Собственно «эзотерические» коды (магия, алхимия, масонство и пр.) сосуществует в романе с «советским эзотеризмом». Так, в частности, как специфически советское явление, которому, однако, присущи чисто эзотерические черты, изображено в МиМ литературное сообщество — особая каста «инженеров человеческих душ», наделенная привилегиями, идущими вразрез с обязательным аскетическим идеалом эпохи (ср. клише «скромность в быту», примету вождей и положительного героя, истинного гражданина).
Именно так изображена организация, которой Булгаков дает в ходе работы над романом несколько названий — Всемиопис, Всеопис, Вседрупис, Миолит и, наконец, Массолит. Дом Грибоедова, в котором располагается организация, запечатлевает Дом Герцена (Тверской бульвар, 25) с существовавшими там в 1920-е гг. различного рода писательскими ассоциациями и союзами (в частности, РАПП и МАПП). В аспекте рассматриваемой тематики интересно, как именно Булгаков делает реальную литературную организацию причастной эзотерической ноте романа. Так, в главе «Было дело в Грибоедове» первый раз и только в окончательном тексте МиМ возникает тема особого писательского мира: «Всякий посетитель, если он, конечно, был не вовсе тупицей, попав в Грибоедова, сразу же соображал, насколько хорошо живется счастливцам — членам Массолита, и черная зависть начинала немедленно терзать его. И немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и мечтать овладеть членским массолитским билетом, коричневым, пахнущим дорогой кожей, с золотой широкой каймой, — известным всей Москве билетом» (5, 56). Именно членский билет становится знаком причастности к особому, замкнутому, сокрытому от взора «непосвященных» миру (декларируемое условие наличия «таланта» оказывается ложным).
Утрата документа, подтверждающего причастность к какой-либо организации, была чревата в реальной жизни большими неприятностями. Паспортизация 1932—1933 гг. и тотальная чистка при обмене партийных документов, начавшаяся в декабре 1935 г., усиливали смысл обсуждаемой детали. За любым документом, «билетом» стояла очередная проверка с соответствующими анкетами-«самодоносами», сопровождающими получение какой-либо «бумажки» вопросами о происхождении, родственниках за границей, причинах их эмиграции и пр. (ср. беспокойство Ивана по поводу кражи удостоверения Массолита, «с которым он никогда не расставался» — 5, 54, и Мастера, уверенного, что без паспорта его сразу схватят — Булгаков 1992: 159, а также неслучайную популярность мотива «документа», «бумажки» в литературе 1920—1930-х гг. в творчестве самого Булгакова, Маяковского, Н. Эрдмана и др.; ср. и диктуемый временем смысл изменений в анкетах Булгакова 1921 и 1936 гг. — Файман 1992). Членство в Массолите — знак избранности и благонадежности, открывает ряд привилегий, порой самых абсурдных: проникновение в ресторан Дома Грибоедова в подштанниках (ср. оправдания швейцара: «Они член Массолита!» — Булгаков 1993: 46). Вопрос о членстве в рамках романа возникает в самых нелепых ситуациях, как, например, в сцене выяснения анкетных данных Иванушки Бездомного в клинике Стравинского (ср. пародийный эквивалент сцены: «Удостоверение личности, — рявкнул кот» — Булгаков 1993: 149, а также игровые ситуации: Бунша узаконил документ, поставив печать домкома на грамоту Ивана Грозного).
Билет — знак принадлежности к миру, живущему особой жизнью, одной из черт которой становится непонятный непосвященным язык: «протолкаться у Грибоедова», «В Ялту на месяц» «добиться» (5, 55), загадочные надписи (понимание их абсурдности заложено в иронических авторских «репликах» — «что-то совсем непонятное», «вовсе непонятная надпись» — и отнесено к «над-адресату») на дверях второго этажа писательского дома — «Однодневная творческая путевка. Обращаться к М.В. Подложной», «Перелыгино» или «Касса. Личные расчеты скетчистов». Абсолютное знание этого языка дает власть над другим человеком (ср. в этой связи сцену с Алоизием Могарычом, который растолковывает Мастеру смысл непонятных ему вопросов редакторов, замечаний и резолюций).
Подобное описание «эзотерического» характера писательского сообщества имеет своего двойника — «эзотерический» театральный мир «Записок покойника». Ср. разговор, услышанный Максудовым в новом для него мире Независимого Театра: «Между слушателями произошел разговор, и, хотя они говорили по-русски, я ничего не понял, настолько он был загадочен: «— Осип Иванович? — тихо спросил Ильчин, щурясь. // — Ни-ни, отозвался Миша и вдруг затрясся в хохоте <...> / — Вообще старейшины... <...> / — Не думаю, — буркнул Миша <...> / — А как же Сивцев Вражек? // Да и Индия тоже неизвестно как отнесется к этому дельцу» (4, 439). Не менее загадочные записи содержат блокноты Филиппа Филипповича: «Прян. 2, парт. 4», !3 утр. 2», «Мон. 77 727» и пр. (4, 471).
Впечатление эзотеризма (и абсурдности) оставляли и реальные документы, связывающие писателя с какими-либо творческими организациями. Так, в «обязательстве», данном Булгаковым администрации ГАБТ, значилось «ни под каким видом не разглашать тайн Большого театра», не делиться ими «даже со своими ближайшими родственниками или друзьями», подписавшийся предупреждался об ответственности по ст. 121 УК (Файман 1992: 250).
Литераторы в МиМ располагают и особым, недоступным для непосвященных пространством — рестораном Дома Грибоедова. «Туда не мог проникнуть первый попавшийся человек с улицы» (5, 57), для проникновения в «святая святых» нужны были «удостоверения» и особая регистрация (ср. сцену с Софьей Павловной с «толстой конторского типа» книгой, в которую она «неизвестно для каких причин, записывала входящих в ресторан» — 5, 343). Это мир, куда не было бы без членского билета входа и Достоевскому (объяснение «Достоевский умер» лишь усиливает абсурдность ситуации, пародийный характер которой обнаруживается при сопоставлении сцены с фельетоном «Египетская мумия», где формула «Маркс умер» отрицалось фразой: «Нет! Он живет в сердцах пролетариата» — 2, 475). Однако это мир, открытый для лже-Скабичевского и лже-Панаева.
Внутренняя иерархичность эзотерического мира подчеркнута на «гастрономическом» уровне: «самые посвященные» могут получить более изысканное блюдо. Так, догадливый Арчибальд Арчибальдович спешит обслужить по первому разряду Кота и Коровьева и принести не только «деволяйчик» и «филейчик из рябчика», но и «балычок», который он урвал у архитекторского съезда (Булгаков 1992: 270), и «белорыбицу мировую» со съезда писателей (Булгаков 1992: 168) (ср. рыбу «лабардан-с», специально приготовленную для принимаемого за ревизора Хлестакова). Кстати, в «гастрономических» рассуждениях одного из завсегдатаев Дома Грибоедова Амвросия улавливаются не только отголоски упомянутого 1-го писательского съезда 1934 года, но и булгаковская мысль о таящихся в привилегированности «вседозволенности» и бесовстве: «в «Колизее» судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не получишь в «Колизее» виноградной кистью по морде от первого попавшегося молодого человека, ворвавшегося с Театрального проезда» (5, 57). Этот фрагмент прямо корреспондирует с записью дневника Е. Булгаковой от 7 сентября 1934 г.: «Съезд писателей закончился несколько дней назад — банкетом в Колонном зале. Рассказывают, что было очень пьяно. Что какой-то нарезавшийся поэт ударил Таирова, обругав его предварительно «эстетом» (Дневник 1990: 68). У Булгакова ситуация обратная: не поэт ударил театрального деятеля, а театральный деятель («ворвавшийся с Театрального проезда») — неизвестное нам лицо (ср. и аллитерацию — КОЛиЗей — КОЛонный Зал). Приведенный пример — свидетельство объемного восприятия Булгаковым любой «детали» произведения, призванной фокусировать множественные смысловые оттенки.
Члены правления Массолита живут в привилегированном Доме Драмлита, «роскошной громаде» с цоколем из черного мрамора и подъездом, вход в который сторожит швейцар с золотым галуном на фуражке. Ср. сцену с «низшим» рангом рядовых «бесквартирных» писателей, сцену бурного собрания писательского кооператива и писательницу Караулину (возможно, контаминация «имен» А. Караваевой и Л. Сейфуллиной), живущую в коммунальной квартире, окнами «на сортир», с соседом, который бегает за ней по квартире с топором, и предложение отправить «список жильцов в «гепеу» в I редакции романа. Существующая в этом мире четкая иерархия, понятная всем его членам, продемонстрирована еще раз на примере обладания дачей в Перелыгино (на 3111 писателей — 22 дачи и строится еще 7). Их обитатели стоят на высшей иерархической ступени литературной пирамиды, это литературные «генералы», такие, как, например, Лаврович — «один в шести комнатах» с «обитой дубом» гостиной; на низшей находятся «рядовые» писатели, жильцы коммуналок. Даже похороны в этом мире подвержены особому ритуалу, в зависимости от ранга представителя литературного братства. Гроб Берлиоза на «новенькой открытой машине» сопровождает конная и пешая милиция, звук труб и турецкого барабана, шествие в 300 человек — известные литераторы и критики, автомобили (автомобиль — вообще знак «удачливости» и «ловкости», среди автомобилей есть и открытый «линкольн» — признак литературного генеральства, с человеком в белом кителе, — несомненно, Вс. Вишневский, прототип Лавровича — Булгаков 1992: 489). Однако «торжественность» минуты смята — у покойника украдена голова (ср. изменение разряда похорон Маяковского: «лафет» был заменен «простым» грузовиком — с мотивацией руководителя литературного подотдела ГПУ Я. Агранова, приятеля поэта, — «самоубийца все-таки»).
Даже последний, «неимущий» тип литераторов включен в правила игры. Только положение Мастера в этом мире не соотносится ни с каким «разрядом». Мастер не только не понимает предложенных правил, но вообще находится вне этой системы. Не случайно мир редакций в его описании выглядит наглядным, но лишен для него «лица», тогда как Бездомный по его описаниям сразу узнает секретаря одной из редакций Лапшенникову. Это мир строгой регламентированности своего-чужого, и любая попытка что-либо изменить или вторгнуться в этот мир вызывает дружную травлю чужака. Мир разделен на два полюса, и эта «средневековая» дуальность регламентирует поведение героев. Именно так, соблюдая правила игры своего мира, действуют критики, ополчившиеся на Мастера. Для них — Мастер пришелец иного пространства, носитель иных ценностей, вместо картин построения рая на земле предлагающий историю об Иешуа и Пилате с сакральными ценностями вне современной жизни. Мастер Булгакова принадлежит иному эзотерическому пространству («тайный приют», «тайная подруга»), не пересекающемуся с пространством литературным. Столкновение его мира с литературным миром Москвы гибельно. Он один из породы «одиноких волков», «ощущающих за собой дыхание резвых собак на волчьей садке» (Булгаков 1962: 147, образ затравленного одинокого «волка», истинного художника, Булгаков с неизменным упорством прикладывает к Мольеру, Пушкину, Максудову, себе самому).
Герметический мир литературного официоза описан принципиально иначе, чем миры персонажей духовного плана. Это подчеркнуто тем, что многие мотивы ершалаимского сюжета повторены, но в сниженном виде. Так, красавцу Иуде, который «выказал величайший интерес» к мыслям Иешуа и попросил его «высказать свой взгляд на государственную власть», соответствует в московским мире Алоизий Могарыч, который «упросил» Мастера прочесть ему роман (Булгаков 1973: 561). После доноса обоих ждет наказание. Но убитый Иуда необыкновенно красив в свете луны, Алоизий же в сцене наказания антиэстетичен (5, 280).
Гротескный, сниженный характер этого мира подчеркнут множеством ассоциаций гастрономического характера в отличие от их полного отсутствия в мире Иешуа и Мастера (см.: Кульюс, Туровская 1994а, 1994б). Дом Грибоедова вообще оказывается у Булгакова сосредоточием «гастрономических» сцен романа. И это не случайно, как и то, что обрисовка ресторана на Тверском коррелирует с описаниями ада начиная с ранних редакций, где «дымный подвал» ресторана ассоциировался с преисподней («здесь был ад», «я видел ад» — Булгаков 1992: 247—248). В более поздних вариантах «преисподняя» начинает наделяться многочисленными отсутствующими ранее «гастрономическими» характеристиками, сохраненными почти полностью в окончательном варианте и вызывающими ассоциации с «кухней ведьмы» из «Фауста»: «светили бешеные красные огни плит, в дыму и пару метались белые дьявольские повара», «дымились и сочились кровавые горы мяса», «пряные блюда на раскаленных сковородках», «светили красным жаром раскаленные угли», «слышался хохот» (Булгаков 1992: 392—393). В окончательном варианте ресторан-ад Дома Грибоедова обрисован как двойник кухни на Балу Сатаны. Не менее существенно и другое: акцент начинает смещаться с части (описание кухни как ада) на целое: и ресторан, и сам Дом Грибоедова (вместе с «братьями во литературе») изображаются как истинный ад с присущей ему атрибутикой. Ср. демонический облик директора ресторана, продавших душу дьяволу литераторов, элементы бесовских игрищ, фокстрот с кощунственным названием «Аллилуйя» и т. д. Вводя подобные ассоциации и разрабатывая тему социально-бытового воплощения бесовства (не без оглядки на Достоевского), Булгаков решает важнейшую художественную задачу: его Дом Грибоедова и шире — его литературная Москва — оказываются адом богооставленности, знаком всей Москвы вообще (ср. возглас Иоанна в «Иване Васильевиче» в черновом варианте рукописи: «Но где я? Где я? В аду?» и ответ Тимофеева: «Убедительно прошу вас без таких слов. Вы — в Москве» — Булгаков 1990а: 686).
«Нашпигованность» жизни «гастрономическими» реалиями оказывается в МиМ одним из важнейших признаков утраты высших смыслов бытия и указателем сатанинского обличья нового привилегированного класса, охваченного дьявольской стихией пошлости, лжи, зависти, безнравственности. Поворот основных, ключевых (а соответственно и «служебных», подобных анализируемой гастрономической теме) тем романа в плоскость изображения московского мира как обиталища сатанинских сил, безусловно, и делает Булгакова художником русского апокалипсиса.
Если «тайный приют» Мастера — мир творчества, в котором создан роман, открывший его создателю путь в бессмертие, то Дом Грибоедова — мир подчеркнуто нетворческий, неодухотворенный. Это мир ложный, самодовольный, фальшивый и безнравственный, мир попрания духа и стремления к материальным ценностям, борьбы за квартиры и дачи (в одной из редакций дачный поселок носил красноречивое название Передракино), мир, где отнюдь «не вызревает» «целая бездна талантов» (5, 342), где «не зреют» будущие авторы «Дон-Кихота» или «Фауста», «Мертвых душ» или, «на самый худой конец, «Евгения Онегина» (5, 342), где никто «не ахнет «Ревизора» (Булгаков 1993: 268). В этом мире известный поэт Рюхин, «ковыряющийся в рыбце», лишь исполняется увеличивающейся, «темной злобы» на «удачливого» Пушкина. В этом мире отменены понятия Бога и души, добродетели и вечной жизни. Соответственно и творчество не одухотворено светом «вечного». Здесь даже надписи на дверях и объявления выдают антитворческий характер обитателей: «Дачно-рыбная секция», «Бильярдная», фигурирует говорящая фамилия Подложная. Ложный характер творчества Писательского дома подчеркнут тем, что во время пожара горят «кипы бумаг» Дома Грибоедова, в отличие о несгораемой рукописи Мастера.
Противопоставленность двух типов герметических пространств проявляется и в важных для общей концепции МиМ (и пронизывающих роман на всех уровнях) отношениях учитель — ученик. Так, в случае с Берлиозом и Бездомным учение подменяется проповедью идей нового «священного писания» и социальным заказом на антирелигиозную поэму. Общество пестует поэтов, которые пишут стихи, подобные «Взвейтесь... развейтесь», или полные энтузиазма строки «про широкую реку, в которой прыгают караси, а кругом тучный край» (Булгаков 1992: 296). Ср. донесение осведомителя о том, что Булгаков вместе с В. Шкловским на диспуте в Колонном зале 12.02.1926 г. «острили» и «требовали прекратить фабрикацию «красных Толстых», «этих <...> литературных выкидышей», прекратить «выпускать галоши с дыркой (понимай — пролетарскую литературу» (Коллективное 1994). Мастер осуждает подобное творчество не только за ложность, но и за трафаретность, неотличимость от остальной продукции «братства» Массолита. Ср. в этом смысле сцену взаимоподменяемых сочинений двух литераторов в пьесе «Адам и Ева» — романа «Красные зеленя» Пончика-Непобеды, одно название которого свидетельствует о лояльности автора (возможно, его прототипом является И.М. Василевский-Не-Буква, который, вернувшись из эмиграции, адаптировался и «затеял брошюрки «Вожди и деятели революции»), и «творения» Марьина-Рощина (прототипом которого является, по предположениям исследователей, Бобрищев-Пушкин). Особый интерес приобретает тема учительства и в другом аспекте: двенадцать литераторов — лжеапостолы, их ложное апостольство обнаруживается в «реальном» числе литераторов, ожидающих Берлиоза, и в том, что «боль утраты» учителя проходит через пару минут после известия о ней: волна горя «взметнулась» и угасла, посетители ресторана вернулись к столикам, выпили и закусили — «не пропадать же куриным котлетам де-воляй» (5, 62).
Однако мир Массолита, хотя на нем и стоит главный акцент, не единственная «герметическая» организация Москвы.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |