Далее перейдем к более системному анализу, а именно, попробуем разобраться во внутренних импульсах, окончательно запутавших и без того непростые отношения Булгакова и Маяковского.
Итак: Маяковский без удержу ругавший все, что успел написать к тому времени Михаил Афанасьевич, и, напротив, Булгаков, не позволивший себе не только публичных высказываний дурного толка, но и в быту не помянувший ни разу ни самого Маяковского, ни его произведения. А ведь их творческая судьба развивалась фактически параллельно: выпады против Булгакова вернулись бумерангом к самому Маяковскому.
Он, принимавший участие в травле «Дней Турбиных», столкнулся с жесточайшим неприятием собственной пьесы «Баня». Да и упреки были почти идентичны: звучали обвинения в великодержавном шовинизме, в неуважении к украинскому народу и его языку.
Почти в том же упрекали Булгакова и его «Дни Турбиных».
Предчувствовал ли Михаил Афанасьевич такой финал творчества своего партнера по биллиардной игре (а ведь они действительно часто сталкивались за биллиардным столом). Возможно. А по сему, вероятнее всего, испытывал сострадание и жалость (ведь и он постоянно терпел такого же рода унижения) к человеку, которого, несомненно, считал интересным для себя.
Чем же привлекал Булгакова Маяковский? Ответ на этот вопрос настолько сложен, что возникает вероятность неправильного толкования. Однако попробуем разобраться...
Мы уже упоминали, что Михаил Афанасьевич воздерживался от публичных выпадов против Маяковского. Ну не считать же за неприятие того, что делал Маяковский, смешной и вполне дружелюбный пассаж в «Записках на манжетах»:
«На мосту две лампы дробят мрак. С моста опять бултыхнули в тьму. Потом фонарь. Серый забор. На нем афиша. Огромные яркие буквы. Слово. Батюшки! Что же это за слово? Дювлам. Что же это значит? Значит-то что ж?
Двенадцатый юбилей Владимира Маяковского.
Воз остановился. Снимали вещи. Присел на тумбочку и, как зачарованный, уставился в слово. Ах, слово хорошо... Мучительное желание представить себе юбиляра. Никогда его не видел, но знаю... знаю. Он лет сорока, очень маленького роста, лысенький, в очках, очень подвижный. Коротенькие подвернутые брючки. Служит. Не курит. У него большая квартира, с портьерами, уплотненная присяжным поверенным, который теперь не присяжный, а комендант казенного здания».
Каково?! Портрет с точностью до наоборот, но совсем незлобный.
А на самом деле что же чувствовал? А вот именно восхищался, завороженный магией его энергетики, прекрасно понимая одно: Маяковский владел душой толпы, чувствовал, что неординарность Маяковского — вызывающая, притягивающая, сводящая толпу с ума.
Эти черты характера были столь привлекательны для Булгакова, что в том же 1923 году (вторая часть «Записок на манжетах» вышла в журнале «Россия» в 1923 г.) он рисует совсем иную картину1: «В два часа дня Тверскую уже нельзя было пересечь. Непрерывным потоком, сколько хватало глаз, катилась медленно людская лента, а над ней шел лес плакатов и знамен...
...А напротив, на балкончике под обелиском Свободы Маяковский, раскрыв свой чудовищный квадратный рот, бухал над толпой надтреснутым басом:
...британский лев-вой!
Ле-вой! Ле-вой!
— Ле вой! Ле-вой! — отвечала ему толпа. Из Столешникова выкатилась новая лента, загибала к обелиску. Толпа звала Маяковского».
Мощь описания вполне соответствует мощи самого Маяковского.
Еще одно связующее звено между двумя кажущимися недругами возникло, как это не покажется странным, после смерти Маяковского.
Булгаков был буквально потрясен, раздавлен этим событием. Сохранилась фотография, на которой запечатлена группа писателей на похоронах Маяковского. Среди прочих Булгаков: опрокинутое, совершенно больное, непонимающее лицо.
Вообще говоря, самоубийство — совершенно невообразимая вещь для человека верующего, воспитанного в семье, главой которой являлся священник.
Видимо, в этом заключался весь ужас непонимания происходящего для Булгакова.
Воздержимся от бесплодных попыток выяснить: убийство или самоубийство.
Такие попытки отчего-то всегда выглядят глупо и спекулятивно: что-то главное в итоге теряется.
Однако попробуем понять, отчего тема самоубийства была для Булгакова столь болезненной.
Однажды он уже пережил потрясение, связанное с потерей близкого друга.
Речь идет о близком друге молодых (братьев и сестер) Булгаковых — Борисе Богданове. Он, кстати, был шафером на свадьбе Михаила Булгакова и Татьяны Лаппы. Борис Богданов входил в ближайший круг друзей и домочадцев. Он сидел с Михаилом за одной партой в гимназии в течение нескольких лет. Бывал в доме Булгаковых почти ежедневно.
В начале 1915 года Борис Богданов был мобилизован, но еще не успел уехать на фронт. Именно это обстоятельство, вероятно, подвигло его на отчаянный поступок.
Дело в том, что он был безнадежно влюблен в сестру Михаила Афанасьевича Варвару.
Понимая, что его вот-вот призовут на фронт, Богданов решился посвататься к Варваре и... получил отказ.
Может быть, кому-то это покажется малозначительным фактом, но на следующий день Борис явился к Булгаковым в дом со сбритыми усами. На удивленный вопрос одной из сестер Булгакова Михаил, торопясь, ответил за друга: «La petite demonstration».2
Скорее всего, как человек невероятно чувствительный и открытый к сопереживанию, он понимал, буквально чувствовал кожей весь ужас унижения и отчаяния, охватившего Бориса Богданова. Ведь в юности все переживается гораздо острее.
Потом Борис на какое-то время пропал из поля зрения Булгакова. А затем Михаил получил от Богданова записку с просьбой зайти.
Булгаков застал друга в постели. Михаил попросил его дать закурить, а тот сказал, что сигареты в шинели. Булгаков не нашел ничего в карманах шинели, и когда он вопросительно оглянулся на Бориса, раздался выстрел.
Банально и неуместно было бы описывать ощущения еще юного Михаила.
Перед ним лежал труп: его гимназический друг и предполагаемый жених его сестры.
Страшный день, страшная веха в жизни. Теперь он знал, как это бывает: самоубийство не понаслышке.
Думается, это и безусловно глубокая, но не показная вера навсегда отвратила Михаила Афанасьевича от такого способа свести счеты с жизнью.
Это, кажется, делает крайне неубедительными утверждения некоторых исследователей творчества Булгакова, что-де Михаил Афанасьевич был почти готов к подобному шагу в определенный период своей жизни. Человек, ставший свидетелем столь откровенного акта богоотступничества, увидевший в мельчайших подробностях то, что происходит после, вряд ли бы захотел даже представить себя в подобной ситуации.
Немного прояснить эту мысль можно, обратившись к словам Л.Ю. Брик сразу после похорон Маяковского, упомянутых в воспоминаниях Е. Лавинской: «Он не понимал абсолютно, что он делал, не представлял, что смерть — это гроб, похороны. Если бы реально себе представлял, ему стало бы противно, и он бы ни за что не застрелился». А Булгаков как раз прекрасно все представлял.
Близкий, очень близкий друг Михаила сделал его как бы невольным соучастником, заставив заглянуть за черту жизни и, может быть, тем самым чуть-чуть приоткрыв недозволенное.
Михаил Афанасьевич, как никто, знал, что происходило в последнюю минуту с Маяковским.
А теперь вспомним, что самоубийство Маяковского случилось в первый день Страстной седмицы. Это совпадение наверняка потрясло Булгакова, тем более, что на той же Страстной неделе, как мы увидим далее, произошло еще одно странное событие в его жизни.
Тема Страстной недели возникнет потом на страницах его нетленного романа.
Он, никогда не любивший стихов и тем более не писавший их, в декабре 1930 года вдруг попытался обратиться к стихотворному жанру. В письме к П.С. Попову от 24.IV.32 он, в частности, писал: «...С детства я терпеть не мог стихов (я не о Пушкине говорю. Пушкин — не стихи!), и если сочинял, то исключительно сатирические, вызывая отвращение тетки и горе мамы, которая мечтала об одном, чтобы ее сыновья стали инженерами путей сообщения...»
Сохранился набросок стихотворения, озаглавленного «Funerailles». Писатель явно предвидел свой трагический конец:
В тот же миг подпольные крысы
Прекратят свой флейтовый свист,
Я уткнусь головой белобрысою
В недописанный лист.
Есть в этом стихотворении и то главное, что навсегда овладело мыслями Булгакова: противостояние добра и зла. Писатель напряженно всматривается в эту борьбу между Богом и тем другим, когда-то отпавшим от него, еще он пытается найти свое место в этой взаимоисключающей борьбе. И здесь возникают гораздо более серьезные реминисценции.
Под твоими ударами я, Господь, изнемог
. . . . . . . . . . . .
Почему ты меня не берег?
Почему он меня подстерег?
А еще есть строчки, явно обращенные к уже погибшему и не слышавшему его Маяковскому:
Почему ты явился непрошенный,
Почему ты не кричал
Почему твоя лодка брошена
Раньше времени на причал?
Вспомним лирическое вступление к поэме «Во весь голос» Маяковского.3
Как говорят «инцидент испорчен»
Любовная лодка
разбилась о быт
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.
Заметим, что начальные строки своего стихотворения Булгаков обращает к самому себе, а далее отсылка к Маяковскому. Не значит ли это, что внутренне Булгаков соприкасался краешком души с Маяковским; считал его очень близким по духу.
А может быть, Михаил Афанасьевич знал или, по крайней мере, чувствовал, что есть еще одна точка соприкосновения: вера как таковая, и как следствие — вера в воскрешение во плоти.
Нет, кажется, все-таки чувствовал, ведь тема эта самая интимная, самая глубинная из всех существующих, и оттого мы можем только строить предположения.
Известный исследователь творчества Маяковского Р. Якобсон упоминал слова Маяковского: «А я совершенно убежден, что смерти не будет. Будут воскрешать мертвых». Этот же автор утверждает — «нет для него воскрешения, без воплощения без плоти».
А это уже очень серьезно, и, возможно, оттого Булгаков пребывал в шоке от поступка Маяковского: ведь такого рода мировоззрение совершенно исключало возможность самоубийства.
Тем более что ходили слухи о некой фотографии, которую сделали Агранов, Третьяков и Кольцов, как только зашли в комнату, где все произошло. Л. Лавинская,4 видевшая эту фотографию, вспоминает: «Это была фотография Маяковского, распростертого, как распятого на полу, с раскинутыми руками и ногами, и широко раскрытым в отчаянном крике ртом. Я оцепенела в ужасе, ничего общего не было с тем спокойным, спящим Маяковским, которого я впервые увидела на Гендриковом».
Булгаков и Маяковский... Что-то ускользает при мысли об этих двоих. И разве так важны разные взгляды на искусство; ведь существовало также определенное движение по направлению друг к другу.
Не надо выносить никаких суждений, нужно только внимательно прислушаться к их почти безмолвному диалогу, диалогу душ.
Примечания
1. Отрывок из очерка Булгакова «Бенефис лорда Керзона».
2. Небольшое представление — фр.
3. Известно, что Булгакова очень заинтересовали эти строки как возможный посыл к самоубийству.
4. Л. Лавинская. «Маяковский в воспоминаниях родных и друзей».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |