Антропонимические единицы реального повествования неоднородны и делятся на имена, характеризующиеся затемнённой мотивировкой, и имена — с явной семантической, морфологической и фонетической мотивированностью. Личным именам персонажей присуща, прежде всего, морфологическая мотивация, а семантическая в них едва ли прослеживается. Личные имена являются «асемантичными» номинациями, так как неявно обнаруживают свою внутреннюю форму и выполняют, как правило, идентифицирующую функцию [Разумова 2002: 12]: «Иван спустил ноги с постели и осмотрелся» [М.Б.: 104], «Оставшаяся одна, Анфиса наплакалась вволю» [М.Б.: 59]. Наиболее «семантичны» фамилии, напоминающие прозвища, которые, как правило, связаны с ведущим признаком номинации, отраженным в их внутренней форме.
Основная часть фамилий реального повествования семантически мотивирована: Богохульский, Глухарёв, Поклёвкина, Поприхин, Подложная, Пятнашко (62%). Антропонимы обладают сложной смысловой структурой, уникальными особенностями формы и этимологии. Информационно-стилистический план имен собственных дает возможность охарактеризовать носителя, указывая на его коммуникативно-значимый признак, включая возраст, пол, социальное положение, национальность, род занятий. Так, образ персонажа, обозначенного в романе семантически мотивированной фамилией Богохульский (богохульство — «словом и делом оскорблять святыню» [Даль. Т. 1: 105]), создаётся и раскрывается благодаря актуализации в широком контексте доантропонимического значения онима. «Характеристическая» семантика внутренней формы имени Ариман («Ариман в религии Заратустры — хозяин, начальник сонма злых духов» [Б.-Е. Т. 76: 923]) репрезентирует в романе образ озлобленного литератора МАССОЛИТА. Значение внутренней формы поэтонима поддерживается контекстом: «...статья критика Аримана, которая называлась «Враг под крылом редактора», в которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь беспечностью и невежеством редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа» [М.Б.: 113]. В контекст эпохи попранных ценностей «вписываются» персонажи с «говорящими» фамилиями Пятнашко (пятнать — «марать, грязнить; пятнатель — клеветник» [Даль. Т. 3: 275]) и Поприхин («попрать, попирать — топтать или ходить по чему-либо; затоптать; уничтожить, поругать; презирать, уничтожать» [Даль. Т. 3: 788]).
Представление о носителе номинации позволяет сформировать семантически «прозрачная» фамилия литератора Бескудникова («бес» + «скудность» = «скуда», «скудность» — нужда, недостаток, бедность, нищета, убожество [Даль. Т. 4: 229]). Лежащая в основе онима лексема «скудный», видимо, характеризует художественный дар беллетриста. Носитель имени воспринимается как тот, кто благодаря своему «скудному» дару «бесскудно» живет. Семантика антропонима поддерживается текстом: «Беллетрист Бескудников — тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами <...> живущий один в пяти комнатах в Перелыгино» [М.Б.: 45—46]. Таким образом, при фрагментарном изображении второстепенных персонажей одним из средств создания максимально ясного впечатления служит «говорящая» семантика внутренней формы имени. Подобные антропонимы колоритны, ярки и, несомненно, образны (Номинация, в основе которой лежит целостное, наглядное представление об объекте, получила название образной [Голомидова 1987, Непряхина 1991, Рут 1992, Федоров 1969]).
В антропонимиконе романа выделяются именования, которые ориентируют на образность, имеющую несколько обобщенный характер. Одни онимы этой группы обозначают какую-то конкретную черту характера или внешнюю примету носителя, другие же допускают различные толкования, не связанные с характеристикой носителя. Так, доантропонимическое значение основы онима Павианов (> павиан — «вид обезьян; животное умное, осторожное и тем более вредное; в случаях нападения характер их отличается крайней злобностью, коварством» [Б.-Е. Т. 40: 520]) создает общее оценочное представление о носителе имени, оказывая эмоционально-стилистическое воздействие на читателя. Лежащее в основе фамилии Кандалупский ассоциативное слово «кандалы», возможно, указывает на внутреннюю несвободу хроникёра, известного «своим поразительным всеведением» [М.Б.: 282]. Отрицательную оценку приобретают персонажи, обозначенные в тексте фамилиями с пейоративной производящей основой: Жуколов (ср. еще тот жук), Желдыбин (ср. дыба), Загривов (ср. загривок, подзатыльник [Даль. Т. 1: 571]). Отличительной чертой назывной единицы становятся не характеристические возможности доантропонимической основы, а ассоциации, вызванные её этимологическим значением. Немаловажную роль здесь играет способность имени собственного вызывать различные аналогии, основанные на звуковых и смысловых ассоциациях, в результате чего у читателя формируется представление не о признаке характера, а о персонаже в целом. Так, ассоциации, оживляемые говорящим апеллятивом фамилии Лапшенникова (ср. в просторен, «вешать лапшу на уши» в значении «врать»), поддерживаются контекстом («девица со скошенными к носу от постоянного вранья глазами») и дают читателю правдивое представление о моральном облике персонажа, который старается «не попадать своими глазами» в глаза собеседника [М.Б.: 113].
Сниженная стилистическая окраска корневой морфемы онимов Канавкин (> канав-а) и Поклевкина (> поклев-ать), поддерживаемая суффиксом -к-, формирует общую отрицательную оценку персонажей. Фамилия Денискин, созданная по такому же принципу, не содержит пейоративной основы, однако в соответствующем контексте воспринимается как характеристическая: «...кричали Денискин и Квант...» [М.Б.: 46]. Уменьшительный суффикс первой фамилии и семантика мотивирующего слова второй (квант — от латинского quantitas — «количество»; наименьшее количество какой-либо физической величины [ТСРЯ. Т. 1: 1344]) высвечивают сущность носителей именований. Незначительность и социальную малозначимость персонажа, обозначенного антропонимом Денискин, подчеркивает следующий контекст: «...маленький Денискин плясал с гигантской Штурман Жорж...» [М.Б.: 47]. Расположив в одном ряду фамилию и псевдоним, соотносящиеся посредством квалитативов «маленький/большой», писатель достигает комического эффекта. Заметим, что в одной из редакций фамилия Денискин подается со следующими авторскими комментариями, подтверждающими наши предположения: «человек неопределенного жанра, пишущий и стихи, и пьесы, и критические статьи, и рецензии» [Р.I.: 45].
Номинации такого плана вне текста не осознаются как экспрессивные, образные или ироничные по отношению к носителю, но, попадая в систему коммуникативного пространства, они воспринимаются как оценочные, характеристические. В соответствующем контексте (ближайшем или общем) онимы функционируют в качестве смыслового единства, в котором отдельные компоненты не просто находятся рядом, но активно сополагаются, инициируя новый смысл и втягивая новые ассоциативные сопряжения. Здесь можно говорить о том, что художественная действительность текста объективирует выбор мотивировочного признака, подчиняет его своим задачам. Случайное «оживление» внутренней формы имен собственных носит ограниченный характер, но, тем не менее, связано с сюжетной линией произведения, что способствует углублению в его идейно-образную структуру.
В антропонимиконе романа функционируют фамилии, внутренняя форма которых не поддается смысловой трактовке (24%): Берлиоз, Бернадский, Буре, Буздяк, Вольман, Дунчиль, Куфтик, Майгель и др. На наш взгляд, использование данных онимов в контексте романа состоит в том, чтобы посредством нестандартного способа именования придать образу персонажа эмоционально-оценочную окраску. Поскольку семантика антропонимов в принципе не продуцирует необходимые ассоциации, их внешняя звуковая оболочка ориентирована на формирование их оценки. Так, фамилия Бернадский ощущается мелиоративной благодаря созвучию с именем известного ученого, биохимика и философа В.И. Вернадского. Положительные ассоциации приобретает герой с фамилией Буре благодаря перекличке с именем Афраний (персонаж библейской темы). Формируя сюжет вставного повествования, М.А. Булгаков обращается к книге Э. Ренана «Жизнь Иисуса», где есть упоминание о «благородном» Афрании Бурре, занимавшем пост префекта претория Рима [Ренан 1991: 157]. Номинации Афраний и Буре, таким образом, кроме функции композиционной скрепы романа, выполняют эстетическую функцию, а поэтоним Буре, благодаря перекличке с именем помощника Пилата, — дополнительные положительные коннотации.
Представленные антропонимы невозможно этимологизировать при помощи традиционных приемов. Их восприятие, как правило, формируется на основе осмысления комбинаций звуков, которые вызывают у реципиента, может быть, несколько смутные ассоциации с определенной лексемой. Способность слова вызывать в сознании человека те или иные образы, по мнению Н.Ю. Шведовой, составляют «...ассоциативную потенцию слова». «Реализуется она в ассоциативном значении — той информации, тех представлениях, которые возникают у получателя речи при восприятии слова» [Шведова 1984: 71]. Например, фамилия Буздяк фонетически ассоциируется с украинской лексемой «будяк» (> «чертополох», «сорняк» [РУС: 293]) либо с русской — «пустяк», что позволяет реципиенту сформировать определенные представления о персонаже и его поэтической деятельности. Фамилия Семплеяров «отсылает» к французскому слову simple (> «простой» [ТСРЯ. Т. 4: 234]), а фамилия Шпичкин — к русскому «спичка» и украинскому «шпичка» (> «колючка, шип, игла» [РУС: 555]). Внутренняя форма фамилий благодаря созвучию с апеллятивами намеренно затуманивается, но в результате этого актуализируются дополнительные ассоциации — звуковые и смысловые, в частности, фамилии оказываются «обращенными» к разным словам, совмещая разнонаправленные смысловые ассоциации.
Сблизить образ носителя имени и его вербальный назывной знак помогают коннотации, проявляющиеся на звуковом уровне. Антропонимические коннотации поэтонимов делятся на положительные и отрицательные. Положительными коннотациями обладают имена, оформленные посредством мягких согласных и сонорных звуков: Вольман, Джулли; отрицательными — оформленные аффрикатами, глухими смычными согласными: Буздяк, Сергей Герардович Дунчиль, Скабичевский, Куфтик, Чердакчи. Неблагозвучные антропонимы в творчестве М.А. Булгакова — одно из сильных экспрессивных средств, подчеркивающих отрицательные черты носителя имени. Звукокомплекс имени передаёт знаковую информацию, склоняющую читателя на сторону образного понятия, которое репрезентируется в тексте с помощью назывного слова. Психологический рисунок образа персонажа позволяет сохранить связь с художественной действительностью, изображенной в «московском» мире романа.
В романе «Мастер и Маргарита» образ персонажа формируется не только на базе «говорящей» фамилии. Нередко представления о носителе номинации создаются на основе семантической и фонетической значимости всей суммы компонентов сложного имени: имени и фамилии, имени и отчества или имени, отчества и фамилии. Многокомпонентные именования являются экономным экспрессивным средством, направленным на формирование и раскрытие образа литературного героя. Например, представления о Мстиславе Лавровиче формируются на основе семантики компонентов сложного имени. Личное имя литературного критика становится «говорящим» за счет «прозрачной» семантики основ: «мсти-» (ср. месть, мститель) и «-слав» (ср. слава, славить). В совокупности со вторым компонентом назывной модели (Лаврович > лавр; венок, ветвь лаврового дерева как символ победы; награда) оно позволяет разгадать нравственную позицию критика, негативно оценившего роман мастера: «...в газете за подписью Мстислава Лавровича обнаружилась... статья, где автор предлагал ударить, и крепко ударить по пилатчине и тому богомазу, который вздумал протащить её в печать» [М.Б.: 114]. Не случайно мастер, узнав о смерти Берлиоза, замечает: «...об одном жалею, что на месте этого Берлиоза не было <...> литератора Мстислава Лавровича» [М.Б.: 106].
Определенной экспрессией обладают двухкомпонентные номинации, объединяющие редкое личное имя и «говорящую» фамилию: Алоизий (фр. «относящийся к Людовику, ему принадлежащий» [СРЛИ (II): 111]) Могарыч (магарыч — выпивка после заключения сделки [Даль. Т. 3: 747]) и Иероним (др.-гр. hieros «священный» + onyma «имя» [СРЛИ(1): 145]) Поприхин («попрать, поругать; уничтожать» [Даль. Т. 3: 788]), Никанор (др.-гр. nike «победа» + orao «видеть» [СРЛИ (I): 207]) Босой (босой — «необутый, голоногий; босота — голь, нужда» [Даль. Т. 1: 119]). Сочетание лексически разнопланового материала в пределах одной номинации воспринимается как соединение разнородного и несовместимого в персонаже, что ведет к двойственности его восприятия.
Авторская манера наименования персонажа на страницах «реального» повествования заключается в использовании антропонимических моделей, включающих в принципе стилистически нейтральные имена и фамилии, имеющие «говорящую» семантику: Иван Бездомный, Иван Варенуха (Варенуха — «пьяный напиток из навара водки и меда на ягодах и пряностях» [Даль. Т. 1: 407]), Пелагея Босая (босой — «необутый, голоногий; босота — голь, нужда в значении нищеты» [Даль. Т. 1: 119]), Степан Лиходеев, Александр Рюхин. Семантика подобных антропонимов дополняется контекстуальными характеристиками персонажей, способствуя адекватному восприятию образа. Так, слово «рюха» («рюха, рюша — свинья, мокрый до нитки человек; неудача, промах; скрытая досада, просак» [Даль. Т. 3: 1774—1775]), использованное в качестве фамильного имени, расширяет трактовку образа персонажа. Ассоциативный поиск читателя подтверждается текстом: «Балбес и бездарность Сашка! <...> Посмотрите на его постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, которые он сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... «Взвейтесь!» да «Развейтесь!», а загляните к нему внутрь — что он там думает... Вы ахнете!» [М.Б.: 53]. Речь Александра Рюхина, обращенная к памятнику Пушкина, погружает персонажа в новое ассоциативное поле: «Что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...»? Не понимаю!... Повезло, повезло...» [М.Б.: 57]. Раскрытию образа способствуют коннотации, которые возникают в тексте при ассоциативном сближении имени героя с именем Александра Пушкина. Оним, таким образом, формирует и раскрывает образ литературного героя, с появлением которого в роман вводится тема зависти, бездарности, жажды литературной славы.
В «московском» именнике функционируют антропонимические модели, созданные путем соединения разных по семантике компонентов. Стилистически экспрессивным средством характеристики персонажа становится формула Степан Богданович Лиходеев, в рамках которой писатель объединяет семантически несоединимые назывные компоненты: отчество Богданович (> Богом дан) и фамилию Лиходеев («лиходействовать — делать зло, вредить; лиходейство — злодейство, злодеяние; лихой — молодецкий, бойкий; проворный, удалой; злой, мстительный, лукавый; бес, дьявол, сатана» [Даль. Т. 2: 663—705]). Сочетание высокого и низкого, лексически несовместимого несет элемент пародии, подчёркивает некоторую странность, ирреальность персонажа. Вероятно, любое из указанных значений могло стать семантической основой фамилии героя, позволяющей «прочесть» образ в заданном автором аспекте. Детализация и актуализация семантики именования происходит в контексте. Так, Фагот следующим образом характеризует героя: «...вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!» [М.Б.: 65]. Восклицание финдиректора Варьете Римского привносит в текст новую информацию о персонаже: «Освобождение! Долгожданное освобождение от этого бедствия в лице Лиходеева!» <...> Степа был хорошо известен в театральных кругах Москвы, и все знали, что этот человек — не подарочек» [М.Б.: 122—123]. Таким образом, контекст актуализирует значение внутренней формы литературного антропонима.
Именование Настасья Лукинишна Неприменова, принадлежащее сочинительнице батальных морских рассказов, пишущей под псевдонимом «Штурман Жорж», занимает особое место в ряду поэтонимов романа, поскольку это единственная номинация, построенная на целом ряде лексико-стилистических несоответствий. Прежде всего, это дисгармоничное сочетание «женского» и «мужского» компонента в рамках одной номинации, которая демонстрирует авторскую иронию по отношению к персонажу (в романе: «гигантская Штурман Жорж», «подзудила Штурман Жорж» [М.Б.: 46—48]). Второе несоответствие связано с теми ассоциациями, которые вызывает имя и псевдоним. С ведением в ткань романа комментария автора, который называет Непременову «московской купеческой сиротой» [М.Б.: 47], в номинации проявляется несоответствие между именем и временем.
Важное место в ономастическом пространстве текста занимает именование Иван Николаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный. В представленной номинативной модели личное имя является «асемантичным», поскольку оно не обнаруживает своей внутренней формы и выполняет, прежде всего, идентифицирующую функцию. Фамилия персонажа, напротив, имеет более выразительную основу, которая восходит к прозвищу, связанному с ведущим признаком номинации. Семантически ёмкий апеллятив фамилии («Понырев» — «тот, у кого нет своего дома, крова, пристанища, приюта» [Даль. Т. 3: 124]) формирует образ персонажа — одинокого, всеми брошенного, бездомного. Важно заметить, что мотив бездомности, неприкаянности, жизненной неустроенности зафиксирован и в фамилии, и в псевдониме поэта, что доказывает заинтересованность автора в особом прочтении персонажа. В.М. Акимов следующим образом оценивает мотив потерянного дома, проступающий в именовании персонажа: «бездомность эта — экзистенциональная, то есть состояние души, утратившей привычную опору в мире». Исследователь связывает потерю «дома» с потерей Бога: «Почему же человеческая бездомность в булгаковской России стала одновременно и утратой Бога? Потому что прежний Бог был воплощен в Доме, то есть во всем образе жизни. Но вот уже почти сто лет мы живем в разрушенном Доме; живем, всё более «приземленно»: нет ни воздуха, ни крыльев; ни Бога, ни Веры» [Акимов 1995: 7].
Образ Ивана Бездомного вводит в роман мотив обретения веры, обретения себя. В этом ключе можно рассмотреть неожиданно возникший в тексте вопрос Ивана к самому себе, имеющий явные смысловые сцепления с вопросом, звучащим в эпиграфе («Так кто же я такой выхожу в этом случае?» [М.Б.: 92]). Сведение таких полярных героев (Иван — Воланд) выглядит, скорее, как авторская шутка. Тем не менее, подобное совпадение в романе совершенно логично. Если истинный образ сатаны должны «угадать» читатели, ответив тем самым на вопрос эпиграфа, то Бездомный сам «ищет» себя, определяя своё «Я» в системе координат реального мира. Заметим, что ответ, который получил Иванушка на свой вопрос («Так кто же я такой выхожу в этом случае? — Дурак! — ответил бас, ...чрезвычайно похожий на бас консультанта» [М.Б.: 92]), соотносит персонажа с образом сказочного Ивана Дурака. Здесь проступает намек на извечность мотива поиска истины, правды, поиска себя, мотива, нередко возникающего в сказках в связи с образом Ивана Дурака, который, «испытывая свою дорогу-судьбу, восстанавливает в волшебном действии утраченную человечность мира» [Неелов 1997: 36].
Изложенное доказывает, что выбор опорного номинативного признака, так или иначе, отражает характерные черты называемой реалии, самое существенное в данный момент, самое яркое о ней представление, то есть, как замечает Л.М. Майданова, «не является абсолютно случайным» [Майданова 1972: 4].
Проанализированная антропонимическая ситуация является достаточной для того, чтобы составить представление о творческой работе Булгакова в сфере номинации персонажей. Число сем, участвующих в образовании поэтонимов, достаточно велико, причем используемые слова могут отражать признаки денотата, а могут употребляться и вне связи с ним. Анализ именника позволил установить большую или меньшую излюбленность того или иного принципа называния, который нередко зависит от целого ряда факторов. Так, среди именований «московских» сцен превалируют онимы, созданные на основе мотивационного признака, отражающего в номинации субъективную оценку номинатора: Жуколов, Загривов, Канавкин, Павианов, Поклевкина (39%). Мотивирующее слово, как правило, не связано с отражением признаков денотата и способствует лишь общей эмоциональной оценке имени, которая затем «накладывается» на восприятие денотата. Подобные антропонимы выполняют на страницах романа образно-экспрессивную функцию. К этой группе номинаций примыкают иноязычные и псевдоиноязычные фамильные образования (25%), поскольку их основная функциональная направленность — эмоциональная и эстетическая оценка носителя имени.
Анализ мотивировочных признаков, использованных автором при назывании персонажей земной темы, позволил выделить второй принцип номинации персонажей: по характерному признаку именуемого персонажа (физическая, моральная, социальная, поведенческая характеристика). Анализ языкового материала показывает, что в процессе именования персонажей немаловажное значение приобретают моральные и социальные характеристики называемого объекта (23%): Богохульский, Босой, Бездомный, Лиходеев, Пролежнев, Пятнашко. Антропонимы позволяют, не прибегая к подробным описаниям, сформировать представления о персонаже посредством одного семантически емкого знака. Задача автора состоит в том, чтобы дать читателю в наиболее краткой языковой форме четкое представление о денотате, которого он хорошо представляет, но который пока не известен читателю.
Исследование именований персонажей позволило сделать вывод о наличии наиболее типичных антропонимов на страницах московской темы романа «Мастер и Маргарита»: 1) антропонимы с «говорящей» внутренней формой, мотивированность которых не раскрывается в контексте (Беломут, Глухарёв, Поклевкина); 2) антропонимы с «говорящей» внутренней формой, мотивированные контекстом (Бескудников, Богохульский, Куролесов, Лиходеев, Поприхин); 3) антропонимы с «затемненной» (имплицитной) семантикой внутренней формы, мотивированные контекстом (Ариман, Варенуха, Могарыч, Рюхин); 4) антропонимы семантически не мотивированные (Джулли, Дунчиль).
Первая группа антропонимов (37%) не участвует в выражении ведущих идей произведения, однако отражает субъективное отношение писателя к персонажу. «Говорящие» имена этой группы позволяют создать образ, не прибегая к пространным описаниям. Сведения о характерных признаках конкретного персонажа, важных для понимания сущности литературного образа, реципиент получает, полагаясь на семантику основы онима. Основная информация о герое, таким образом, связывается в сознании читателя с его именем. Имена-характеристики свойственны периферийным персонажам, которые «нередко являют собой искусно организованную систему «зеркал», отражающих основные душевные стихии, запечатленные в центральных героях» [Грехнев 1998: 130].
Вторая группа имен собственных (17%) нацелена на выражение основных идей романа более ощутимо, поскольку необходимым условием их создания является чёткая целеустановка автора, направленный учет свойств персонажа, индивидуально-авторское осмысление образа. В подобных номинациях прямое значение слова осложняется эмоциональными и семантическими ассоциациями, создаваемыми и активно поддерживаемыми окружающим контекстом. Имена с «говорящей» внутренней формой создают определенный фон произведения, подсказывая проспекцию повествования.
Если в основе онимов первых двух групп лежат известные общенародные слова, позволяющие относительно легко и быстро сформировать представление о денотате, то основы антропонимов третьей группы (8%) «заполнены» диалектным или иноязычным словом, что, несомненно, делает образ более ярким, привлекающим внимание читателя. Антропонимы с имплицитной семантикой играют немаловажную роль в постижении сюжета романа. Являясь свидетельством авторских исканий, они представляют сгусток концептуальной информации о персонаже. Расшифровав скрытое в основе онима диалектное или иноязычное слово, читатель определяет место носителя номинации в тексте.
Поэтонимы четвертой группы (25%) характеризуются скорее фонетической мотивированностью. Они дают представление о денотате не через семантику основы онима, а посредством своего звукового комплекса. Здесь немаловажную роль играет способность имени собственного вызывать различные ассоциации и аналогии с тем или иным созвучным словом. Приблизиться к пониманию образа позволяют коннотации, проявляющиеся на звуковом уровне.
Следует отметить, что М.А. Булгаков часто прибегал к разработке внешней формы имен собственных. Так, в основе ряда антропонимов «московской» темы повествования лежат звуковые повторы разных типов: 1) повторение сегментов речи: а) гласных (ассонансы): Покобатько, Пороховникова; б) согласных (аллитерация): Боба, Жорж, Косарчук, Куфтик, Чердакчи; в) слогов (редупликация): Абабков, Неприменова, Скабичевский, Денискин (зеркальная асимметрия); 2) звуковые повторы, связывающие имя и отчество: Пелагея Петровна, Сергей Герардович (Сергей Герардович), Прохор Петрович (Прохор Петрович), Аркадий Аполлонович, Анна Ричардовна, Анна Францевна, Ксения Никитична, Наталья Прокофьевна; 3) звуковые повторы, связывающие имя и фамилию: Мстислав Лаврович, Александр Рюхин, Канавкин Николай, Иероним Поприхин; 4) повторение имени и отчества: Арчибальд Арчибальдович.
Звуковая инструментовка является существенным фактором, повышающим смысловое и эмоциональное содержание, как самого имени, так и произведения в целом. Звуковые повторы позволяют оформить имя в гармоничную звуковую форму, создают акустическую симметрию или ритм, а ритмичность, по мнению И.Ю. Павловской, — «...одна из основополагающих характеристик природы», которая «...не может не встретить активного отклика со стороны человека — и музыка тому первое подтверждение» [Павловская 2001: 72].
К звуковым повторам, на наш взгляд, следует отнести симметричные структуры антропонимов Иван Николаевич и Николай Иванович, Анна Францевна де Фужере, Анна Ричардовна, Аннушка. Данные онимы входят в общую систему поэтики романа, организуя систему антитез-скреп. Здесь, вероятно, следует говорить об особом приёме создания образов, который связан с идеей их повторения.
Некоторые звуковые комплексы полностью или частично отражаются во множестве антропонимов: Майгель, М.А. Берлиоз, мастер, Маргарита, Могарыч. Один и тот же набор звуков в различных комбинациях входит в состав имен разных героев, благодаря чему персонажи романа тематически сближены. Например, звуки, составляющие именование «мастер» входят в разных комбинациях в именования персонажей, так или иначе, связанных с главным героем. Совпадения начальных звуковых комплексов онимов служат непосредственному объединению персонажей в тексте в определенные тематические ряды и группы.
Следует отметить, что некоторые вышеприведенные примеры разработки внешней формы имен собственных являются частными случаями анаграммы. Главное отличие анаграммы от активизации внешней формы антропонима в том, что звуковой повтор создает не только словесную инструментовку, но и содержит зашифрованное имя (или слово-тему). Анаграмма «...обращена к содержанию, она его сумма, итог, резюме» [Топоров 1987: 194]. Так, в ряде имен романа наблюдается разработка звуковых комплексов, составляющих инициалы самого писателя (Михаил Афанасьевич Булгаков). Появление авторских инициалов в антропонимах мастер и Маргарита, на наш взгляд, закономерно. Персонажи, обозначенные данными онимами, были особенно дороги М.А. Булгакову, поскольку их образы разрабатывались на основе фактов из жизни и творчества самого писателя. Однако для булгаковедения является актуальным вопрос: почему писатель «подарил» свои инициалы, пожалуй, самому антипатичному персонажу романа — Михаилу Александровичу Берлиозу? Близки к разгадке этого шифра О. Кушлина и Ю. Смирнов, предположившие, что совпадение инициалов и имен автора и персонажа не случайно, а вполне оправдано: «Возможно, что Берлиоз — это сатира писателя на самого себя, модель преуспевающего Булгакова, пожертвовавшего чистотой помыслов и твердостью убеждений ради карьеры» [Кушлина О., Смирнов Ю. 1988: 302].
Таким образом, звуковые повторы ключевых звуков в отдельных антропонимах выступают средством внешней изобразительности, средством создания новых смысловых полей в художественном тексте. Они обогащают смысл текста, вносят дополнительную информацию, необходимую для глубокого понимания целостного художественного образа.
Заполнение «московского» антропонимикона семантически мотивированными онимами (Богохульский, Босой, Пятнашко), «странными» назывными моделями (Адельфина Буздяк, Алоизий Могарыч, Ида Геркулановна Ворс, Анна Францевна де Фужере), неблагозвучными иноязычными и псевдоиноязычными именованиями (Буздяк, Скабичевский, Чердакчи) объясняется характером изображения реального мира как абсурдной действительности. Разрушение традиционной антропонимической модели связано с характеристикой трансформированной действительности. Сочетание русского и иноязычного, лексически несовместимого и разнопланового материала в пределах одной номинации придает повествованию эффект надуманности, искусственности, странности. Обретение персонажем статуса «иностранца» также сопряжено с характеристикой действительности как странной, нереальной, бесовской. Не случайно Е.А. Яблоков писал, что «...демонические мотивы в булгаковских произведениях связываются с образом иностранца/инородца» [Яблоков 2001: 149].
Ощущение странности вызывают «музыкальные» антропонимы-двойники: Берлиоз, Римский (ср.: Римский-Корсаков), Стравинский. Чужое имя навязывает персонажу чужую сущность, в результате чего высвечивается тема несоответствия имени и образа и, следовательно, мотив чужого лица, мотив маски. «Говорящие» имена (имена-клички, имена-маски) воссоздают атмосферу гротеска, сатиры, цирковой буффонады. Перед читателем, таким образом, предстает на «московских» страницах текста некий мир, очень близкий к театральному, абсурдному, дьявольскому. Поэтому антропонимы «реального» повествования осознаются не только как характеристики носителей, но и как выразители определенных идей. Они выстраивают определенную систему мотивов, сливаясь с общими мотивами и идеями произведения. Благодаря своей структурно-звуковой, смысловой, ассоциативной значимости онимы включаются в систему булгаковской поэтики, в том числе поэтики скрытых, неявных значений.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |