием темы8. Но существенным звеном в этой — цепи он видит наличие мотивов сатанинской литургии. Он предполагает, что сведения о сатанинской литургии, якобы практиковавшиеся храмовниками, а также о воспроизведении их обрядов в позднейшем масонстве вполне могли попасться на глаза М. Булгакову. И именно они позволили Булгакову связать в литургической теме единым узлом мотивы кровавой масонской мести за разглашение тайны.
Тема крови носит в романе оккультно-сакральный характер. «Вопросы крови — самые сложные вопросы в мире!» — возглашает Коровьев, сопровождая Маргариту в комнату Воланда и попутно намекая на ее королевское происхождение. Последнее оказывается чрезвычайно важным для всего сатанинского бала, насыщенного литургической символикой. Иудаистические и каббалистические мотивы в романе вообще достаточно заметны: это самоцветный бассейн с кровью, в котором омывают Маргариту перед балом у Сатаны, это астрологическая тема («Меркурий во втором доме»). «Литургические» мотивы романа, которые обнажены в сценах бала у Сатаны, до сих пор недостаточно «внятно» прочитаны и исследованы, и этот, оставленный критикой пробел скрывает многие существенные смысловые связи. Таким образом в романе Булгакова темой крови начинается (омовение в бассейне) и завершается (приобщение из чаши) описание сатанинской литургии, которая представляет собой не что иное, как зеркальное переосмысление литургии христианской. М. Йованович справедливо полагает, что в распоряжении М. Булгакова мог находиться весьма широкий круг источников по истории масонства, включая и иностранные.
Думается, не случайно масонство нашло отражение в романе Булгакова. Отец автора «Мастера и Маргариты» А.И. Булгаков, будучи приват-доцентом Киевской духовной академии по кафедре истории западных вероисповедований, посвятил масонству специальную статью «Современное франкомасонство», и Булгакову была хорошо знакома и символика, и терминология, и обрядность, и сама философия масонства. Но Б. Соколов, например, в своих исследованиях утверждает, что значимые эпизоды «Мастера и Маргариты», связанные с такими персонажами как Иван Бездомный, Мастер, Воланд, Коровьев-Фагот и Маргарита, подобно сцене Великого бала у Сатаны, являются пародией на масонские обряды. Например, соединение Мастера и Маргариты соответствует содержащемуся в масонском обряде пожеланию ученику «избрать себе подругу, обручиться ей яко невесте, сочетаться чистым и священным браком с премудростью, с небесною девою Софиею»9. Пародия здесь видится в том, что олицетворяющая вечную женственность и премудрость Божию Маргарита вынуждена была стать ведьмой, чтобы соединиться с Мастером. Конечная награда Мастеру — не свет, а покой, также связывается с символикой масонства, поскольку масоны считаются «сынами света». Тут есть связь и с финалом «Фауста» И. Гёте, где дарование главному герою света совпадает с масонской традицией (Гёте, как известно, был масоном). Однако в соответствие с философской концепцией Булгакова Мастер не получает света. В конце XIX и начале XX веков элементарные представления человека о любви и смерти, о реальности и душе переставали действовать автоматически, когда менялись глубинные основы жизни. Традиционные регуляторы обыденного существования — религия, мораль, право — более не справлялись со своими функциями. Пришло время, как утверждает Александр Эткинд в своей книге в главе о русской культуре модерна между Эдипом и Дионисом, практических приложений гуманитарных наук, которые пытались взять на себя роль недостающих норм и механизмов регуляции жизни. Век модерна начинался по-разному в разных странах и разных областях жизни. Первым и главным его выразителем в России, несомненно, был Фридрих Ницше. «Ницше — настоящий бог молодежи того десятилетия,» — писал Александр Бенуа. По утверждению А. Эткинда, мыслителям и деятелям модерна приходилось работать в тени Ницше, замечали они этого или нет. Именно Ницше раньше и острее других сформулировал новую для человечества и отныне главную для него проблему — проблему обоснования обыденной жизни. Ницше же наметил и главное направление в поисках ответов: индивидуальное и бессознательное занимает в новом мире место старого бога. Только сверхчеловек может овладеть этой сверхстихией. Причем недостаточно придумать сверхчеловека, его необходимо создать, переделав природу людей живущих. Философия, в большей части этика, социология и психология модерна становятся областями практической деятельности, которые непосредственно стремятся влиять на жизнь человека. Именно на этой основе возникают и новые социальные теории, воплощающиеся в революциях, и новое искусство — искусство жизни. Страстная проповедь Ницше вовсе не была рассчитана на практическую реализацию. Но на русской почве она приобретала конкретные черты, доступные для воплощения в жизни. Эткинд считает, что «то, что для Ницше и большинства его европейских читателей было полетом духа и изысканной метафорой, которую лишь варвар может принимать буквально, в России стало базой для социальной практики»10.
Новый человек, Сверхчеловек, попиравший своим существованием отживший здравый смысл, должен быть создан и будет создан именно здесь. Таким образом все православные философы и моралисты, начиная с Владимира Соловьева, призывали строить Богочеловечество на земле, переделывая тварного человека. Такие лидеры будущей советской интеллигенции, как Горький, Маяковский, Луначарский, в свои молодые годы находились под сильнейшим влиянием Ницше, и их позднейший большевизм, возможно позаимствовал у Ницше куда больше, чем у Маркса. Политический экстремизм русских марксистов соседствовал тогда с духовным экстремизмом Николая Федорова, который требовал оставить все человеческие занятия ради своей «философии общего дела», заключающейся в научном методе воскрешения всех живших на земле людей. Влияние Федорова на Булгакова в романе «Мастер и Маргарита» очевидно. Отсутствие времени и возможность сосуществования представителей различных временных эпох в некоем едином измерении восходит к учению Федорова о воскрешении. Идея ницшеанского «преодоления человека», на основе опыта прошедшего столетия сегодня представляется нам опасной и человеконенавистнической. Но в начале века с ней соглашались многие. Литераторы-декаденты и православные теософы, сановные масоны и идеологи терроризма непримиримо спорили о средствах грядущего преображения человека и человечества — мистических или научных, этических и эстетических или политических. Но сама необходимость изменения природы человека практически не подвергалась сомнению.
Православный идеал соборности — особого недемократического коллективизма, основанного на априорном согласии и повиновении, — добавлял свой оттенок в представления о целях и средствах преображения. Духовная традиция, развивавшаяся под разнообразными и, казалось бы, несовместимыми влияниями ницшеанства, православия и социального экстремизма, приобретала особую поучительную даже сегодня цельность. Далее, развивая свою мысль, А. Эткинд считает, что победившие большевики в своих программах массовой переделки человека довели идею до ее воплощения — воплощения варварского и для этой культуры самоубийственного, но возможно, в ее рамках единственного, которое только и могло быть на деле осуществлено.
В одной из своих ранних статей «О теургии», которая считается манифестом русских символистов, Андрей Белый переходит от «Боговдохновения» в духе религиозной философии Владимира Соловьева к деловой постановке вопроса о новом человеке: чтобы свершить подвиг преображения мира, человек должен переродиться духовно, психически и физиологически. Теургия мыслилась как единомоментный мистический акт, который должен быть подготовлен духовными усилиями одиночек, но, свершившись, необратимо меняет человеческую природу как таковую. Предметом мечты было реальное преображение каждого человека и всего общества в целом.
В свете своих исследований по истории психоанализа в России А. Эткинд прослеживает влияние символистов и их предшественника Ницше на Булгакова: «Мечтатели символисты, как и их предшественник Ницше, мало задумывались о механизмах такого преображения человека в массовых масштабах и, тем более, о его последствиях. Но без психологии обойтись в этом деле, конечно, было нельзя. Не зря путь мистического «преображения», которому подвергся Иван Бездомный, герой «Мастера и Маргариты», прошел через психиатрическую больницу. Впрочем, Булгаков, бывший наследником этих идей, не столько воспроизводил, сколько пародировал их, осуществляя дьявольскую «теургию» на совершенно неподходящем материале типичного Homo Soveticus, а в «Собачьем сердце» довел мотив преображения человека до абсурда11. Мысль о том, что история Ивана Бездомного в зашифрованном виде повторяет масонский ритуал инициации, «второго рождения», была высказана Еленой Силард в докладе «Булгаков и символисты» на Международном коллоквиуме по Булгакову в Париже в июне 1991 года.
Насколько были испещрены тексты русского модерна явными или скрытыми цитатами из Ницше, настолько же редки были ссылки на Фрейда у таких властителей дум 10-х годов, как Вячеслав Иванов, Василий Розанов либо Андрей Белый. Теоретики и творцы «серебряного века» отвечали на многие из тех же вопросов, которые ставились Фрейдом, но несколько иначе. Русские писатели, поэты и философы начала века выявили лишь одну из граней универсальной идеи модерна. Более важным для них было различение разных уровней существования — очевидного и подлинного, сознательного и бессознательного, тривиального и глубинного. Это движение, которое отражало основную идею этого различения, назвали символизмом. Это не был оформленный художественный метод или философская система; участники движения говорили, что это скорее особый образ жизни. Создавая свои мифы о Софии у Владимира Соловьева, о Дионисе у Вячеслава Иванова, о Прекрасной даме у Блока, — символисты раскрывали иную реальность, стоящую за пошлыми формами знакомого бытия. Эти намерения видятся не такими уж далекими от стратегических целей Фрейда. Среди тех, с кем Фрейд обсуждал русские проблемы на протяжении десятилетий, был его пациент и соавтор Уильям Буллит, первый Посол США в СССР. Он оставил свой характерный след в «Мастере и Маргарите», и неожиданные взаимопересечения судеб Фрейда, Буллита и Михаила Булгакова позволяют по-новому взглянуть на этот роман12.
Значительное влияние на мировоззрение и творчество М. Булгакова оказал основоположник немецкой классической философии Иммануил Кант. Вслед за Львом Николаевичем Толстым Булгаков в «Белой гвардии» не случайно использовал символ звездного неба в качестве контрапункта категорического морального императива, данного Богом внутреннего нравственного закона. В романе «Мастер и Маргарита» Воланд напоминает Берлиозу и Ивану Бездомному о выдвинутом Кантом нравственном доказательстве бытия Бога, которое Берлиозом тот час же признается неубедительным. Поэтому Сатана вынужден предъявить ему свое доказательство «от противного», чтобы заставить литераторов убедиться в существовании дьявола, и через это поверить в существование Бога. В своих исследованиях творчества Булгакова Борис Соколов утверждает, что в первой редакции «Мастера и Маргариты», создававшейся в 1929—1939 гг., «доказательство Воланда» называлось шестым, следовательно, доказательство Канта считалось пятым. Сведения о доказательствах бытия Божьего Булгаков взял из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, где утверждалось, что нравственное доказательство Канта стало пятым по общему счету в дополнение к ранее существовавшим: историческому, космологическому, телеологическому и онтологическому. Именно из статьи «Бог» в этой энциклопедии Берлиоз черпал аргументы в споре с Воландом: «Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством». В последней редакции романа доказательство Канта встало шестым, а доказательство Воланда — седьмым, так как очевидно Булгаков обратился к тексту трактата «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога», выяснив, что Кант опроверг еще одно, пятое по общему счету, доказательство — логическое. Не оставляет сомнений тот факт, что Булгаков был хорошо знаком и с другими текстами Канта и, в частности с трактатом «Конец всего сущего». Вопрос о влиянии Канта и об отношении к проблеме времени и вечности и вопросе о судном дне будет рассмотрен в специальной главе данного исследования.
Значительное и своеобразное влияние на творчество Булгакова оказал польский писатель и общественный деятель. Генрик Сенкевич. Булгакова и Сенкевича роднило неприятие насилия, отрицание целесообразности революционного переустройства общества в противоположность медленной эволюции и постепенному просвещению народа, а также консервативная приверженность культурной традиции против многочисленных этических и эстетических новаций конца XIX — начала XX века Влияние Льва Толстого в этом отношении также не вызывает сомнений. В своих произведениях Булгаков и Сенкевич показывали ту опасность, которую представляет собой народная стихия, высвобождаемая во время мятежей и войн. И Сенкевич, и Булгаков признавали необходимым соединение просвещения с нравственным началом, причем автор «Омутов» и «Quo vadis» под таким началом понимал католическое христианство. Булгаков в «Белой гвардии» был в этом пункте очень близок к польскому писателю, заменив только католицизм на православие. В «Мастере и Маргарите» Булгаков, в силу дальнейшей духовной эволюции, в образе Иешуа Га-Ноцри воплотил этический идеал, восходящий к христианским заповедям, но непосредственно не связанный с Богом, ибо Иешуа у Булгакова — не Сын Божий, а человек.
Конец двадцатых годов был временем интенсивного переосмысления исторических понятий. Мечты о справедливом обществе создатели Советского государства объявили претворившимися в жизнь. Идея государства, основанного на равенстве и братстве, величие коллектива и мировая революция для определенной части населения России, находившейся под влиянием официальной пропаганды, предполагались неизбежными. Соединение идеи равенства и братства с диктатурой пролетариата в ходе борьбы за власть породило идеи и политические лозунги, внутренне противоречивые и облеченные в примитивные формулировки политграмоты, составили тот фон, на котором рождалось фантастическое творчество М. Булгакова. Булгаков не только не разделял этих идей — он ясно видел опасность наступающего тоталитаризма. Как становится очевидным из генезиса пьесы «Адам и Ева», творчество американского писателя Джека Лондона было достаточно хорошо известно Булгакову. Псевдодемократия, псевдоравенство и псевдобратство, нарисованные Дж. Лондоном в «Железной пяте», имели для Булгакова изначальное, родовое сходство с режимом, установленном в России в начале двадцатых годов, укрепившимся и перешедшим к государственному террору в конце двадцатых. Прямо в соответствии с теорией Шигалева в «Бесах» Достоевского человечество в романе «Железная пята» делилось на «золотой миллиард», ведущий полноценную жизнь, два миллиарда обслуживающих его потребности и остальную — ненужную часть человечества. Именно такое строение рая застает в «Блаженстве» Рейн. Булгаков рисует в своей пьесе общество, противоречащее его собственным представлениям об идеале и Золотом веке13. Тот «Золотой век», который Булгаков рисует в «Блаженстве», вполне укладывается в оценки, данные этому понятию в книге кембриджского ученого Дж. Фрезера о происхождении языческих культов и современных религий, вышедшей в 1920 году под влиянием осуществлений мрачных пророчеств Уэллса из написанных им перед войной романов «Борьба миров», «Война в воздухе» и «Освобожденный мир», которые опровергали теории позитивизма, породив эсхатологические мотивы, идеи уничтожения, разрушения старого мира, завладевшие умами. Разница состоит лишь в том, что Фрезер в «Золотой ветви» видит в Золотом веке несовершенный социальный механизм, с которого началась история: «Ни при одном общественном строе прогресс не протекал столь медленно и трудно, как в условиях первобытной демократии... Поэтому если иметь в виду действительное благо общества, то заслуживает одобрения все, что давая таланту возможность выдвинуться и приводя таким образом обладание властью в соответствие с естественными способностями людей, помогло обществу выйти из того неразвитого, косного состояния, которое демагоги и мечтатели позднейших времен прославляли как Золотой век и идеальное состояние человечества»14. Булгаков же, бывший свидетелем гражданской войны и той жестокости, с которой осуществлялось плановое строительство социалистического рая, видит в нем исторический тупик, к которому неизбежно приведет насильственное осуществление гармонии. Для автора «Золотой ветви» движение времени стремиться из тьмы веков к современности по пути прогресса и к дальнейшему совершенствованию. Булгаков в своей пьесе, напротив, обращает движение времени вспять. Люди двадцатого века бегут из Блаженства обратно, наперекор движению прогресса.
Отношение Булгакова к марксизму выражено через отношение к таким его последователям как В.И. Ленин, Н.И. Бухарин, Л.Д. Троцкий. По мнению Бориса Соколова Ленин занимал заметное место в булгаковском творчестве. После его смерти Булгаков опубликовал три очерка: «В часы смерти», «Часы жизни и смерти» и «Воспоминание». Ленин также послужил прототипом профессора Персикова, Воланда и артиста Куралесова из «Мастера и Маргариты». Булгаков на себе прочувствовал трагические последствия социалистического эксперимента, который был начат Лениным под лозунгами построения лучшего будущего, а закончившегося террором и диктатурой, и поэтому гибель Персикова во время бунта толпы, возбужденной приближением гадов, закономерна. Николая Ивановича Бухарина Булгаков зло пародирует в образе «нижнего жильца» Николая Ивановича, превратившегося в борова — «средство доставки» служанки Маргариты на Великий бал у Сатаны. Вероятно, Булгаков не считал Бухарина ни подлинным злодеем, ни по-настоящему творчески одаренным человеком, поэтому эрудированному иллюстратору марксистских схем, на балу места не находится. Поводом для пародии могла послужить последовательно атеистическая позиция Бухарина, доходившая порой до анекдотических признаний. Совершенно иным было отношение Булгакова к Льву Давидовичу Троцкому, чья незаурядная личность привлекала его как вождя большевиков во время гражданской войны. В последнем булгаковском романе Иешуа Га-Ноцри называет Понтия Пилата, у которого репутация «свирепого чудовища» добрым человеком. Вероятно здесь отражены впечатления от «зловещей фигуры Троцкого». Несомненно Булгаков был убежден, что начатки добра могут сохраняться у самых жестоких с виду людей, в том числе и у прославившегося в годы гражданской войны своей беспощадностью Троцкого. Идеям Троцкого и других большевистских вождей о победе мировой пролетарской революции Булгаков противопоставлял принцип Великой Эволюции. Борис Соколов свидетельствует, что Булгаков не принимал у Троцкого классового подхода к литературе и жизни и веры в грядущее торжество и благотворное значение мировой социалистической революции, его центральной идеи, что «единственным хозяином должен стать коллективный человек», пределы могущества которого «определяются лишь познанием естественных сил и умением их использовать». В образе Берлиоза, гибнущего в результате несчастного случая от рук комсомолки, а не по вине белогвардейцев или интервентов, как раз и спародирована безосновательная уверенность в грядущем всемогуществе социалистического «коллективного человека», в его способности познать и использовать силы природы и перестроить общество по заранее намеченному плану. Другой образец «нового человека» — Полиграф Полиграфович Шариков из «Собачьего сердца» — гибрид доброго пса и хулигана-пролетария, которого приходиться возвращать в первобытно собачье состояние, ибо в человеческом облике он грозит погубить как своего создателя — профессора Преображенского, так и натравившего его на профессора председателя домкома Швондера15. Булгаков принимал лишь отрицание Троцким противопоставление буржуазной и пролетарской культур и видел нравственное величие пролетарской революции в создании основ внеклассовой, подлинно человеческой культуры. Булгаков был безусловным приверженцем такой культуры, но он явно полагал, что она существовала задолго до 1917 года и для ее рождения совсем не требовалась «пролетарская революция». Вероятно для Булгакова в образе Троцкого слились апокалиптический ангел — губитель белого воинства, яркий оратор и публицист, толковый администратор, пытавшийся упорядочить советскую власть и совместить ее с русской национальной культурой.
Даже столь беглое знакомство с творчеством Булгакова, позволяет согласиться с Борисом Соколовым в том, что Булгаков создал свою оригинальную философскую концепцию, которая особенно выражена в этическом идеале Иешуа Га-Ноцри. Подробнее эта мысль рассматривается в следующей главе. Справедливо будет отнести мысль о создании своеобразной философской концепции и к другим произведениям творчества Михаила Булгакова, хотя сам Булгаков, не написал ни одного философского труда, но знакомство с огромным количеством философских текстов, и дружба с известными философами своего времени не могла не найти отражения в творчестве писателя. Одним из его близких друзей был Павел Сергеевич Попов, который от разработки философских проблем гносеологического порядка перешел на проблемы логики, а затем увлекся проблемами творчества и бессознательного. Сохранилась довольно обширная переписка Попова и Булгакова, которая свидетельствует о том, что в основном мнения Булгакова и Попова в значительной степени совпадали. Булгаков не мог оставаться равнодушным к проблемам современности, и в особенности к нравственным, предлагая свое оригинальное представление, понимание и решения, которые он гениально воплотил в своем творчестве, используя огромный художественный и научный материал. Считая своими учителями Салтыкова-Щедрина, Толстого, Гоголя, Чехова и практически все наследие хорошо знакомой Булгакову русской и западноевропейской культуры, прямо или косвенно повлиявшей на мировоззрение писателя, Булгаков затрагивает в своем творчестве серьезные современные философские проблемы, в большей степени этические, «оперируя» не менее серьезными философскими понятиями, категориями и идеями различных философско-этических учений и направлений, таких как эволюционизм, гуманизм, экзистенциализм, фрейдизм (неофрейдизм), философия жизни, позитивизм, софиология, космизм, мистицизм, — обнажая при этом такие проблемы как: преобразование человека, проблемы насилия, проблема столкновения культур, проблемы власти, времени (вечности и пространства), свободы (воли), должного и сущего и многих других.
Примечания
1. Лосский Н.О. История русской философии. М., 1994. С. 185.
2. Соколов Б. Булгаковская энциклопедия. М., 1997. С. 306.
3. Лосский Н.О. История русской философии. М., 1994. С. 249.
4. Соколов Б. Булгаковская энциклопедия. М., 1997. С. 87.
5. Ерыкалова И.Е. Закат Европы в «Блаженстве» // Творчество Михаила Булгакова. СПб., 1995. С. 66.
6. Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993. С. 4.
7. Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993. С. 4.
8. Гаврюшин Н.К. Нравственный идеал и литургическая символика в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Творчество Михаила Булгакова. СПб., 1995. С. 33.
9. Соколов Б. Булгаковская энциклопедия. М., 1997. С. 284.
10. А. Эткинд. Эрос невозможного. СПб., 1993. С. 4.
11. Эткинд А. Эрос невозможного. СПб., 1993. С. 57.
12. Более подробно этот вопрос рассматривается в § 1 главы I и в § 2 главы II.
13. Ерыкалова И.Е. Закат Европы в «Блаженстве» // Творчество Михаила Булгакова. СПб., 1995. С. 63.
14. Фрезер Д. Золотая ветвь. М., 1983. С. 51—52.
15. Соколов Б. Булгаковская энциклопедия. М., 1997. С. 472.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |