В новой ситуации и в новых условиях Булгаков в «Адаме и Еве» использует тот же прием, который был применен А. Блоком в «Балаганчике». Известный сюжет и известные герои — Адам и Ева — появляются, чтобы оттенить неадекватность отражения реальности сознанием современного человека. Лишь Ева и Ефросимов воспринимают мир целостно и реально. Остальные персонажи отражают его гротескно, порой невероятно меняясь в зависимости от обстоятельств. Вынужденные выполнять свои социальные роли, они начинают действовать судорожно, как марионетки, уподобляясь Артурке, тараканьему царю, выскакивающему и скрывающемуся в карусели. Таковы Маркизов и Пончик во время суда в колонии, когда они должны проголосовать за высшую меру для спасшего их Ефросимова. Маркизов от потрясения то и дело выпивает рюмку водки. Пончик имитирует сердечный приступ. Адам преображается, произнося полубессмысленную патетическую речь о светлых зданиях, из которых «глянула смерть» и бесконечном пути все «выше, выше...» Единственный герой, для которого убийства, жестокость — естественная стихия, это Дараган.
Адам и Дараган — оригинальные создания Булгакова, в которых он воплотил угрожающие черты мистического сознания, получившего власть над реальностью. Дурацкие рассуждения блоковских мистиков: «За спиной у нее коса!» «Это смерть!» превращают в реальность «фантазер в жандармском мундире» Адам и истребитель Дараган, которому Ефросимов говорит в финале пьесы: «Пока ты живешь, всегда найдется кто-нибудь, кого, по-твоему, надо истребить!» слова «председателя» мистиков об ожидании «события» превращаются в реальность в обвинительной речи Адама на суде. Мистический излом сознания, заключенного в оболочку крепких, здоровых, стопроцентных «новых людей», «усовершенствованных коммунистических человеков», бесчеловечность в форме человека делает их фигуры фантасмагоричными. Сосредоточенность мистиков на своем деле и своей идее задана изначально. В «Адаме и Еве» эти герои, действуя постоянно как настоящие люди, лишь в редкие моменты обретают свой истинный облик, обнаруживают свою истинную, дьявольскую суть, перед которой бессильны обыкновенные люди, и эта внезапность проявления иного лица персонажа делает их образы еще более жуткими.
Для Адама момент проявления «иного лица» — это суд над Ефросимовым, сам тяжеловесный торжественный стиль ведения собрания в колонии и речь о великой идее. «Милый Адам» здесь мгновенно превращается в «первого человека, партийца Адама Красовского». В финале это превращение происходит в момент прилета авиаторов и Дарагана. Ослабевший, рыдающий Адам, испуганный появлением незнакомцев, вновь обретает поддержку и к моменту, когда произносит фразу: «Эх, Пончик-Непобеда, Пончик-Непобеда!» Вновь превращается в «первого человека».
Давая Дарагану профессию летчика-истребителя, Булгаков связывает этот образ с мощью современной техники и защитой государства, внешне сообщая ему все признаки социального героя начала тридцатых годов. Между тем, полеты Дарагана своего рода технократический вариант библейского образа: в библии Сатана назван Князем воздуха. Вместе со своими спутниками он летает над землей, сея зло и братоубийство. Не случайно сцена с библией появляется в пьесе перед прилетом Дарагана во главе эскорта в финале. Необычно и описание Дарагана в момент его первого внезапного появления в комнате Адама Евы, когда он подслушивает слова Ефросимова об открытии, так как несколько минут Дарагана никто не видит. Булгаков пишет ремарку, которую до сих пор обходят вниманием постановщики пьесы: «В дверях бесшумно появляется Дараган. Он в черном. На груди его вышита серебряная летная птица» (акт I). Обычно пунктуально точный в деталях в данном случае драматург явно стремится подчеркнуть необычность облика Дарагана и его отличие от других персонажей.
Характерно также, что иногда обычное просторечие Дарагана сменяется иной речью — ритмичной, свободной, с иной, высокой лексикой. В момент падения с неба он говорит Еве: «Я падал слепой. Не вижу мира». «Но оперение мое, оперение мое!» (акт II). В IV акте Дараган появляется после трубного сигнала, подобно ангелу мести и ведет надменный спор с Ефросимовым: «Дараган стоит в солнце. На нем поблескивает снаряжение. Ефросимов стоит в тени.» Степень обобщения явно выходит за рамки «социального типа». Булгаков вычленяет вечный тип сознания, искажающего реальность, в характерах людей конца двадцатых — начала тридцатых годов. Сила и неистребимость Дарагана — в его вере в «партию» и «великую идею», которая на стороне СССР. Именно поэтому Дараган безжалостно истребляет всех врагов страны Советов. Для Булгакова эта вера, как и идея построить рай на земле путем истребления «врагов» — дьявольское наваждение, власть Сатаны. Социальные типы, подобные Дарагану, сопутствуют социальным катастрофам и порождают их.
«Ты фантом, — говорит Адаму Ева. — Привидение. Да и вы все также. Я вот сижу и вдруг начинаю понимать, что лес, и пение птиц, и радуга — это реально, а вы с вашими исступленными криками — нереально.
Адам. Что за бред? Что несешь?
Ева. Нет, не бред. Это вы мне все снитесь! Чудеса какие-то и мистика. Ведь вы же никто, ни один человек не должен был быть в живых. Но вот явился великий колдун, вызвал вас с того света и вот теперь вы с воем бросаетесь его убить» (III, 366).
В пьесе Л. Лунца «Город правды» за десять лет до появления Дарагана был создан подобный образ. Это Комиссар, который возглавляет отряд солдат, возвращающихся из дальнего похода в Россию. Солдаты попадают в город равенства и правды, словно бы воплотивший мечту революционеров в России. Но солдаты не находят в нем счастья. Им противен закон этого унылого общества равенства: «Все владеют всем, никто не владеет ничем». Все граждане города равны перед законом и живут в мире и согласии, но он полностью уничтожил их индивидуальности: законопослушные жители города правды не знают слов «я», «мое». В сражении с солдатами погибает Город правды и все его жители. Позиция Комиссара, его самоощущение навсегда правого человека говорящего от имени идеи, сближает его с Дараганом.
«Ты искал правды? — спрашивает его один из спутников. — Что сделал с ней? Растоптал, растерзал, бросил. Всех до одного — убил.» «У Комиссара сердце должно быть как камень», — говорит о себе Комиссар. Он вновь собирается вести солдат на поиски счастья: «Там вечный бой, борьба, борьба! И кровь! Где нет крови, там нет жизни... Хотите вы борьбы, крови, счастья? Все. В Россию! (Солдаты с пением «Смело товарищи в ногу» уходят с факелами в руках).»1
В Дарагане Булгакова исчезает даже тень сомнений, ему незнакомы те муки и думы, которые одолевали Комиссара Л. Лунца, у которого этот образ был результатом осмысления событий только что кончившейся гражданской войны. Дараган на протяжении всего действия остается неизменным в своих претензиях судить, расстреливать и организовывать человечество. Неизменяемость Дарагана, вызванная бесчеловечностью его сознания, придает образу истребителя угрожающую силу.
В 1930 году А. Платонов заканчивает роман «Чевенгур», герои которого также одушевлены великой идеей мировой революции. Романтизм и возвышенность их мечты сочетаются с деловитой и почти бездумной жестокостью. Герои Платонова старательно расчищают пространство для строительства новой жизни. Нищие и измученные долгой борьбой, они ожидают немедленного наступления коммунизма. Отношение их к своим жертвам нечувствительное, а сам период расчистки пространства для коммунизма считается неважным и преходящим. В сущности, эти люди столь же несчастны, как и их жертвы. Хотя в романе возникают и события коллективизации, мироощущение героев Платонова характеризует людей первых послевоенных лет.
Дараган в «Адаме и Еве» — герой совершенно новый, порожденный той действительностью двадцатых годов, в которой существовал сам писатель. Это человек, вознесенный революционной волной к верхним этажам власти, человек, для которого идея республики трудящихся полностью воплощена в иерархии нового государства. Говоря «я служу республике» он, в сущности, говорит о службе той государственной машине, которая сформировалась в СССР к концу двадцатых годов. Причем Дараган служит республике не в качестве созидателя, а в качестве истребителя. Булгаков явно вкладывает в это слово более широкий смысл, чем название военной специальности Дарагана. Это обозначение определенного типа психологии и способа существования:
«Дараган. Я не истребитель! Смотри на мои ромбы, поднимай выше! Я командир эскорта правительства всего мира, а в эскорте летчики всех стран. Я не истребитель — рука моя сведена после боя над Финистерре (поднимает руку) и после этого боя истреблять более некого. Мы не имеем врагов!
Ефросимов. Ты в заблуждении. Пока ты живешь, всегда найдется кто-нибудь, кого по-твоему надо истребить»2.
Именно Дараган становится инициатором доноса на Ефросимова, именно он пытается застрелить спасшего его изобретателя и организует суд нам ним как над изменником. Именно он в финале выносит вернувшемуся с «волчьей тропы» Ефросимову приговор не менее страшный, чем «высшая мера»: «Пусть хоть твой гений послужит нам...» В тексте заключено пророчество о собственной судьбе Булгакова, которой он пытался, но не сумел избежать. Через несколько лет после смерти писателя Сталин, имея в виду пьесу «Батум» (1939), говорил о нем: «Мы даже Булгакова заставили писать так, как нам надо».
Новизна пьесы Булгакова в оценке новейшего типа своего времени — безукоризненного исполнителя воли республики, у которого классовый инстинкт перерос в инстинкт власти: Дараган с одинаковым пренебрежением относится и к «неграмотной уборщице», и к гению Ефросимову («Адам, послушай, что говорит наш специалист!»). Оторванный от народа и воспитанный на пропагандистских брошюрах, лекциях и инструкциях, Дараган в прямом и переносном смысле «не видит мира» — он ослеп гораздо раньше газовой атаки на Ленинград. Реальность искажена для него «идеей», превращенной в удобный инструмент для борьбы с соперником, будь то фашистский летчик Байярд (Ас Герр) или советский академик Ефросимов. Всякий раз он примеряет на лицо соперника одну и ту же «маску классового врага». В сущности, в образе Дарагана продолжена линия запрещенной в 1925 году фантастической повести Булгакова «Собачье сердце», где Шариков добивается своих целей, виртуозно используя революционную фразеологию. Уровень осмысления «великой идеи» у обоих героев, в сущности, одинаков.
Идея, сведенная на уровень примитивного лозунга, ставшая инструментом повседневной борьбы, отрицает самый процесс мышления и становится угрожающей. Идея, связанная со словом «уничтожить», не может быть великой. Возможность появления Дарагана, как и Шарикова, связана с разрушением старого мира и безнравственностью науки.
Редактируя черновик, Булгаков совершенно очевидно, делает образ Дарагана более крупным, значительным. В рукописи пьесы речь этого героя подчас груба и просторечна. Автор исправляет «Хрен с ней!» на «Черт с ней!», сокращает фразы: «/Все, отвечай, / как вы уцелели?» «Но если что неладное узнаю, вы выходите из магазина, / здесь бомба будет /!» Остаются в тексте лишь просторечные реплики «Я устал по-серьезному» и «Кажись, он злодей!» Грубоватость сочетается у Дарагана с высокопарностью речи человека, достигшего определенных высот в государстве. В акте I сокращена сцена, где Ева реагирует именно на торжественную манеру истребителя:
«Дараган. Приятно, что в республике трудящихся...
/Ева. Аня, зовите Пончика, чего он там застрял?/
Дараган. ...Имеются такие громадные научные силы как вы.»3
Более отчетливы в рукописи непомерное честолюбие и жестокость Дарагана. Автор изменяет фразу: «Дараган убил чемпиона мира!» на «Дараган — чемпион мира!» Вычеркивает реплики истребителя: «Нам двоим в воздухе тесно» (об Асе-Герре) и «Мы не сговоримся» (о Ефросимове). В рукописи Дараган кричит Адаму, чтобы он ударил Маркизова «рукояткой», в окончательном тексте — «костылем». В финале сокращается фраза Евы: «Не спорь с (жестоким) победителем» и ремарка «Дараган (холодно). Успокойте ее, дайте ей воды...» В акте II рукописи исключен финал предсмертного письма, которое Дараган просит отправить в штаб: «И еще, истребитель Дараган службу республике нести более не может. И еще: я жалуюсь, мне не выдают оружия, чтобы я мог покончить с собой. (Ложится)»4.
В рукописи летчика, противника Дарагана, первоначально зовут иначе — Байярд. Булгаков дал погибшему сопернику истребителя имя знаменитого французского рыцаря XIV века, «рыцаря без страха и упрека», и лишь при самоцензуре, приспосабливая текст к требованиям дня, изменил его на имя фашистского аса. Ситуация нападения врагов на Ленинград взята Булгаковым из оборонных пьес конца двадцатых — начала тридцатых годов. Но глубинный смысл «Адама и Евы» в ином: в столкновении силы, которую представляет Дараган, с человеческой цивилизацией. Отнюдь не случайно Булгаков дает Дарагану признаки дьявольские. Внезапность появления и исчезновения Дарагана, падение его с неба и крик в столь несвойственной его просторечной манере: «Но оперение мое, оперение мое!», исцеление язвы на лице Дарагана в рукописи, троекратный трубный сигнал перед его появлением в финале — все эти черты роднят булгаковского героя с Сатаной, апокалиптическим зверем, предводителем саранчи, ангелом бездны Авадоном.
Фантастическая образность христианства была, пожалуй, единственной сферой, свободной от идейного насилия и не изуродованной пропагандой. Парадоксальность фигуры черта в творчестве Булгакова заключается в том, что, если в пьесах двадцатых годов черт у Булгакова, как и у Достоевского, был искушением и кошмаром, то после кризиса 1930—1931 годов бесовские черты приобретают реальные персонажи.
Библейские интонации авторских ремарок по мере развития действия входят во все большее противоречие с тем мизерным духовным миром, в котором существуют Дараган, пытающийся на развалинах цивилизации найти «изменника», «первый человек» Адам, Пончик-Непобеда, продолжающий и после гибели Аполлона Акимовича и Савелия Савельевича «поправлять» свой подхалимский роман. В «Адаме и Еве» впервые в таком масштабе происходит столкновение реального и фантастического пластов, что станет принципиальным приемом в построении романа. При этом Дараган олицетворяет собой мощную структуру государства, аппарат насилия, перемалывающий судьбы людей. Булгаков писал свои фантастические пьесы в то время, когда «идейная мысль» далеко разошлась с реальностью. Когда во время трагедии раскулачивания, насильственной коллективизации и начинающегося голода на Украине и юге России, в печати появлялись информации: «Сценаристы К. Степун и В. Смирнова отправляются в колхозы для написания сценария «Страна чудес»5. Или: И. Новоклонов и П. Яльцев закончили пьесу «Ненависть» на тему о современной интеллигенции»6. Булгаков, постоянно находившийся под угрозой ареста, лагеря или расстрела, с особой остротой ощущал фальшивость праздника, остроту ненависти, глубину разрыва между требованиями власти и реальными интересами людей. Новый мир мог быть осмыслен только в форме фантастической.
Обратный строй ремарок финала вскрывает истинную суть происходящего. После фальшивого крика Пончика-Непобеды: «Победа! Победа! Мы победили, Дараган!» — «наступает молчание... Дараган стоит в солнце... Ефросимов стоит в тени... Слышен трубный сигнал, и в лесу ложится тень огромного воздушного корабля».
В «Освобожденном мире» Уэллса планетой после катастрофы начинает править совет ученых, художников, инженеров. Для Булгакова, свидетеля «великого перелома», эта идея явно утопична. Образ правительства всего мира создается с помощью уэллсовского же метафорического ряда, но — из «Войны в воздухе»: воздушный корабль несет не мир, но угрозу. Дараган сообщает, что он расстрелял изобретателя солнечного газа и стоит в солнце как божественный ангел мести. Однако теперь его угроза направлена на Ефросимова и Еву. Само желание никому не делать зла, то есть отрицание жестокостей идейной борьбы — прямой путь к газовому колоколу для людей того круга и образа мыслей, к которому принадлежал Булгаков.
Никто не может распоряжаться жизнью, — в этом смысл спора Иешуа и Пилата в романе. Впервые он возникает в «Адаме и Еве» при столкновении Ефросимова с Дараганом: узурпация права распоряжаться жизнью, попытка «повернуть колесо истории» и по своему разумению «организовать человечество» ведет к преступлению. Ефросимов выступает здесь как полная противоположность истребителя Дарагана — как воскреситель, подобный воскресителю, образ которого был нарисован Н.Ф. Федоровым в «Философии общего дела». Это не обычный человек, но ученый и деятель, способный спасать от смерти, действительно новый человек. Этот конфликт «истребителя» и «воскресителя» и составляет драматический стержень пьесы. В финале столкновение происходит открыто и на горделивую реплику Дарагана: «Мы не имеем врагов!», означающую, что истреблять больше некого, Ефросимов отвечает: «Я не хочу больше видеть ни победителей, ни побежденных!»7
Истинный Адам пьесы, Ефросимов, мыслит масштабами, недоступными большинству его современников. Некоторые его тексты прямо совпадают с текстами А.Д. Сахарова конца шестидесятых годов, когда ученый выступил против применения и испытаний ядерного оружия и связал угрозу войны с тоталитарным устройством общества. Ефросимов в обстановке военной конфронтации пытается дать защиту всем странам сразу, в дни возмездия восстает против бессмысленного уничтожения населения Земли. За рассеянностью чудака и неврастеника обнаруживается блестящий ум, воля и способность к действию. Профессор Персиков в «Роковых яйцах» — это еще один парафраз на тему об ученом-чудаке. Преображенский в «Собачьем сердце» прозревает постепенно и прекращает опыт не только под давлением обстоятельств, но и ужаснувшись содеянному: нарушение законов природы оказалось нарушением всех нравственных законов. Ефросимов изначально обладает новым мышлением XX века, в основе которого задача сохранения жизни. Знания ученого неразрывны с его духовной миссией хранителя культуры и осмыслением по следствий научных открытий. Более того, для Булгакова сама творческая активность ученого связана с его миссией воскресителя, духовной одаренностью, сознанием долга перед человечеством, которое может вырасти лишь на почве культурной традиции.
Между тем, Ефросимов герой в большой степени абстрактный — это явно рупор идей автора. Его позиция проявляется в отношениях с другими персонажами и прежде всего — с Дараганом. Вне их столкновения основная проблематика пьеса остается нераскрытой. Именно Дараган воплощает тот «нереальный мир», с которым сталкиваются герои. Дараган вступает в сценический мир пьесы, когда узнает об открытии Ефросимова. Их столкновение сразу определяет истинный масштаб происходящего. Не случайно в тексте пьесы появляются строчки А. Блока из вступления к поэме «Возмездие»: «Пожары дымные заката / (Пророчества о нашем дне)...», а в тексте Пончика строки из поэмы «Двенадцать», также написанной сразу после революции в 1918 году: «Мировой пожар раздуем». Вот — раздули...» В образе Дарагана словно воплощен еще один образ «Возмездия»: «Еще чернее и огромней / Тень Люциферова крыла...» Ефросимов первый, кого узнает Дараган после падения с неба и, еще не очнувшись, пытается убить.
Он стреляет в него в исступлении после выздоровления и приказывает Адаму устроить суд. К нему прилетает Дараган в финале и возвращает с «волчьей тропы» (образ, вероятно, пришедший из письма Булгакова Правительству СССР и И.В. Сталину 30 мая 1931 года: «На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк» (V, 455)). Дарагана невозможно остановить или отвратить от его цели — в этом он напоминает не человека, а механизм. Булгаков создавал свои пьесы, когда мистики революции, начертавшие в воображении образ новой жизни, пытались претворить их в жизнь.
Под пером Булгакова эти «социальные герои» приобретают тяжеловесные угрожающие черты. Они появляются в творчестве Булгакова в годы «великого перелома» — это «Адам и Дараган в «Адаме и Еве», директор Института гармонии Фердинанд Саввич в «Блаженстве». Ни бытовая ни социальная драма не смогли отразить эти типы русской революции с такой полнотой и обобщенностью. В изображении нереального, фантастического порой гораздо ярче проступает осмысление современных событий, чем в произведении, прямо изображающем современность. Высокая степень фантастической условности соответствует необходимой степени обобщения. В этом смысле пьеса «Адам и Ева» не может быть лишь историей о любви Евы и настоящего Адама — Ефросимова или историей о всевластии НКВД, где в конце концов суждено погибнуть ученому (так прочитана пьеса в ЦТСА и в Орловском ТЮЗе). Именно фигура Дарагана, которая обычно подается как второстепенная, на уровне Пончика-Непобеды, диктует истинный масштаб событий пьесы: мировой пожар, закат цивилизации, когда «Молчит Москва, молчит Берлин, молчит Париж, и «только смерть летает и кричит на разных языках...», спасение человечества. Эта всемирная проблематика «Адама и Евы» противоречила установкам официальной пропаганды, ее главный герой-пацифист был неприемлем. И пьеса была запрещена.
Примечания
1. Лунц Л. Город правды // Беседа. 1924. № 2.
2. Рукопись, с. 146.
3. Рукопись, с. 29.
4. Там же, с. 58.
5. Новый зритель. 1928. № 36/37. С. 4.
6. Новый зритель. 1928. № 39. С. 17.
7. Рукопись, с. 115.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |