М.А. Булгаков несомненно обладал уникальной исторической интуицией и редким для его времени целостным представлением о течении исторического процесса. Смысл фантастических событий в его повестях, романе и пьесах состоит в утверждении интеллектуальной свободы и борьбе за нее. Это и делает его творчество столь актуальным на протяжении десятилетий. В определенном смысле роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» сыграл в истории русского общества ту же роль, что роман Г. Бичер-Стоу в истории американского. Роль его фантастических пьес значительно скромнее. Но некоторые мысли и взгляды писателя сказались в них даже отчетливее и определеннее. Переживая время социальных катастроф, он не только, подобно Блоку, чувствовал неотвратимость перемен, но и осознавал вектор исторического движения, его направление.
Сочинения о прекрасных, но несуществующих странах с древних времен волновали человечество. Древность легенды об Атлантиде, которую Платон рассказывает в диалоге «Тимей», говорит о том, что сказание о совершенном граде родилось одновременно с социальной жизнью и первыми структурами государства. Представление об идеальном государстве отразилось и в Библии, в сказании о тысячелетнем царстве праведников, которое наступит после второго пришествия мессии и страшного суда.
Вышедший в 1923 году в Петрограде «Каталог утопий» В.В. Святловского насчитывал около двух тысяч названий. Самая известная утопия нового времени была написана лондонским шерифом Томасом Мором — «Утопия» — и дала название этому жанру (греч.: топос — место, у — нет). В XIX в., когда получили распространение идеи социализма и появились первые коммуны, известностью пользовались сочинения Р. Оуэна и Ш. Фурье, «Город солнца» Т. Кампанеллы (1610), «Путешествие в Икарию» Э. Кабе (1840), «Взгляд назад (В 2000 году)» Э. Беллами (1887), «Вести ниоткуда, или эпоха счастья» У. Морриса (1891). События XX века перевернули взгляд на утопию как на безобидную фантазию. В 1924 году, через семь лет после революции, Н.А. Бердяев писал в книге «Новое средневековье»: «Утопии оказались гораздо более осуществимыми, чем казалось ранее...»1 Наступило время претворения в жизнь коммунистических грез. Между афоризмом Ламартина «Утопии часто не что иное, как преждевременные истины» (XVIII в.) и фразой Н. Бердяева лежит опыт осуществления социальных проектов, явно расходящийся с идеальными представлениями о них. Этот опыт повлек за собой распространение жанра антиутопии, родоначальником которого был скептик и парадоксалист Джонатан Свифт с его фантастико-сатирическим романом «Путешествие Гулливера» (1726).
Первая из антиутопий нового времени появилась в 1872 году, почти одновременно с «Бесами» Ф.М. Достоевского. В романе английского писателя Сэмюэля Батлера «Едгин, или за пределом» (Erehwon, or over the Range), развитие техники приводило к тому, что люди превращались в рабов машин, им угрожала опасность полного уничтожения. Бунт механизмов, созданных человеком, станет самым распространенным мотивом фантастики XX века: об этом написаны многие романы Г. Уэллса, «Р.У.Р.» и «Война с саламандрами» К. Чапека, переделка этой пьесы на русском языке — «Бунт машин» А. Толстого, послевоенные сочинения А. Азимова, Р. Брэдбери, С. Лема. Изобретение робота ляжет в основу сюжета первого фильма-антиутопии «Метрополис» Ф. Ланга (сценарий Теа фон Гарбоу, 1925 г.).
Между тем, в России сам жанр антиутопии появился гораздо ранее. Кажется, рисуя картины Блаженных земель, Булгаков почерпнул некоторые черты, в особенности равнодушие к искусствам, в фантастическом романе кн. В.Ф. Одоевского «4338 год»:
«...полное презрение к достоинству человека, боготворение злата, угождение самым грубым требованиям плоти стали делом явным, позволенным, необходимым. Религия стала предметом совершенно посторонним, нравственность заключалась в подведении исправных итогов, умственные занятия — изыскание средств обманывать без потери кредита, поэзия — баланс приходно-расходной книги, музыка — однообразная стукотня машин, живопись — черчение моделей...»2
Романтическая критика буржуазных доблестей, как ни странно, вполне могла быть критикой государственной политики и пролетарской эстетики двадцатых годов в России. Еще более удивительны совпадения некоторых мотивов булгаковских фантастических пьес с фантастическим романом Г.П. Данилевского «Жизнь через сто лет», появившимся в 1864 году. Молодой человек чудом перенесен в Париж XX века. Его поражают в обществе будущего совершенная техника и духовное убожество его обитателей. Одно из технических открытий словно прямо отражает ситуацию в России конца двадцатых — начала тридцатых годов, в которой жил Булгаков. Возможно, оно отозвалось в самом характере катастрофы, постигшей Советскую Россию в пьесе «Адам и Ева»:
«...ученые стали делать остроумные опыты и изобрели особую жидкость, из которой добыли газ, названный спирто-хлороформом, или алкало-хлороформом. Напуская этот газ в особую комнату, прокуроры силой вводили туда подозреваемых и подсудимых, и последние, надышавшись предательскими испарениями, теряли главное из чувств — силу воли, после чего прямо диктовали стенографам все... что у них было в сокровенных помышлениях.»3
Не случайно академик Ефросимов спрашивает у «нового человека» Адама Красовского: помнит ли он формулу хлороформа? В пьесе «Блаженство» сам способ оживления героя — газом — заставляет внимательнее приглядеться к коммунистическому золотому веку: Граббе открывает кран, из него, светясь, начинает бить какой-то газ, который Граббе направляет на Рейна»4. Под пером создателя «Адама и Евы» действие газа приобретает определенно негативный смысл, кроме того имя доктора Граббе, искуснейшего врача Блаженства, который лечит самого Радаманова, Аврору и Рейна означает в переводе с немецкого — «хороню».
После того, как герой романа Г. Данилевского знакомится с цивилизацией будущего, он произносит речь, которая вполне могла быть обращена к жителям Советской России 1928 года из повести Булгакова «Роковые яйца»:
«Вы презираете все, что не ведет к низменной практической пользе! Вы пренебрегаете идеями великого философского цикла и дали развитие одному — практическим, техническим, не идущим далее наукам и ремеслам. Вы отдали луч солнца за кусок удобрения...»5
В трудах русских философов, начиная с К. Леонтьева и Н. Данилевского критически осмыслялись позитивистские теории одновременного технического и нравственного прогресса человечества. Блистательная критика прогресса, содержалась, в частности, в труде великого фантаста и философа Николая Федоровича Федорова «Философия общего дела» (1904). С его идеями Булгаков мог познакомиться в кругу Пречистенки, через своего друга филолога и философа П.С. Попова и вице-президента ГАХН философа-идеалиста Г.Г. Шпета. В основе философии общего дела лежит принципиально новый вид науки — не столько исследовательский, сколько созидающий, а скорее воскрешающий, то есть направляющий всю силу человечества и всю мощь науки на воскрешение предшествующих поколений и заселение ими планет космического пространства. Великий еретик, он видел в воскрешении Христа научный опыт, образец, данный человечеству.
Н.Ф. Федоров дал толчок развитию гения юного К. Циолковского, с которым философ подолгу беседовал в Чертковской библиотеке, где он работал библиографом в начале 1870-х годов. Идеи философа сказались в творчестве Булгакова, прежде всего в тематике и событиях его фантастических пьес, где воскрешение умерших становится прямым источником действия драмы, а монологи Ефросимова в «Адаме и Еве» на тему «Вы — идею, а ученый в добавление к ней — мышьяк» и спор Рейна с Радамановым в «Блаженстве» о пользе научных открытий заключают в себе изложение федоровских теорий, «Философия общего дела» была написана в эпоху научных открытий. В 1876 г. американец А. Белл изобрел телефонный аппарат, в 1877 Т. Эдисон создал механизм для записи и воспроизведения звука, а в 1879 — вакуумную лампочку накаливания. В 1885—1889 гг. немецкие инженеры К. Бенц и Г. Даймлер сконструировали первые автомобили, в 1889 А. Эйфель завершил строительство своей башни и в Париже открылась Всемирная выставка, обозрение которой Федоров включил в свою книгу. В 1895 г. произошли сразу три открытия: голландский физик Г. Лоренц обнародовал теорию электрона, русский физик А. Попов продемонстрировал первый радиоприемник, французы братья Люмьер — первый кинофильм. В 1897 году супруги Кюри зафиксировали явление радиоактивного распада.
Н.Ф. Федоров отрицает примитивное накопление богатств цивилизации, в том числе научных открытий, которое равносильно движению к самоуничтожению: «С развитием науки ученые могут сделаться взаимным орудием стеснения (борьбы) и вытеснения (смерти).»6 Действительно, все изобретения великой эпохи научных открытий были использованы в военной промышленности и попали на поля первой мировой войны в том числе в виде «боевых мышьяков», о которых вдохновенно говорит Дараган. Появление кибернетики связано с изучением обратной связи при конструировании самонаводящихся систем в американской зенитной артиллерии в 1944 году. Создатель кибернетики Норберт Винер писал, что если бы на мирное строительство было истрачено столько средств, сколько на вооружения в американской армии в конце второй мировой войны, то заводы мира, вероятно, стали бы уже заводами-автоматами, а поля давали тучный урожай. Монолог Ефросимова о старичках-изобретателях является по сути изложением размышлений философа о безнравственности современной науки: ученые продолжают из года в год работать прежде всего над совершенствованием орудий борьбы и взаимного уничтожения. Подчеркивая эту сторону прогресса, Федоров писал о всемирной истории:
«...участие же во всемирной истории или во всемирном деле несущих воинскую повинность есть участие во всемирной битве (крайнем выражении неродственности), призыва к которой мы осуждены ждать со дня на день, с часу на час... История как факт есть разорение природа и истребление друг друга, то есть то, что не должно быть»7.
Утверждение ценности одной человеческой жизни в масштабах не только Земли, но и Вселенной было оригинальным и в конце XIX века, а тем более в Советской России двадцатых годов. Войну действительно ждали «со дня на день, с часу на час». 1 июня 1927 года ЦК ВКП(б) обратился с воззванием «Ко всем организациям ВКП(б), ко всем рабочим и крестьянам». В нем говорилось, что правительство Англии призвало к крестовому походу против Страны Советов: «Война может быть нам навязана, несмотря на все наши усилия сохранить мир». В воззвании шла речь о «громадных классовых битвах», партия призвала отказаться от «обывательского прекраснодушия», «подтянуться и готовиться к обороне страны, готовиться по-настоящему, по-большевистски твердо и уверенно, не поддаваясь панике, — такова задача дня». Лексика воззвания вошла в текст Адама и Дарагана в булгаковской пьесе «Адам и Ева». Ефросимов с его пацифизмом и аппаратом, спасающим и воскрешающим от смерти, казался белой вороной на фоне гимнастерок и военных ромбов.
Сохранение жизни и воскрешение как цель научного познания делает взгляды философа, а вслед за ним и Булгакова созвучными новому мышлению XX века, к которому пришла ядерная цивилизация, оказавшаяся перед угрозой исчезновения. Человек и его разум как часть природы становятся гарантом ее сохранения, регулятором стихийных сил. Булгаков обращает особое внимание не только на истребление людьми друг друга, но на разрушение мира. Федоровская идея воскрешения в его пьесе переосмысляется как борьба человека со смертоносными силами цивилизации, вышедшими из-под контроля. Реплика Ефросимова в начале II акта: «Нет, смерти не лечат!» (его аппарат возвращается к жизни тех, кто обречен, но еще не умер) — эта реплика свидетельствует, что мысль философа о воскрешении предшествующих поколений и о заселении ими планет вселенной казалась Булгакову фантастичной. Однако идеи о регуляции природы, то есть о внесении человеком разумного начала в природный процесс (возможно, в них источник деятельности и имени профессора Преображенского), а также о необходимости нравственной цели для научных исследований (возможно, в ее отсутствии причины его неудачи) были интересны и близки писателю.
Н.Ф. Федоров дружил с Л.Н. Толстым и В.С. Соловьевым и начал записывать свои идеи по просьбе Достоевского, в виде письма к нему, которое легло в основу его «Записки от неученых к ученым».
Он был колоритной фигурой дореволюционной Москвы. Двадцать лет философ работал в Румянцевской библиотеке, которую поджигают спутники Воланда в финале «Мастера и Маргариты», и в его кабинете собирался философский кружок. Перед смертью Федоров сжег часть своих рукописей. Его сочинения были изданы в 1906 и 1913 году в Москве, а в 1928—1930 гг. в Харбине. Упоминания о философе можно найти у А.М. Горького, например, в статье «Еще о механических гражданах»8. Горький упоминает идеи Федорова об овладении природой, подкрепляя свою мысль о том, что при разумном использовании энергии и земных ресурсов их хватит на тысячи лет. Известно упоминание философа в выступлении М.И. Калинина9. Однако очевидно, что его своеобразные тексты использовались скорее как оригинальные цитаты для подтверждения собственных мыслей. Суть религиозно-философской утопии Федорова, в которой утверждалась вера в воскресение Христа, а главной ценностью объявлялась жизнь человека, была чужда строителям социализма. Горькому было чуждо не только воскрешение умерших, но и мысль о внесении нравственного элемента в человеческую историю: цель регуляции природы он видел в построении нового общества и создании нового человека. В этом смысле гораздо ближе духу времени была философия Ницше, запечатлевшаяся в крайнем, «вырожденческом» виде в «Законах новой совести» А. Богданова, где декларировалась новая нравственность, подчиненная целям новых людей.
Хотя ортодоксальной церковью запрещались работы философа и критиковались его еретические идеи о «собирании атомов», несущих отпечаток духовной индивидуальности умерших, он был по-своему глубоко религиозен, и неверие Л.Н. Толстого в чудо воскрешения Христа послужило причиной разрыва их отношений.
Одно свойство прогресса, отмеченное Федоровым, по-своему претворилось в истории России двадцатых годов: отделение ученых, интеллигенции от народа, ума — от чувства и воли. Только ли наблюдатели ученые или же — лучшее и высшее сословие, цвет и плод всей жизни человеческого рода? Это размышление философа почти повторено в письме Булгакова Правительству СССР: «...упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране...» (V, 447). Оторванность интеллигенции от народа, мысли от практики философ считал одним из губительных свойств прогресса: знание, лишенное чувства, ум, отделенный от воли, будет знанием без стремления искоренить зло. В двадцатые годы эта проблематика приобрела особую остроту. Интеллигенция была изгнана или уничтожена, а «воля» сосредоточилась в руках небольшой группы «тонкошеих вождей», ум которых не только не позволял решить вопрос о том, «почему сущее умирает», но прямо был нацелен на уничтожение.
Для фантастического творчества Булгакова характерно осознание единства и самоценности исторического времени. Эти же идеи пронизывают все труды философа. Прошлое представляется ему столь же важным, как и будущее. Этот взгляд имел все обаяние новизны в обществе, долгое время обращенном в одном направлении — к будущему. Ограниченность исторического взгляда, отсчет исторического времени от произвольно взятого момента, осуждение прошедшего как «несовершенного» и отрицание его, принесло горькие плоды. Освоение знаний, накопленных человечеством (выражение В.И. Ленина) было понято прагматически — как необходимость заменить буржуазных спецов. Строительство «нового мира» привело к созданию огромного бюрократического аппарата контроля и сыска. Новое общество обрекало человека на роль «винтика» или орудия производства, истребителя или его жертвы. Машина нового государства была запущена и, казалось, деятельность ее направлена в будущее. Настоящее приносилось в жертву будущему. Между тем, настал период, когда по выражению Ф. Герберта, «времени не существовало»10 — эпоха тоталитаризма. Машина сломалась позднее, на протяжении нескольких десятилетий ценой огромных усилий строились завода и города. Но уже в 1929 году Булгаков задумал, а в 1934 написал пьесу о неподвижной цивилизации, выпавшей из исторического процесса, — фантастическую пьесу «Блаженство».
Миллионные жертвы первой мировой войны, применение новейшей техники — танков и первые испытания на полях Франции оружия массового поражения — газов (1915) разрушили прежде ясные преставления о движении человечества к совершенству. Казалось, мрачные пророчества Г. Уэллса из написанных им перед войной романов «Борьба миров» и «Война в воздухе» начинают сбываться. Эсхатологические мотивы, идеи уничтожения, разрушения старого мира овладели умами.
В 1917 году вышла на немецком, а в 1923 году — в переводе на русский книга Освальда Шпенглера «Закат Европы». Она была столь же популярна в среде интеллигенции как и «Возмездие» А. Блока. Один из переводов книги делал пречистенский знакомый Булгакова сотрудник ГАХН Н.Ф. Гарелин.
«Закат Европы» возродил интерес к взгляда на историю как существование замкнутых культурных циклов, каждый из которых имеет свой период зарождения, расцвета и гибели. Эта идея, впервые изложенная в книге Н. Данилевского «Россия и Европа», а затем в работах К. Леонтьева в сборнике «Восток, Россия и славянство», получила развитие в книге Шпенглера. Обрисовав контуры египетской, античной, арабской культур, Шпенглер наметил черты западноевропейской. Вывод его, сделанный в конце первой мировой войны, неутешителен: уходит время культуры, в основе которой лежит духовность, на смену ей идет эпоха, двигателем которой становится техника, индустриализация, материальные ценности. XX век он называл веком заката европейской культуры и становления европейской технократической цивилизации. В России сторонником этой теории был Н.А. Бердяев. Драма перехода культуры в цивилизацию, показ негативных сторон технократического общества занимали авторов книги «Освальд Шпенглер и Закат Европы», русских философов и ученых.
Тексты Булгакова свидетельствуют о том, что он был достаточно полно знаком с этой проблематикой, в том числе, вероятно, и с полемикой Н. Страхова и Вл. Соловьева о книге Н. Данилевского. Его фантастические пьесы не что иное как приключения истины, в поисках ее герои Булгакова попадают в ад газовой катастрофы и в рай Блаженства. Их пронизывает проблематика столкновения, отталкивания культур, столь жестоко воплотившаяся в реальности. Случайно ли он дает одному из своих героев — а именно тому, который сообщает, что «надо было бежать на запад» прозвище «Павел Апостолович»? Именно к авторитету ап. Павла прибегал Вл. Соловьев, доказывая невозможность существования славянского культурно-исторического типа и приводя изречение апостола: «Ибо все мы одним духом крестились в одно тело...» (Первое послание к Коринфянам, 12:13).
Булгаков был свидетелем первой мировой воины, революции, распада империи, уничтожения православной культуры, коммунистических восстаний и революции в странах Западной Европы. Идеи конца, крушения культуры в творчестве писателя перешли в метафорический план. Закат занимает в его произведениях необычайно важное место. Мотив заката, вечерней зари почти всегда связан с мотивами вечности и смерти, становится знаком уничтожения и перехода в другое измерение.
Второй, катастрофический акт «Адама и Евы» открывается ремаркой с багровым сиянием пожарищ. Речь в пьесе идет не о войне коммунизма с фашизмом, но совершенно очевидно — о гибели европейской цивилизации: молчит Берлин, молчит Париж, молчит Москва, и только смерть летает над Европой и «кричит на разных языках». Гибнет в поединке с Дараганом французский летчик Байярд, которому Булгаков в рукописи пьесы дает сначала имя знаменитого рыцаря XIV века, рыцаря «без страха и упрека». (В эти же годы У. Фолкнер начав роман о гибели культуры юга — «Сарторис» — дает главному герою то же имя — Байярд.) Культура Европы гибнет, как когда-то Рим, в столкновении с новыми гуннами, одним из которых является безжалостный истребитель Дараган. Тот же смысл заложен в первую ремарку «Зойкиной квартиры», когда обезумевший бывший граф смотрит в окно и видит картину заката над Москвой, а двор-колодец поет голосом Мефистофеля и играет как страшная музыкальная табакерка. Самое сильное и законченное выражение эта метафора получает в романе «Мастер и Маргарита», действие которого начинается: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах...» — фразой, в которой, как в первой фразе «Белой гвардии» значащим является каждое слово. Прощание Воланда с гибнущей при новом деспотизме Москвой также происходит на закате, на веранде Пашкова дома и сопровождается пожаром Румянцевской библиотеки.
Начало западноевропейского цикла Шпенглер относил к началу тысячелетия. «Каждая новая культура пробуждается вместе с новой идеей смерти, — писал он. — Около 1000 года в Западной Европе распространилась мысль о конце мира: именно эта эпоха была моментом рождения фаустовской души». Мироощущение, свойственное фаустовской душе, пронизывает каждую страницу «закатного» романа Булгакова. По сути, столкновение фаустовской души с новым порядком, технократической цивилизацией стало основным конфликтом творчества писателя, который чаще всего, проецируя на него судьбу самого писателя, обозначают как конфликт «художник и власть». Безграничное одиночество и постижение невидимого мира и незримого пространства называет Шпенглер признаками фаустовской души: «Только западноевропейское мироощущение выставило в качестве символа и внутреннего постулата жизни идею безграничного мирового пространства с бесконечными системами неподвижных звезд и бесконечными расстояниями, далеко выходящими за пределы всякой оптической представимости; это мироощущение создало внутренний взор, который не может принадлежать никакому человеческому глазу, а людям других культур остается чуждым и недоступным даже в своей идее»11.
Оригинальность фаустовской души философ выявляет, сравнивая ее с мироощущением человека античности: «Аполлоновским является бытие грека... у которого отсутствует идея внутреннего развития... фаустовским, напротив, является бытие, исполненное глубокого самосознания, созерцающее себя самое, культура личности, получившая свое выражение в мемуарах, размышлениях, исповедях...»12 Ту же историческую параллель использовал Булгаков. Сравнивая искусство этих исторических циклов, Шпенглер пишет: «Аполлоновской является живопись, ограничивающая отдельные тела при помощи резких линий и контуров; фаустовской — живопись, изображающая пространство при помощи светотени... Все части должны здесь служить утверждаемому пространству. Все тела обладают только атмосферным, перспективным значением, как носители света и тени. Импрессионизм есть обесценение телесности в пользу пространства...»13
Живопись, пришедшая на смену импрессионизму, разлагала видимый мир, обнажая грани незримого, стремясь воплотить духовную суть лица и предмета — воплотить ощущения фаустовской души. Это приближение к границе невидимого было одновременно и символом времени — символом крушения целой культуры к знаком начала новой эпохи. Эстетика конструктивизма обозначила приход эры технократии и «новой совести». И в философском и в эстетическом смысле Булгаков стоял в оппозиции к своему времени.
Ю. Неводов в статье «В. Маяковский и М. Булгаков (спор о драме и уроки полемики)» делает необычайно глубокое наблюдение о различии драматического конфликта в сатирических комедиях обоих драматургов в конце двадцатых — начале тридцатых годов: «В основе конфликта у Маяковского не столкновение отдельных персонажей, а столкновение двух машин: мещанства и будущего («Клоп»), машины времени и аппарата власти («Баня»). И каждый герой, являясь частью той или иной машины, действует в соответствии с ее логикой. Если же Победоносиков задумывается о том, что с ним произошло, то это еще не бунт, а только намек на возможность эволюции героя. Но там, где останавливается Маяковский, начинает Булгаков... обнаруживая способность к саморазвитию, персонаж у Булгакова предстает как нечто новое и неожиданное для окружающих... И Маяковский и Булгаков ставят своих героев лицом к лицу с властью, предстающей как беспощадная машина. Но Победоносиков, часть бюрократического аппарата терпит поражение... в результате столкновения с другой, более могущественной силой, — машиной времени.
У Булгакова же идет борьба не двух машин... а личности и аппарата власти... И сам Хлудов, вешатель и палач, начинает ощущать себя жертвой той же машины. «А теперь, когда машина сломалась, — вы явились требовать от меня того, чего я вам дать не могу», — упрекает он Голубкова»14. Вырождение социальной структуры в механизм насилия и столкновение фаустовской души с бездушным аппаратом власти пронизывает все творчество писателя. «Ты просто попал под колесо, — оправдываясь, говорит безумный Хлудов призраку Крапилина, — и оно тебя стерло, и кости твои сломало». Этот глубинный конфликт современности проступает и в библейских главах романа «Мастер и Маргарита», в столкновении фаустовской души Иешуа, которой доступны безграничные духовные пространства и безжалостной машины римской империи. Лишь мысль о бессмертии, пришедшая Пилату во сне, выводит его из строгой социальной иерархии, в которой нет места Иешуа и которая обрекает бродячего философа на смерть.
Это проникновение в характерную для XX века механизацию, безличность государства, связанную с новым развитием техники, роднит произведения Булгакова со всей мировой фантастикой. В технических антиутопиях двадцатых годов, в отношениях людей и роботов, проявляются черты тоталитарного социального механизма. Тема тоталитаризма естественно возникала в произведениях, где речь шла о единообразной организации машин, запрограммированности их действий. Но сама метафора «аппарат власти», «машина власти», ставшая расхожим выражением и сегодня употребляемая просто как «аппарат» — родилась неслучайно. Механические принципы из мира машин переместились в сферу человеческих отношений и человеческой психологии. Программа воспитания человека как «винтика и колесика» единой партийной машины15, провозглашенная в 1908 г. и провозглашаемая в 1929-м официально уже в масштабе государства, была ярким проявлением этой новой психологии. Превращение государства в аппарат, за столетие до Булгакова запечатленное гением Н.В. Гоголя, а затем А.В. Сухово-Кобылина, в двадцатые годы приобретает новые масштабы. «Мы» Е. Замятина, «Дьяволиада» М. Булгакова, «Процесс» Ф. Кафки рисуют бюрократию как таинственный фантастический мир, законы которого непостижимы для человека. Один из столпов западной технократической цивилизации создатель кибернетики Норберт Винер писал: «Новое развитие техники делает метафорическое господство машин самой непосредственной и неметафорической проблемой. Наше время есть век связи и управления... Наше столетие является в такой же мере веком следящих систем, как XIX столетие было веком паровой машины, а XVIII столетие — веком часов»16. В рецензии на первую книгу Винера католический священник отец Дюбарль перенес в реальность метафору «машина-государство»: «Управляющая машина-государство — игрок, наилучшим образом информированный на каждой отдельной ступени. Государство будет единственным верховным координатором всех отдельных решений. Каждому игроку при всех обстоятельствах наносится поражение: либо уничтожение, либо плановое сотрудничество»17. Эта проблематика, жестоко отразившаяся в судьбе самого писателя, стала основой драматического конфликта его фантастических пьес.
Примечания
1. Бердяев Н.А. Новое средневековье. Берлин, 1924. С. 121.
2. Одоевский В. 4338 год. М., 1926. С. 117.
3. Данилевский Г.П. Жизнь через сто лет. СПб., 1864. С. 36.
4. Булгаков М.А. Блаженство // Булгаковский сборник I. Материалы по истории русской литературы XX века. Таллинн, 1993. С. 82.
5. Данилевский Г.П. Жизнь через сто лет. С. 84.
6. Федоров Н.Ф. Философия общего дела. Философское наследие. Т. 85. М., 1982. С. 108.
7. Федоров Н.Ф. Философия общего дела. С. 198—199.
8. Горький М. Еще о механических гражданах // Собр. соч.: В 30 т. Т. 24. М., 1953. С. 447—455.
9. Сухих С.В. Н.Ф. Федоров и А.М. Горький // Русская литература, 1982. № 2.
10. Science fiction. Today and tomorrow. N.Y., 1974.
11. Шпенглер О. Закат Европы. Часть I. М., 1923. С. 170.
12. Там же, с. 182.
13. Шпенглер О. Причинность и судьба. С. 182.
14. Неводов Ю.Б. В. Маяковский и М. Булгаков (спор о драме и уроки полемики) // Литературные традиции в поэтике Михаила Булгакова. Куйбышев, 1990. С. 53—54.
15. Ленин В.И. Партийная организация и партийная литература // Полн. собр. соч.; 4 изд-е. Т. 10. М., 1947. С. 27.
16. Винер Н. Кибернетика, или управление и связь в животном и машине. М., 1983. С. 47.
17. Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958. С. 7.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |