Первая редакция «Блаженства», единственная из всех трех, начинается ссорой изобретателя Рейна с женой1. Не будет преувеличением сказать, что в этом разговоре отразилась самая мучительная для Булгакова ситуация — постоянные попытки окружающих заставить его включиться в жизнь социалистического общества. Как выразился однажды один из знакомых Булгаковых: не хочет «кудесник» Булгаков «большевикам песни петь». Характерна и фраза И.В. Сталина, сказанная, по воспоминаниям В. Вишневского, через несколько лет после смерти писателя и появления «Батума»: «Мы даже Булгакова заставили писать так, как нам нужно».
Борьба за то, чтобы сохранить свою независимость и не писать конъюнктуры, шла все последнее десятилетие жизни Булгакова.
В сущности, его роман о дьяволе был «машиной времени» Евгения Рейна. Впервые с особой остротой эта проблема встала перед драматургом в 1929 году, когда, отвечая на письмо В. Билль-Белоцерковского, Сталин написал:
«Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть, попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело. «Бег» в том виде, в каком он есть, представляет антисоветское явление. Впрочем, я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или два сна, где он изобразил бы внутренние социальные пружины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти, по-своему «честные» Серафимы и всякие приват-доценты, оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому, что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступали поэтому совершенно правильно.»2
Это письмо, ставшее Булгакову известным, тем не менее не подвигло его на написание еще двух снов «Бега». Надо полагать, что Булгаков был одним из немногих, если не единственным из драматургов своего времени, кто в подобной ситуации был способен на этот поступок: не написать еще «два сна». С просьбой написать современную или, как тогда говорилось, нужную пьесу, обращались к нему неоднократно знакомые ему люди, начиная с близких друзей и кончая осведомителями. Завлит ТРАМа Ф. Кнорре предлагал Булгакову написать пьесу о «перевоспитании в колониях ОГПУ». Булгаков отказался и пьесу написал другой — это «Аристократы» Н. Погодина. Неоднократно разговоры о нужной современной пьесе вел с Булгаковым бывший партийный работник Доброницкий, желавший помочь драматургу, но сам кончивший лагерем. Переводчик Э. Жуховицкий, к которому Булгаковы относились с осторожностью, называл альтернативой «нужной» пьесе немилость и нищету (совсем как у Мольера). Булгаков отвечал на это: «Ничего, я люстру продам» — и просил оставить его «в покое». Когда близкий приятель драматурга художник В. Дмитриев сказал ему однажды, что, чтобы исправить положение нужно написать «современную» пьесу, Булгаков быстро спросил: «Кто вас послал?»
Угроза написать нужную пьесу, то есть «оскоромиться», висела над ним постоянно. Этот момент нельзя упускать из виду, обращаясь к текстам таких сочинений Булгакова как «Адам и Ева» и «Блаженство», где на сцене возникает современный быт и современный герой.
В них неизбежно сказались его взгляды на современность: в завуалированной форме, в образах, понятных немногим, но сказались. Между тем, «Батум» появился в 1939 году неслучайно. То давление, которому мужественно сопротивлялся Булгаков, существовало постоянно и деформировало его тексты о современности. В преображениях «Блаженства» этот очевидный и мучительный для драматурга процесс приспособления своей мысли и слова к идеям современности прослеживается особенно наглядно. Хотя Булгаков идет путем самоцензуры, просто убирая из текста пьесы все опасные места, само искажение текста рукой автора говорит о том, насколько тяжел был пресс времени. Позволительно, на наш взгляд, задаться вопросом: возможен ли вообще был для Булгакова выигрыш в этой борьбе? Возможно ли было для него поставить пьесу на сцене театра и в то же время высказать в ней все то, что он думал о своем времени? Совершенно очевидно, что писатель задавал себе тот вопрос и знал, что ответ на него только один — нет, невозможен выигрыш. Или высказывать свои мысли — или «ставить пьесы в Москве». Но существовало одно искушение: не высказывать все мысли, но и не писать конъюнктуры, а пьесу поставить. В политике это было названо компромиссом. Но возможен ли компромисс в искусстве? «Адам и Ева» и «Блаженство» представляют собой оригинальный гибрид идеологической выдержанности и старательного «правдоподобия советской драматургии начала тридцатых годов и «не всех» булгаковских мыслей.
Лишь во второстепенных персонажах в полной мере сказался блистательный сатирический дар Булгакова. Но и текстовой материал Милославского и Бунши автору пришлось «укротить» (выражение М.А. Булгакова)3.
В роли управдома Бунши мотив включения в новую жизнь звучит навязчиво, гротескно, неправдоподобно. В 1-й редакции пьесы Бунша произносит текст, который также, как и разговор Бондерора (Рейна) с женой, оставался неизвестным при жизни писатели и никогда не читался ни друзьям, ни врагам:
«У меня есть документ, — сообщает Евгению Бунша, — что моя мать изменяла в 1870 году моему отцу с нашим кучером Пантелеем, и я есть плод судебной ошибки, из-за каковой мне не дают включиться в новую жизнь.»4
Как известно, 1870 год — год рождения вождя пролетарской революции в России В.И. Ульянова-Ленина. Во 2-й редакции дата рождения сумасшедшего управдома сообщается в слегка завуалированной форме. Исчезают цифры, исчезает «плод судебной ошибки», которому не дают включиться в новую жизнь. Однако тут Бунша внезапно связывает свою персону с революционным прошлым человечества:
«Вот документы, — говорит он Евгению, — удостоверяющие, что моя мать, Ираида Михайловна, во время Парижской коммуны состояла в сожительстве с нашим кучером Пантелеем. А я родился ровно через девять месяцев и похож на Пантелея»5.
Трудно сказать, какой из этих текстов смешнее и опаснее. Но 2-я редакция — это тоже еще рукопись Булгакова, написанная в черной коленкоровой тетради. Главный цензурный досмотр автором собственных текстов происходил при диктовке на машинку. И в окончательном тексте пьесы, 3-й редакции, который был прочитан в Театре сатиры и обычно публиковался, Бунша произносит:
«Вот документы, удостоверяющие, что моя мама изменяла папе, и я сын кучера Пантелея. Я и похож на Пантелея. Потрудитесь прочесть.» (III, 385).
Если Рейн принципиально отказывается от компромисса с властью, то Бунша делает все, чтобы вступить в новую жизнь. Между тем, положение обоих, в сущности, одинаково. Избегнув при помощи своих справок и кучера Пантелея поражения в правах, Бунша повредился в уме. Рейн, сохранив свою личность, нищает, и вот-вот будет выселен. Оба героя-антипода глубоко несчастны и выключены из жизни, так как нельзя назвать жизнью суету Бунши с домовой книгой.
Диалог Рейна с Буншей, который является в дамской шляпе (это, вероятно, подчеркивает глубину деградации управдома — его вторая фамилия «Корецкий» воспроизводит название известного женского монастыря), невероятные ответы Бунши на вопросы Рейна, поведения управдома в Блаженных землях, его манеры заставляют вспомнить мольеровских героев, поглощенных своей страстью и воспринимающих происходящее лишь сквозь ее призму. Таковы мольеровский Сганарель и Мещанин во дворянстве. В характере управдома Булгаков создает поистине мольеровский образ-тип: человека, стремящегося к стопроцентному соответствию образу коммунистического гражданина. Все его поступки продиктованы стремлением поступить «правильно», в соответствии с регламентом, принятом в этом государстве. Идиотизм Бунши явно социального происхождения. Управдом практически не слушает собеседника, он лишь выясняет его соответствие нормам социалистического общежития. Сочетание этой страсти, в анамнезе которой лежит страх наказания за княжеское происхождение, с человеческими проявлениями любопытного и не слишком умного старика, создает образ поистине неповторимый. Это стремление Бунши к неукоснительному соблюдению всех социалистических обрядов и правил его неистребимость и агрессивность дали повод назвать его тираном и «кошмаром» Михаила Булгакова6, что, на наш взгляд, не совсем верно. Беспомощность Бунши перед обстоятельствами и его личная безобидность очевидны в тексте 1-й редакции «Блаженства»:
«Бондерор. Ну ладно, вы сын кучера, но у меня нет денег.
Бунша (раскрывая книгу). Четыре месяца вы не платите за квартиру и Ликушкин велел подать на вас завтра в суд. <...>
Бондерор. ...Ваш Луковкин — палач... дайте мне по крайней мере спокойно умереть возле моей машины.
Бунша. Я присяду.
Бондерор. Разговаривать с вами бесполезно... Если только мне удастся добиться этой чертовой тайны, я действительно улечу.
Бунша. Я вынужден сейчас же по долгу службы эти слова записать и о них заявить в отделение. И я погибну из-за вас, и весь дом...»7
Весь этот диалог впоследствии сильно сокращен. В частности, в следующих редакциях текста совершенно исчезает последняя реплика, чрезвычайно важная для понимания созданного Булгаковым образа: признание Бунши, что он занимается доносительством «по долгу службы», как и все секретари домкомов, и признание в том, что он может погибнуть и боится погибнуть из-за машины изобретателя. При всем комизме текста обе эти фразы в 1934 году были неподцензурны. Когда исчезла эта нотка страха Бунши перед милицией, куда он беспрестанно звонит, образ этот несколько обеднел, управдом превратился в тупого и злобного наушника, и из его дружбы с Милославским исчезло чувство жалости сильного к слабому товарищу по несчастью.
История князя, притворившегося сыном кучера, по-видимому, была навеяна Булгакову рассказами Е. Замятина, с которым он особенно сблизился в 1927—1930 годах, глубоко переживая историю публикации романа «Мы» в «Воле России» и последовавшую за этим травлю писателя, напоминавшую травлю самого Булгакова после выхода «Белой гвардии» и фантастических повестей. В журнале «Русский современник» Замятин под именем Онуфрия Зуева вел раздел «Паноптикум». В одном из «Паноптикумов» было напечатано:
«Нотабене: сообщить куда следует, что бывший князь укрывается под чужой фамилией. Открытие о том сделано мною совместно с Максимом Горьким. Вчера в в сочинении Максима Горького «Детство» я прочел стихи:
И вечерней и ранней порою
Много старцев и вдов, и сирот
Под окошками ходит с сумою
Христа ради на помощь зовет.
Причем Горький сообщает, что означенные стихи писаны (бывшим) князем Вяземским. Однако те же стихи обнаружены мною в книге называемой «Сочинения И.С. Никитина». Из чего заключаю, что под фамилией Никитина преступно укрылся бывший князь, дабы избежать народного гнева»8. В другом рассказе Замятина мать-дворянка выходит замуж за бывшего кучера, чтобы добиться для сына права стать студентом, и избежать поражения в правах.
Фигура управдома была характернейшей социальной фигурой с двадцатых годов. Герой пьесы Булгакова «Зойкина квартира» (1926). Аллилуйя хитер, коварен, беспринципен, опасен. В 1929 году доминирующим качеством этого социального героя у Булгакова становится идиотизм. Впервые мотив безумия управдома, не встречавшийся ранее, возникает в первой редакции романа о дьяволе, написанной весной 1929 года. В главе 7-й рассказывается история председателя жилтоварищества Никодима Гаврилыча Поротого. Однажды управдом обнаруживает в бумажнике крупную сумму денег. Ход мыслей его в связи с этим чрезвычайно оригинален: Поротый лихорадочно вспоминает, не обокрал ли он вчера кого-нибудь. Это раздвоение личности и сосредоточенность на теме воровства предвосхищает фигуру Ивана Васильевича Бунши-Корецкого в фантастических пьесах «Блаженство» и «Иван Васильевич».
Бунша так часто и страстно звонит в милицию и следит, не произошло ли каких-либо нарушений, что идиотизм его становится опасен для окружающих, исполнение обязанностей превращается в манию, стремление как можно лучше сыграть свою социальную роль оказывается дьявольским наваждением. Образ нелепого и глупого старика, нарисованный в первой сцене 1-й редакции «Блаженства» постепенно отходит на второй план, в Блаженных землях, а затем в сценах Древней Руси вездесущий, ехидный, жестокий и мстительный Бунша приобретает черты истинного черта. Именно так — «чертями» — и называет Буншу и Милославского изобретатель Рейн. Изменение фигуры управдома со взяточника на доносчика-идиота свидетельствует о том, что разрыв Булгакова с жизнью Советской России становился все более глубоким, в творческом воображении его реальность приобретала характер фантасмагории. Между тем именно в таком, «дьявольском» обличье, фигура Бунши была особенно реальна и узнаваема.
Жорж Милославский, хотя и появляется в первом же наброске Булгакова к пьесе под именем «Вор», в первых сценах рукописи образ еще явно незавершенный — в полной мере этот колоритный характер проявляет себя в картинах Блаженных земель, и затем в событиях пьесы «Иван Васильевич». В первом действии 1-й редакции «Блаженства» Вор назван Юрочкой. Он еще не обладает присущим Милославскому хладнокровием, решительностью и экспрессивно-лаконическим стилем выражения. Фразу Милославского из «Ивана Васильевича»: «Что вы на меня глядите все, отец родной. На мне узоров нету и цветы не растут» — Юрочка произнести еще не может. Он явно робок и слегка трусоват и напоминает по манерам Иванушку Бездомного или еще одного популярного литературного персонажа — Шуру Балаганова из романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок». Его первый диалог с Рейном характеризует скорее изобретателя, чем вора:
«Рейн. ...Как ваша фамилия, прежде всего?
Юра (подумав). Подрезков...
Рейн. Вы всегда носите цилиндр?
Юра. Всегда.
Рейн. Какой царь царствует сейчас в России?
Юрочка. К сумасшедшему попал.
Рейн. ...Понимаете ли вы хоть что-нибудь из того, что я говорю?
Юра. Понимаю.
Рейн. Разве вас не поражает это? Обстановка этой комнаты?
Юра. Поражает.
Рейн. Ну, вот видите... присядьте, вам никто не собирается причинять никакого зла.
Юра. Мерси.»9
То, что фигура изобретателя в этом диалоге оказывается центральной, характерно для 1-й редакции «Блаженства» — первого текста пьес о путешествии во времени. Если обратиться к последней редакции «Ивана Васильевича», то очевидно, что там фигура инженера Тимофеева носит чисто служебный характер: он всего лишь включает машину, которая переносит царя Иоанна, Милославского и Буншу во времени. Завершением выхолащивания этого образа стала роль изобретателя в фильме Л. Гайдая «Иван Васильевич», снятого в голубой период эпохи застоя — в 1968 году. Это совершенно усредненный тип, которого окружают цари и воры, персонажи плохие и хорошие, но сам он остается лишь элементом сценарной конструкции, идеальным винтиком драматургической машины, не имеющим собственного лица.
Не то в первоначальном тексте «Блаженства». Булгаков писал пьесу, где главный герой, поселенный на Садовой, — незаурядная личность, гений, самостоятельно, подобно Мастеру, ищущий выхода из тупиков времени. Персонажи современной Булгакову Москвы и обитатели Блаженных земель лишь подчеркивают его незаурядность. В мире будущего Рейн, кажется, занимает достойное место: он на трибуне первомайского праздника, Радаманов обещает, что его бюсты будут продаваться во всех общественных местах... Рейн несколько напоминает Ефросимова, тоже ученого и тоже изобретателя. Очутившись в Блаженстве, он произносит текст, похожий на реплику Ефросимова после катастрофы: «Дайте мне чего-нибудь, чтобы я не сошел с ума». Но на деле он оказывается человеком более мужественным, сильным и целеустремленным, блестящим собеседником и удачливым влюбленным. Техническое совершенство Блаженства нисколько не подавляет его. Мираж социального совершенства исчезает в ту минуту, когда мир будущего посягает на его свободу. Рейн Булгакова не только гений, но и совершенный человек. При этом важно хладнокровное восприятие Рейном убийства Саввича как вынужденной неизбежности и едва сдерживаемая ненависть к директору Института гармонии. В контексте событий начала тридцатых годов — не прекращающихся процессов над оппонентами верховной власти, репрессий против интеллигенции, высылки из Москвы и Петербурга представителей дворянских родов, Рейн в фантастической пьесе Булгакова видится отнюдь не служебной фигурой, какой он стал уже в 3-й, сокращенной редакции «Блаженства», прочитанной в театре. Подобно тому как существует противостояние Мольер — архиепископ Шаррон в «Кабале святош», Ефросимов — истребитель Дараган в «Адаме и Еве», Пушкин — поручик Дантес в «Александре Пушкине», в «Блаженстве» несомненен конфликт Рейн — Фердинанд Саввич, без которого истинный смысл пьесы остается неясным. И, подобно тому, как в речь Дантеса вплетаются излюбленные выражения прокурора А. Вышинского: «Какое вероломство... Коварство...» — в образе Саввича очевидны черты героев-современников. Дневник Булгаков двадцатых годов «Под пятой» свидетельствует, что события современности глубоко волновали писателя. На наш взгляд, к концу двадцатых годов, в «Кабале святош» и замысле «Блаженства» проявилось осознание им главных политических движений времени: смены поколений коммунистов, формирования идеологии, удобной новой власти, и связанная с с этим ситуация политического и идейного террора. Архиепископ Шаррон и Фердинанд Саввич — вот две фигуры, перед которыми бессильны даже король Франции и Председатель Совнаркома.
Примечания
1. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994.
2. Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. М., 1949. С. 327.
3. См.: Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М., 1990. С. 97.
4. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994.
5. РГБ, ф. 562, к. 13, ед. хр. 3.
6. Бабичева Ю.В. Фантастическая дилогия М. Булгакова // М.А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени. С. 127.
7. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. С. 345—347.
8. (Замятин Е.И.) Тетрадь примечаний и мыслей Онуфрия Зуева // Русский современник. 1924. № 1. С. 345.
9. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. СПб., 1994. С. 348.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |