Конец двадцатых годов, когда возник замысел пьесы Булгакова о будущем, был временем интенсивного переосмысления исторических и политических понятий. Идея государства, основанного на равенстве и братстве, власть коллектива, величие коммуны и мировая революция трудящихся для части населения России, находившейся под влиянием официальной пропаганды, казались неизбежными. Их распространение сопровождалось ожесточенной борьбой за власть. Соединение равенства и братства с диктатурой пролетариата, теория об обострении классовой борьбы по мере развития социализма, — эти политические лозунги, родившиеся в ходе борьбы за власть, внутренне противоречивые и облеченные в примитивные формулировки политграмоты, были тем фоном, на котором рождалась фантастическая сатира Булгакова.
Свой дневник первой половины двадцатых годов, донесенный до нас в недрах архивов ГПУ, Булгаков назвал «Под пятой», явно используя название фантастического романа Джека Лондона «Железная пята». Псевдоравенство и псевдобратство, нарисованные в «Железной пяте», имели для Булгакова изначальное, родовое сходство с режимом, установленным в России в начале двадцатых годов, укрепившимся и перешедшим к государственному террору в конце двадцатых. Прямо в соответствии с теорией Шигалева в «Бесах» Ф.М. Достоевского человечество в романе «Железная пята» делилось на «золотой миллиард», ведущий полноценную жизнь, два миллиарда обслуживающих его потребности и остальную — ненужную часть человечества. Именно такое строение коммунистического Золотого века застает в Блаженстве Рейн.
В книге «Большой террор» Р. Конквест сообщает характерный факт политической жизни тех лет: «Что касается Радека, то он уже задолго до того стал бесстыдным льстецом и угодником Сталина, заслужив отвращение менее продажных оппозиционеров. Он доставил большое удовольствие Сталину своей статьей, написанной в форме лекции, якобы для прочтения в 1967 году, в 50-ю годовщину Октябрьской революции, перед студентами школы Межпланетных сообщений. По Радеку, к этому времени... мировая революция, естественно, победила, и все взоры обращены к Сталину, как к выдающемуся революционному вождю.»1 Возможно, в этом своеобразном заявлении о политической лояльности источник нелепых требований Бунши к Бондерору прочитать лекцию о своей машине времени: «Нельзя такую машину в доме держать, не прочитавши лекцию»2.
Написав 26 мая 1933 года первые слова своей комедии в трех актах «Елисейские поля» — Булгаков, уже четыре года занимавшийся пьесой и романом о Мольере, и, по его собственным словам, находившийся в призрачном и сказочном Париже XVII века» (V, 487), явно ассоциировал их с городом Мольера и, шире, великой цивилизацией Западной Европы. После этих слов он ставит двоеточие и как расшифровку пишет: «Елизиум, Золотой век». Эта расшифровка, несколько странная для сорокадвухлетнего писателя, закончившего Александровскую гимназию и Киевский университет, возможно, сделанная машинально, запечатлела суть его замысла — определенную оценку возможного развития событий. Размышления писателя шли в русле его творческих интересов: событий романа, имеющего явно общеевропейские корни, и судьбы России как части человеческой цивилизации.
Тот «золотой век», который Булгаков рисует в «Блаженстве», вполне укладывается в оценки, данные этому понятию в книге Дж. Фрэзера о происхождении языческих культов и современных религий, вышедшей в Кембридже в 1920 году. Разница состоит лишь в том, что автор «Золотой ветви» видит в золотом веке несовершенный социальный механизм, с которого началась история. Булгаков, бывший свидетелем жестокости, с которой осуществлялось строительство социалистического рая, видит в нем исторический тупик, к которому неизбежно приведет насильственное осуществление коммунистических идей. Вот описание золотого века в работе Фрэзера:
«Ни при одном общественном строе прогресс не протекал столь медленно и трудно, как в условиях первобытной демократии. Старое представление о дикаре, как о свободнейшем из людей, противоречит истине. Он — раб, но раб не какого-то отдельного господина, а раб прошлого, духов умерших предков, которые преследуют его от рождения до смерти и правят им железной рукой. Деяния предков являются для него настоящим неписанным законом, которому он слепо, без рассуждений повинуется. При такой ситуации одаренные люди почти не имеют возможности заменить древние обычаи лучшими. Наиспособнейший человек тащится за слабейшим и глупейшим, которого по необходимости берет за образец, потому что первый не может подняться, а последний может упасть. Поскольку естественное неравенство и огромное различие во врожденных способностях сводились в такого рода обществах к поверхностной, лживой видимости равенства, внешняя сторона жизни первобытной общины представляет собой абсолютно монотонный ландшафт. Поэтому, если иметь в виду действительное благо общества, то заслуживает одобрения все, что, давая таланту возможность выдвинуться и приводя таким образом обладание властью в соответствие с естественными способностями людей, помогло обществу выйти из того неразвитого, косного состояния, которое демагоги и мечтатели позднейших времен прославляли как Золотой век и идеальное состояние человечества.»3
Для автора «Золотой ветви» движение времени стремится из тьмы веков к современности прогресса. Булгаков в своей пьесе, напротив, обращает движение времени вспять. В тексте драматург помещает ироническую оценку движения «вперед и выше». Увидев чудеса техники будущего, Рейн говорит Авроре: «Все доступно! Все возможно! Действительное блаженство! По сути вещей мне, собственно, даже нельзя было бы разговаривать с вами, как с человеком равным...
Я полагаю, что вы стоите выше меня, вы — совершенны». В дальнейшем он кардинально меняет свое мнение об обществе Блаженства. Люди двадцатого века бегут обратно, наперекор движению прогресса. Единственный человек, который бесконечно верит в бесконечный прогресс — это директор Института гармонии Фердинанд Саввич.
«Саввич. Я люблю человечество, люблю мой век. О, век гармонии! Горжусь тем, что я один из тех, кто прокладывает путь человечеству к совершенному будущему.
Радаманов. Как? То, что есть, вы считаете недостаточно совершенным? О Саввич! Вам трудно угодить!
Саввич. Не смейтесь. Век несовершенный, настанет же совершенный.»4
Взгляды Радаманова явно отличаются от примитивной ясности мыслей Фердинанда Саввича, для которого совершенствование техники и совершенствование человека в нравственном и биологическом смысле идут рука об руку, причем литература, искусство, история прошедших времен исключаются из мира людей совершенного века. Эта идеология вполне соответствовала взглядам большинства современных Булгакову строителей нового мира. Радаманов же, подобно великому инквизитору, стремится сохранить мир Блаженства, так как обладает в нем властью. Работая над текстом пьесы, Булгаков специально усиливает мотив замкнутости Блаженства, его «вооруженного нейтралитета» во времени: «Мы обследуем иные века и возьмем из них все, что нужно», — сообщает он Рейну в 1-й редакции. Уговаривая Рейна отдать изобретение народный комиссар говорит: «Я плоховато знаю историю. Да это и неважно. Иван ли, Сидор ли, Грозный ли... Голубь мой, мы не хотим сюрпризов... Вы улетите... Кто знает, кто прилетит к нам?»5 Во 2-й редакции слова его звучат более жестко и определенно — упомянут Наркомат безопасности, который «совершенно прав». Откровения этого Председателя Совета Народных Комиссаров словно иллюстрируют убеждение Шпенглера:
«Каким далеким, редкостным, скоротечным были по своей структуре индийский или вавилонский мир для людей пяти или шести последующих культур! Таким же непонятным скоро станет западноевропейский мир для людей, принадлежащих еще нерожденным культурам.»?6
В свое время Н. Данилевский указывал на «европейничанье» — болезнь русской жизни, предрекал будущую войну с Европой и писал: «Будучи чужда европейскому миру по своему внутреннему складу, будучи, кроме того, слишком сильна и могущественна, чтобы занимать место одного из членов европейской семьи, быть одною из великих европейских держав, — Россия не иначе может занять достойное себя и Славянства место в истории, как став главою, особой, самостоятельной системы государств и служа противувесом Европе во всей ее общности и целости»7.
Подобных взглядов придерживался и К. Леонтьев, выделявший три стадии развития исторического цикла: первичной «простоты», «цветущей сложности» и вторичного «упрощения» и «смешения». Он противопоставлял «цветущую сложность» России «всесмешению» и «всеблаженству» Запада, уравнивающего людей в праве владеть собственностью и игнорирующего все остальные различия кроме имущественных. «Блаженство» Булгакова и «всеблаженство» К. Леонтьева — понятия одного порядка — искусственного равенства, синоним духовного оскудения, упадка и разрушения. В начале двадцатых годов инженер и писатель Е.И. Замятин применил физический термин энтропия, то есть замедление движения частиц и понижение температуры тела, к социальной жизни8. Впоследствии понятие социальной энтропии, то есть «всесмешения» и «всеблаженства», ведущих к гибели, будет использовано и в книге Н. Винера «Кибернетика и общество»9.
Булгаков, бывший свидетелем разрушения, и исчезновения русской православной культуры воспринял, впивал идеи «Заката Европы». Однако в отличие от Н. Данилевского и К. Леонтьева в теории стадиального развития противоречия славянства и Запада, России и Европы не выступали для него на первый план. Гораздо важнее было иное — идея заката, трагедия умирания культуры. Основной конфликт в творчестве Булгакова явно иной, полярные знаки сместились: западноевропейская и русская культура, существовавшие вместе, рушатся при наступлении мировой революции, нашествии неведомой технократической цивилизации. Не случайно мир Блаженства вообще вненационален, в нем причудливо смешались русские и европейские имена, давший чудовищный гибрид в имени и мировоззрении Фердинанда Саввича.
Рисуя мир коммунистического будущего, Булгаков использовал черты известных ему литературных утопий и антиутопий, а также реальных коммунитарных общин, таких как Брук Фарм и «Новая Гармония». Название киевского поэтического кабаре «Хлам» в «Белой гвардии» восходит, возможно, к рассказу Ефима Зозуля 1919 года «Рассказ об Аке и человечестве», где глава Комиссии Высшей Решимости уничтожал всех тех, кто не вписывается в идеальное общество, — «человеческий хлам». В названии фельетона 1924 года и пьесы 1927 года «Багровый остров» явственна перекличка с антиутопическим романом Д. Перри «Багровое царство», где «государство управляет всеми народными силами, заботится о гражданах от колыбели до могилы, строго блюдет между ними равенство и противудействует неровностям природы»10. Все эти функции, в особенности последнюю, несет в Блаженстве Институт гармонии. «Багровое царство», в котором у граждан нет имен, а есть только номера, где никому не приходится задумываться над тем, что пить, есть или надеть и у всех на лицах тупое выражение довольства и сытости, послужило материалом для романа Замятина «Мы» и фантастической пьесы Булгакова.
В тексте «Блаженства» присутствуют по крайней мере два названия американский религиозных утопических общин XIX века: «Гармония» и «Аврора». «Гармония» просуществовала 102 года, и название ее было хорошо известно потому, что в 1824 году ее руководитель Георг Рапп продал хозяйство «Гармонии» англичанину Оуэну, а сам вместе с колонистами перешел на новое место. «Новая Гармония» Роберта Оуэна должна была стать воплощением его теорий и образцом идеального общества. Практические результаты были невелики, община, раздираемая противоречиями, скоро распалась. Но «Декларация духовной независимости», провозглашенная Оуэном в «Новой Гармонии», стала знаменитой: в ней говорилось о строительстве общества, в котором человек перестал бы быть «рабом самых отвратительных зол, которые объединились, чтобы нести моральные и физические бедствия человечеству. Я имею в виду частную и индивидуальную собственность, абсурдную иррациональную религиозную систем и брак, основанный на индивидуальной собственности и одной из иррациональных религий».
В булгаковском Блаженстве уничтожены все три вида «отвратительного зла». Уничтожена собственность — даже великое открытие Рейна не принадлежит ему самому (толчком к обсуждению этого вопроса между Рейном и Радамановым могло стать принятие в СССР в 1929 году «Закона об изобретениях», который трактовал изобретение как собственность государства). Религия стала для жителей Блаженных земель совершенно «посторонним предметом». Искоренение религии было целью Советского правительства. В ответ на послание митрополита Сергия о признании советской власти, соловецкие епископы (то есть заключенные в соловецком лагере архиереи) писали в своем обращении, что «выражение благодарности за внимание к православию не может быть искренним»: священники, вина которых не доказана, томятся в лагерях, ограничены в правах, запрещено преподавание закона божьего, разрушаются храмы, запрещаются богослужения. Аресты священнослужителей производились планомерно, каждый год. Например в 1925 году было арестовано 20 архиереев, в 1937 году — 50. К 1939 году на территории СССР существовало лишь четыре действующих архиерея православной церкви. Церковь была разгромлена. Журнал «Безбожник» перестал выходить в Москве лишь в июле 1941 года11. Институт гармонии в Блаженстве заканчивает свою деятельность тем, что регулирует отношения брака: Саввич накладывает запрет на браки Радаманова и Авроры с «неполноценными» людьми XX века. Такова же была и политика советского государства: люди дворянского и буржуазного происхождения поражались в правах, лишались работы, не могли учиться в высшей школе и т. д.
В 1847 году в Америку отправился еще один великий утопист, автор «Путешествия в Икарию» Этьен Кабе, чтобы организовать в Новом свете икарийские общины. «С первого же момента мы все устроим лучшим способом: превосходные дороги, великолепные города и деревни, мастерские, жилища, обстановку, одежда, пищу и установим самую целесообразную рекламу и правильное питание детей... общность имуществ будет проведена тотчас же, и в течение 20 лет все население обучится и сделается коммунистическим... В Икарии не будет никаких банкротств, никаких тревог, ни процессов, ни паспортов, ни шпионов, ни жандармов, ни палачей, ни тюремщиков!»12
Возвышенность этого монолога напоминает интонацию Фердинанда Саввича, когда он говорит о человечестве Блаженства. Но Булгаков, несомненно, запечатлел стиль утопистов не столько XIX, сколько XX века:
«В обществе, которое сбросило с себя щемящую, отупляющую заботу о хлебе насущном; где общественные рестораны готовят хорошо, здорово, вкусно и на выбор для всех; где общественные прачешные хорошо стирают хорошее белье — для всех; где дети сыты, здоровы, веселы — все дети — и поглощают основные элементы науки и искусства, как белок, воздух и солнечное тепло; где электричество и радио работают не кустарно, как ныне, а неистощимым водопадом централизованной энергии, повинующейся плановой кнопке; где нет лишних ртов; где освобожденный эгоизм человека — могущественная сила! — целиком направляется на познание, преобразование и улучшение вселенной, — в таком обществе динамика культурного развития станет ни с чем прошлым несравнимой»13.
Однако продолжение этого возвышенного текста приоткрывает подоплеку парадоксального мира Блаженства, где средством достижения идеальной гармонии становится методическое насилие над личностью. «Новая Гармония» Роберта Оуэна, по мнению исследователей, распалась, в частности, и потому, что он принимал в нее всех желающих, не спрашивая паспортов, равняя бывшего домовладельца с бывшим вором. Диктатура пролетариата действует иначе:
«Революция со своей стороны залагает предпосылки для нового общества. Но она делает это методами старого общества: классовой борьбой, насилием, истреблением, разрушением... Переворот спасает общество и культуру, но приемами жесточайшей хирургии.»14
Столь же определенно высказывался тремя годами ранее Н.И. Бухарин: «Пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как это ни парадоксально звучит, методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи.»15
Булгаков в «Блаженстве», в сущности, осмысляет тот огромный путь, который был проделан человечеством от наивных мечтаний Кабе о том, что в течение 20 лет население обучится и сделается коммунистическим» — до «жесточайшей хирургии» диктатуры пролетариата.
В Блаженстве действительно нет ни паспортов ни полиции: Бунша тщетно пытается прописаться у Радаманова, не рискуя непрописанным веселиться на первомайском балу, а Милославский, затосковавший по милиции и МУР, находит лишь муляж милиционера в музее на проспекте Голубой вертикали. Между тем, каждый шаг членов этого блаженного общества строго регламентирован. «Нестандартный» человеческий материал, по признанию самого Саввича, отправляют для перевоспитания на острова. Это острова — явная литературная цитата из «Современной утопии» Г. Уэллса: «Я сомневаюсь даже, будут ли в Утопии тюрьмы... Разве что изберут какие-нибудь острова, лежащие в стороне от обычных морских путей, и на эти острова государство будет ссылать своих отверженных...»16
Пытаясь выяснить, как решит Совнарком Блаженных земель судьбу пришельцев из XX века, Бунша в 1-й редакции пьесы совершает странный поступок: он залезает на одну из мраморных колонн. Нелепый способ подслушивания, избранный клиническим идиотом, — не что иное как шутовская форма сообщения чрезвычайно серьезной информации. Председатель «Братства разрушения» Цезарь Ломинелли из фантастического романа И. Донелли «Колонна Цезаря» воздвигает колонну из двухсотпятидесяти тысяч трупов, залитых цементом, таким образом, маневры Бунши до некоторой степени проясняют судьбу людей XX века в идеальном обществе Блаженства. Роман «Колонна Цезаря» рассказывает о том, как вырождается демократическое, внешне справедливое общество и им начинает править кучка властителей. Как сами властители, так и простые и бедные люди становятся бессознательными жертвами общественного строя — хитрыми, беспринципными, жестокими в достижении своих целей. Содержание этого романа подробно излагалось и в книге Э. Буажильбера «Крушение цивилизации» (1910), которая вышла одновременно с первым русским научно-фантастическим романом А. Богданова «Красная звезда». Издательская практика двадцатых годов, когда издавались и переиздавались множество русских и зарубежных фантастических произведений, облегчала знакомство с мировой фантастической литературой. В 1927 году Булгаков даже заключил договор на фантастический роман «Планета-победительница», который, однако, так и не выполнил.
Подобно своему любимому комедиографу Жану-Батисту Мольеру, Булгаков «брал свое добро везде, где его находил». Возможно, и название «Банный переулок», где он поселяет героев «Блаженства» восходит к названию пьесы Маяковского «Баня» с ее машиной времени и Фосфорической женщиной, определяющих тех, кто подходит для будущего. Во всяком случае все названия, которые произносит Бунша, попадая в Блаженные земли, — подлинные топографические названия старой Москвы: «Кочки знаете?... Благуши знаете? Банный переулок? Компрене ву, Нижняя болвановка, Барабанный тупик?»17 Исключение составляет лишь Банный переулок, который явно относится к топографии литературной. Вслед за Маяковским Булгаков изобразил уродство героев своего времени при их появлении в будущем раю. Но, в отличие от замысла Маяковского, уродства булгаковских героев явно приобретенного характера. Для каждого из них это способ существования в советском государстве. Милославский, побывавший на «всех каналах, стремится урвать хоть немного порядочной жизни, используя не только фантастическую ловкость пальцев, но и обстановку всеобщего страха и идеологической фальши, царящей в стране советов. Актерски вживаясь в ситуацию, он, подобно Аметистову в «Зойкиной квартире», демонстрирует весь набор «идеологических отмычек». Идиотизм Бунши сродни морфинизму Обольянинова — его речи о маме и кучере Пантелее ничто иное как попытка приспособиться к новой действительности. По сути, Булгаков смеется не над воровством и глупостью, а над обществом, в котором идиот чувствует себя гораздо лучше, чем князь, а вор выглядит идеологически более подкованным, чем гений.
М. Петровский делает сопоставление имен Саввы Лукича в «Багровом острове» и Фердинанда Саввича в «Блаженстве» Булгакова с именем главного героя пьесы Леонида Андреева «Савва»: «В театральном контексте имя Савва звучит как прямая отсылка к герою одноименной пьесы Леонида Андреева, анархисту, богоборцу и динамитчику... С легкой руки Леонида Андреева имя Савва стало общеупотребительным публицистическим символом крайнего экстремизма, всеразрушающей левизны... присваивали это имя персонально и юному Маяковскому»18.
Как вспоминал современник Булгакова киевлянин Ф. Нелли, в круг чтения киевских театралов входил «конечно, весь Андреев»19.
Пьеса «Савва» была основана на подлинном факте: 8 марта 1898 года в храме Курского Знаменского монастыря была взорвана бомба, подложенная к иконе Курской Божией Матери. Историк православной церкви Н.Д. Тальберг сообщает: «...Преосвященный Ювеналий и братия проникли в полный едкого дыма и гари храм... По всему собору были разбросаны доски и битые стекла... Северная массивная дверь собора вся была разбита и выперта даже наружу... Но более всего была повреждена та северная ниша, где находилась чудотворная икона. Ниша вся была поломана, внутренние золоченые стенки, ее и колонны были обожжены и выдвинуты наружу, все лепные работы и лампада далеко отброшены в сторону, железная решетка, находившаяся у подножия иконы, была сорвана. И несмотря на то... шестисотлетняя святыня, — чудотворный образ Знамения Божией Матери, — остался целым и невредимым...»20
В контексте записей Булгакова 1929 года: «Московское государство все выжгли, и святые божии церкви разорили, и чудотворные иконы...» из Актов времен междуцарствия (1611 г.), взрыва храма Христа Спасителя в Москве в 1931 году, самой проблематики «Блаженства» и того, что Булгаков дважды использует имя Саввы для наименования представителей чуждой ему новой власти, сопоставление М. Петровского представляется вполне оправданным. Булгаков был необыкновенно чуток к культурным символам своего круга и своего времени. Столкновение двух культурных потоков, переосмысление или искажение традиционных образов, пересечение смыслов, рождение знаков новой культуры естественно включалось в творческий процесс и в ткань его произведений, определяя их многозначность и многослойность. Классический пример этого — использование текстов оперных арий в «Собачьем сердце», «Роковых яйцах», «Мастере и Маргарите» и пьесах Булгакова. Писатель, несомненно, воспринимал реальность через призму культурной традиции, и преломление или искажение ее в новой культурной ситуации, стало постоянным мотивом его творчества.
Когда перед балом во дворце Радаманова Аврора говорит своему отвергнутому жениху: «Вы похожи на Чацкого» — драматург в определенном смысле дает «ключ к пьесе», подобный золотому ключу от машины времени Рейна. После блистательного использования реплик «Горя от ума» А.С. Грибоедова в «Багровом острове» эта фраза по отношению к Фердинанду Саввичу звучит неожиданно. На восприятие персонажа грибоедовской комедии явно повлиял спектакль Вс. Мейерхольда «Горе уму» (1927) и последовавшая вслед за ним полешка о герое Э. Гарина, которого называли «помесью молодого Вертера с юным Шиллером»21. Чацкий, трактовавшийся на сцене как человек близкий декабристам, романтический ниспровергатель, замкнутый, непоколебимый, окруженный группой молчаливых сподвижников, теряет для Булгакова свою обычную привлекательность. Он словно становится в начале галереи героев, стремящихся перекроить реальность в соответствии со своими идеалами. Вероятно, Гарин-Чацкий повлиял даже на внешний рисунок роли, задуманной Булгаковым летом 1929 года: его характерная, слегка замедленная пластика, неподвижная линия плеч и спины, неистребимое сознание своего превосходства над окружающими, внезапные, бурные юношеские порывы страсти, эффектность его появления на сцене, бальный фрак и даже деталь внешности — высокие брови актера — все это нашло отражение в образе Саввича. Но если Мейерхольд окружает своего персонажа декабристами, шедшими ради идеалов на каторгу и смерть, то Булгаков наделяет Фердинанда Саввича признаками, характерными для революционных ниспровергателей XX века — бдительностью и аппаратом насилия. Институт гармонии, ссылающий людей на «острова», выполняет в Блаженных землях роль, аналогичную НКВД. Пьеса о несчастной судьбе инженера Рейна была написана Булгаковым весной 1934 года, после процесса над инженерами фирмы «Метрополитен-Виккерс» — одного из первых процессов, основанных на «признаниях», то есть ложных самооговорах подсудимых, вырванных под пытками. За спиной Фердинанда Саввича встает тень одной из главных фигур государственной машины уничтожения — прокурора Андрея Вышинского, с его романтическим пафосом и безжалостными требованиями высшей меры.
В репликах андреевского Саввы, в сущности, заложена программа, уже осуществленная в рае Блаженных земель:
«...Уничтожить все; старые дома, старые города, старую литературу, старое искусство...
...После бога мы примемся за них. Там их много: Тицианы, Шекспиры, Пушкины, Толстые. Из всего этого мы сделаем хорошенький костерик...
...Нужно, чтобы теперешний человек голый остался на голой земле. Тогда он устроит новую жизнь.
...Когда дело идет о существовании человечества, тут уже не приходится жалеть об отдельных экземплярах. Только бы сам выдержал...»22
Комфортабельная и сытая, но жестко регламентированная жизнь Блаженных земель действительно создана голым человеком на голой земле. Люди Блаженства практически ничего не помнят и не знают о событиях, происходивших два или три столетия назад. Ни Радаманову, ни Саввичу неведомы имена Пушкина, Толстого, Иоанна Грозного, Грибоедова, Вагнера. Возвышенность и страстность шиллеровского Фердинанда из XVIII века и цинизм андреевского Саввы из века XX соединяются под пером Булгакова в фигуру создателя совершенного человечества, легко жертвующего «неполноценными» экземплярами, такими, как гений и его соперник Рейн. Мир Блаженных земель у Булгакова, по сути, — шигалевский рай для избранных из романа Достоевского «Бесы». Это искусственный мир, исторический тупик, от которого человечество вынуждено будет вернуться на путь «Великой эволюции».
Написав первую строку своего наброска, сделанного 26 мая 1933 года: «Елисейские поля: Елизиум, Золотой век» — драматург, в сущности, сформулировал свою историческую концепцию. Крушение русской и европейской культуры приведет к наступлению эры технократии и тоталитаризма. В этом смысле он предопределил проблематику фантастики XX века, основанной на опыте третьего рейха и, предсказывая войну тоталитарных режимов за мировое господство, говорил: «Попомните мое слово: война наделает много бед, в Париже на бульварах будут расти огороды вот такие (он показал жестом — какие они будут), потому что парижанам нечего будет кушать...»23
В этой войне, вопреки роли истребителя Дарагана в «Адаме и Еве», Россия сыграла роль защитницы европейской и русской культуры. Шигалевский рай остался лишь игрой воображения — словно начало сбываться библейское пророчество об излечении бесноватого, поставленное Достоевским эпиграфом к роману о революционерах в России — «Бесы» и столь полнозвучно отразившееся в творчестве Булгакова начала тридцатых годов.»
Примечания
1. Конквест Р. Большой террор // Нева. 1989. № 9. С. 132.
2. Булгаков М.А. Блаженство (1-я редакция). С. 74.
3. Фрэзер Д. Золотая ветвь. М., 1983. С. 51—52.
4. Булгаков М.А. Пьесы 1930-х годов. С. 360; 363.
5. Булгаков М.А. Блаженство (1-я редакция). С. 374.
6. Шпенглер О. Причинность и судьба. Закат Европы. Пг., 1923. С. 181.
7. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М., 1991. С. 402.
8. Замятин Е.И. О литературе, революции, энтропии и проч. // Замятин Е.И. Сочинения. М., 1988. С. 496—452.
9. Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958.
10. Перри Д.М. Багровое царство. М., 1908. С. 50.
11. См. об этом: Митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский ИОАНН. «Состояние Русской православной церкви с 1925 по 1943 гг.» Доклад на конференции «Исторический путь православия в России после 1917 г.» 31 мая — 2 июня 1993 г. Санкт-Петербург.
12. Цит. по: Гепнер А. Икарийцы в Северной Америке. СПб., 1906. С. 6.
13. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1991. С. 149.
14. Троцкий Л.Д. Литература и революция. С. 150.
15. Бухарин Н.И. Экономика переходного периода. М., 1920. С. 8.
16. Уэллс Г. Современная утопия. СПб., 1906. С. 66.
17. Булгаков М.А. Блаженство (1-я редакция). С. 80 и 83.
18. Петровский М. Владимир Маяковский и Михаил Булгаков. С. 306.
19. Смелянский А.М. Михаил Булгаков в художественном театре. С. 17.
20. Тальберг Н.Д. Святая Русь. Париж, 1929. С. 126. Цит. по кн.: Россия перед вторым пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1993. С. 73—75.
21. Блюм В. Горе... кому? // Новый зритель. 1928. № 29—30. С. 7.
22. Андреев Л. Избр. произв.: В 2 т. Т. 2. М., 1989. С. 386—404.
23. Ленч Л. Мой любимый писатель // Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 380.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |