Страницы МиМ пересыпаны числами, они присутствуют во всех сюжетных линиях и в той или иной мере участвуют в дескрипциях булгаковского троемирия. В минимальной степени числа встречаются при описании потустороннего пространства, чуть больше их в сцене бала, но здесь присутствие чисел объясняется чаще всего «фольклорным» взглядом повествователя на происходящее (троекратное «волшебное» питье и т. п.). Так, писатель сознательно избегает временных характеристик, что подчеркнуто фразой Бегемота: «Чисел не ставим, с числом бумага станет недействительной» (5, 283), коррелирующей со средневековыми представлениями, что на договорах с дьяволом чисел ставить нельзя (однако и все исходящие от героев inferno «бумаги» без числа тоже оказываются недействительными). Вечная обитель Мастера также не подразумевает временных уточнений, свойственных конечному пространству земного.
Несколько большее количество числовых характеристик приходится на ершалаимский сюжет. Именно в его начальных главах начинает свое формирование символика числа в романе в целом. Часть чисел закономерно продиктована библейской мифологией. Сюда следует отнести «14-е число месяца нисана», когда, согласно синоптическим евангелиям, происходит последняя трапеза Христа; количество приговоренных к казни и казненных; печально знаменитые 30 сребреников. В то же время заметны и отклонения от библейских источников. Так, несмотря на неоднократные временные уточнения («более трех часов прошло», «в пятом часу страданий» и т. д.), момент начала казни Иешуа по Булгакову точно не исчисляется. Начало грозы совпадает с тьмой, которая «от шестого <...> часа <...> была по всей земле до часа девятого» (Матф. 27: 45), т. о., Булгаков сократил продолжительность страстей Христовых: смерть Иешуа наступает значительно раньше евангельского «часа девятого».
И совпадения, и разночтения с каноническим евангельским текстом подчинены у Булгакова двоякой художественной задаче: с одной стороны, показать особое значение Иешуа, с другой — высвободить образ из ряда одних привычных библейских ассоциаций, но сохранить при этом другие отсылки к новозаветным текстам (ср. мотивы распятия, ученичества, предательства и пр.). К подобного рода разночтениям относится также изменение возраста героя — согласно Булгакову, ему «лет 27» в отличие от евангельских 33-х (даже в черновиках писатель последовательно отклонялся от «реального» возраста Христа, то заменяя точную цифру определением «молодой человек», то предлагая 25 и 30 (Булгаков 1992: 519; 3, 23). Последнее отвечает возрасту, когда, согласно Евангелию от Иоанна, начинается служение Иисуса. Некоторые исследователи видят в этом отсылку к возрасту автора (Б. Гаспаров), другие расценивают это как указание на время действия (Иешуа говорит, что его поймут «через 1900 лет»), подчеркивающее присущее Булгакову отчетливое ощущение христианского периода человеческой истории. Третьи усматривают в количестве глав (32 главы + эпилог, т. е. 33) «символическое» (Lowe 1978) и даже «структурно-определяющее» (Beatie, Powell 1978: 223) значение, что представляется едва ли правомерным, учитывая настойчивость Булгакова в придании герою статуса «молодого человека» во всех вариантах романа.
Использование части чисел обусловлено стремлением к исторической «достоверности» или к ее имитации и отразилось в черновых материалах МиМ. Это указания на номера легионов, когорт, количество членов Синедриона, рядов солдат при соответствующих ритуалах, архитектурные реалии («2 крыла дворца Ирода», «2 мраморных льва») и пр.
Ряд чисел можно одинаково возвести и к мифологии, и к религии, и к фольклору. Таково, например, число 3, используемое в ершалаимском сюжете многократно. Это вообще одно из наиболее значимых и универсальных чисел числового ряда, служащее «идеальной моделью» любого процесса, названное в оккультной традиции «царствующим» числом вселенной (Сыркин, Топоров 1968; Мифы 1982: 630). Булгаков широко эксплуатирует его: пойманы трое разбойников; трижды (ср. с фольклорной традицией «утроения» действия) Пилат задает первосвященнику вопрос, кого освобождает Синедрион; «тройка» решает судьбу философа; три стервятника плавают в вышине над местом казни; трое участвуют в убийстве Иуды; тройной ряд себастийских солдат окружает Голгофу и пр. Однако любые попытки определить число три (как и любое другое) в романе, исходя из какого-либо одного культурного пласта, приводят к произвольным выводам, каким представляется, к примеру, заключение Г. Кругового, что «число 3 указывает на близость персонажа романа к сфере троичного Божества» (Круговой 1982: 211). Не повторяя приведенные примеры, которые сами по себе вызывают сомнение в верности вывода, продемонстрируем его практическое приложение: Божественная Троица, по Круговому, воплощена в ершалаимской части сюжета следующим набором: «столб пыли (огненный столп), человек Иешуа и ласточка — образный эквивалент голубя» (Круговой 1982: 219, ср. и 5, 643). Образ «абсолютного совершенства», заключенный в числе 3, и его соотнесенность с религиозной символикой христианства привязаны к ситуации романа произвольно и продиктованы привычкой соотносить число 3 с «троицей», побудившей искать ее отсветы в романе. Как нам представляется, булгаковские числа, как, впрочем, и большинство образов в его творчестве, полигенетичны по своей природе, восходят к нескольким источникам сразу, отсылая соответственно к разным контекстам, обнаруживая ориентацию на разные «тексты» культуры и интенцию к «цитатности», увеличивающую смысловое наполнение произведения, а кроме того, тесно связаны с собственной, авторской, системой чисел.
К универсальным числам относится единица, а также производное от нее местоименное слово «один» с семой «единственный». Это число обладает специфической семантикой и, как правило, означает не столько первый элемент ряда, сколько «совершенную целостность», единство, присущее космосу, осмысленное как символ божественности и света. Однако «привязка» этого числа только к Иешуа оказывается неверной, не отвечающей специфике художественного мира писателя. В булгаковском тексте единица имеет гораздо более важное значение, чем отсылка к количеству или к евангельскому тексту: она означает именно «единственность» и в этом плане применима прежде всего и чаще всего к Иешуа. Иешуа не раз повторяет о себе: «Я один в мире» (5, 22), «Я один на свете», «Я один» (5, 33). Это коррелирует с его ответом на вопрос Пилата: «Веришь ли ты в каких-нибудь богов? — Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю» (5, 33, выделено нами. — С.К.). После смерти Иешуа надевают на палец кольцо с одной нарезкой, что также подчеркивает его выделенность (ср. любопытное восклицание Понтия Пилата: «Чего стоил один этот Мессия...» — 5, 295).
Но если число 1 в библейской символике подразумевает Бога и в этом смысле прилагается к Иешуа вполне закономерно, то иначе оно объясняется в связи с Левием Матвеем, находя и в этом случае частое применение. Трансформация евангельских текстов, в которых фигурирует не один, а 12 апостолов, очевидна. Единственность и одиночество ученика Иешуа постоянно подчеркиваются автором: «Ходит, ходит один с козлиным пергаментом» (5, 24); «один Левий Матвей» был с Иешуа при въезде в Ершалаим (5, 28); он («один человек») — «единственный зритель», присутствующий при казни (5, 170) и оставшийся там даже после того, как ливень прогнал остальных, но в его единственности нет исключительности, присущей Иешуа: Левий легко сливается с ершалаимской толпой. Еще более примечательно, что в конечном счете он оказывается не единственным учеником Иешуа. Третий персонаж ершалаимской линии романа, по отношению к которому парадоксально применяется число 1, — Понтий Пилат. Он «один стоит» на лифостротоне и «под колоннами» (5, 41 и 291), он «единственный и невольный жилец дворца» (5, 309) и — еще один неназванный ученик Иешуа. (Любопытно, что душевной раздвоенности Пилата в этот день сопутствует уже знакомое по «Дьяволиаде» описание персонажа, состоящего как бы из двух разных половин: у Пилата «болит полголовы» — 5, 20, он смотрит на допрашиваемого одним глазом, «другой глаз остался закрытым»; усмехается «одною щекою» — 5, 24—25.)
Все три персонажа отмечены в последующем развитии сюжета причастностью к иномирному пространству.
Иная картина складывается вокруг числа 2. Негативное отношение к нему, устойчивая репутация этого числа как выразителя конфликта и противопоставления фиксируется в разных традициях (Дугин 1991: 43), пифагорейцы обозначали им материальное начало, гностики — число дьявола. У Булгакова оно пронизывает всю сцену казни Иешуа Га-Ноцри и «объективно» аккомпанирует теме победы зла и смерти, однако прямое авторское намерение семантизировать это число, придать ему ореол «злого», несущего смерть числа здесь еще явственно не прочитывается. Интересно другое: число два с разной степенью имплицитности репродуцировано в романе в системе глобальных со- и противопоставлений, в той или иной мере описанных в исследовательской литературе: «профанный» — «сакральный» миры, Москва — Ершалаим, Иешуа — Мастер и две их Голгофы, Мастер и Маргарита, добро и зло, роман Булгакова и роман Мастера и иные двойничества, ставшие конструктивным принципом построения романного универсума. При этом их противопоставленность подразумевает отношения «дополнительности» (Н. Бор).
Вопреки утверждению Г. Кругового, 4 — малопродуктивное число романа, не имеющее отчетливо закрепленной за ним авторской семантики. В культуре оно обычно связано с четырехчленными моделями мира, мифами о сотворении вселенной и формами упорядочения пространства. Однако Булгаков не затрагивает эту проблематику, его 4 (как и 2) сопровождает сцену казни (ср. указания на «четвертый час казни», 4-х осужденных), однако тоже вполне «нейтрально» (так, отсутствует актуализация числа 4 в фигуре креста, орудия распятия, или намеренное пуантирование при помощи «недобрых», четных, чисел мотива победы земного зла). В московской части сюжета число 4 также встречается редко и связано с инфернальными персонажами (ср., например, 400 «нечистых» рублей, припрятанных Босым, или работающий до 4 часов утра ресторан Грибоедова — прибежище литературных бесов).
Число 5 в Ершалаимской линии романа также появляется нечасто. Однако именно оно несет определенные смысловые нагрузки. Известны колебания Булгакова в определении того, которым по счету прокуратором Иудеи был Понтий Пилат, называвшийся в разных источниках по-разному. Писатель сделал соответствующие выписки из различных источников: («Брокгауз Евфрон (шестой прокуратор), Н.К. Маккавейский — пятый!, «История евреев» Генриха Гретца — пятый, Фаррар — шестой» (цит. по: Яновская 1992: 149) и, согласно Л. Яновской, в своем предпочтении числа 5 другим руководствовался двойственными соображениями: «Понт — Пятый!! прокуратор! — записывает он, в конечном счете проникновенно поэтически идя от созвучия к смыслу, — понт... пент (pente — греческое пять)... пятый...» (Яновская 1992: 149).
Сознательный выбор числа 5 позволял фокусировать важные смысловые оттенки. В нумерологии это число означало область человеческого микрокосма: еще Агриппа Неттесгеймский описал образ человека с распростертыми руками и ногами как пентаграмму (Керлот 1994: 430—431, Морамарко 1990: 136). В черной магии — в перевернутом виде — она была символом сил преисподней, «пятиконечной звездой», принадлежностью Люцифера. Именно с Пилатом и числом 5 в «ершалаимский» сюжет входит мотив зла. Наиболее значимый момент в его развитии заключен в его соотнесенности со смертью, распятием Иешуа. Введение двух гигантских пятисвечий над храмом, которые видит Иуда незадолго до смерти, по пути в Гефсиманский сад, придают новые оттенки намеченной теме. Пятисвечия кажутся Иуде десятью лампадами, «спорящими» «со светом единственной лампады <...> лампады луны» (5, 306). Следуя описанию праздника еврейской Пасхи, Булгаков сохраняет внешние черты праздничного ритуала и время празднования, однако делает одно отступление: предпочтительнее оказываются пятисвечия, а не 4 ветви горевших над храмом в праздник канделябров (см. об этом: Haber 1985: 340). Интересно и другое: два пятисвечия (а 10 — «совершенное» число пифагорейцев, символ гармонии и красоты в иудаизме — Мифы 1987: 631, Tikos 1981: 321) дополнены «лампадой» луны, превращая общее число лампад в 11 (11 = 2), «закрепляя», таким образом, намеченный сценой казни ореол числа 2 и продолжая тему смерти. Здесь число связано не только с предстоящей смертью Иуды, но и отсылает к уже свершившемуся распятию Иешуа, а также, возможно, к светильникам в доме Иуды, который «светильники зажег», чтобы осветить лицо предаваемого (5, 31). В данной же сцене представленные в гиперболизированном виде «два гигантских пятисвечия», «десять невиданных по размерам лампад» (5, 306, выделено нами. — С.К.) оттеняют важность происходящего. О значимости для замысла именно такого количества светильников свидетельствует повторное обращение к этой детали в эпилоге романа: «Светило, которое когда-то висело выше двух пятисвечий» (5, 381). В данном случае прояснен и глубинный смысл сцены: «иерархический» характер соотношения — «земные» лампады (не случайно отмеченные числами 2 и 5) и лампада Луны — с отчетливой «единственностью» и значимым расположением «выше» земного, являющаяся истинным локусом Иешуа и важнейшим понятием булгаковского Космоса.
Наиболее любопытный момент в «библейских» главах МиМ — обращение Булгакова с числом 12, одним из наиболее продуктивных чисел мифопоэтической традиции, священным числом культур Востока, одним из наиболее репрезентативных чисел Библии, непосредственно связанных с Христом через число его апостолов. В МиМ это число далеко от канона сакральности. Изменение его семантики, связанной с новозаветными мифами, продиктовано, по всей видимости, общей деканонизацией образа Христа у Булгакова и деавтоматизацией христианского кода. В этой связи следует отметить, что, помимо прямого противопоставления Левия 12-ти апостолам, место 12 апостолов вокруг/рядом с Христом занимают 12 языческих богов, пиром которых клянется Пилат.
Любопытно, что в ершалаимской части писатель избегает числа 12 при обозначении времени, число профанируется, обретая форму «приблизительности» — «около полуночи», «около полудня». Так, время приговора названо примерно, число 12 заменено формулой «около полудня». Словосочетание это повторяется несколько раз: когда речь идет о предсмертном параде, о необходимости подняться на помост и объявить решение Синедриона; «около полудня» выходит к Лысой горе и кавалерийская ала; «около полудня» Иешуа уходит от Левия в город, сославшись на неотложные дела (5, 172); «примерно» в полночь забывается сном игемон (5, 309). Сама по себе «приблизительность», «косвенность» при упоминании числа 12 могла бы показаться случайностью, если бы не хорошо известная Булгакову традиционная семантическая отягощенность «пограничной зоны» — полночи и полдня — в мифологии и демонологии, активно используемая писателем в других случаях. Табуирование числа 12 и подчеркнутое стремление избежать диктуемых евангельским сюжетом возможностей обыгрывания его и как «сакрального» дезавуируют преднамеренность Булгакова: библейское число практически отсутствует в «библейской» части романа, как отсутствуют и 12 апостолов главного героя, есть лишь Левий Матвей и рождаемый на наших глазах новый «ученик» — Понтий Пилат (оба ученика — неканонические: один в сцене казни недопустимо обращается к дьяволу, другой — римский прокуратор). Не менее знаменательно, что библейская аура числа использована писателем, казалось бы, в менее подходящем для этого «московском» сюжете и — в противоположном сакральному его наполнению смысле.
Совершенно очевидно, что среди наиболее существенных для культуры народов мира чисел писатель отдает предпочтение числам 1, 2, 5 и 10, избегая такого «магического» числа, как 7, которое буквально пронизывает историю культур разных народов как «эмблема» идеи вселенной и «мирового древа», универсальное число описания космологического пространства (Семека 1972). Отметим попутно, что Космос Булгакова вообще плохо поддается описанию, хотя составляющие его уровни так или иначе названы: «бездна» (со своей иерархией), «земной» мир, «площадка», что-то вроде чистилища, на которой находится 12 тысяч лун Пилата, «последний приют», «покой», «свет», некий «новый» Иерусалим, увиденный мастером в инобытии, Луна. Их иерархическое соотношение не совсем ясно. По крайней мере, булгаковский Космос не вписывается в девятичастную иерархию небесных сфер или в дантовскую картину 7 небес.
Заметно и отсутствие многозначных чисел в ершалаимском мире: «тысячи голов», слушающих приговор Иешуа, синонимичны слову «толпа» и не несут иной семантики, кроме противопоставленности «единичных», особых героев — человеческой массе, где нет личностей, «отдельностей».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |