Глава 6

Что касается Маяковского, не стоит поминать здесь имя Лили Брик, биография ее хорошо известна. Поговорим о других женщинах в жизни неистового Владимира Владимировича.

Речь идет о знаменитых сестрах, восхитительно сумасбродных, имена которых знала вся дореволюционная российская богема, — сестрах Синяковых: Зинаиде, Вере, Надежде, Марии и Оксане, их называли музами харьковских футуристов. Да и вообще говоря, в Харькове они были местной достопримечательностью.

Обратимся к интервью, взятому В.Г. Яськовым у известного харьковского художника Бориса Васильевича Косарева, и посмотрим, что он вспоминал о семействе сестер Синяковых. «Оно (семейство. — М.В.) было большим, талантливым, пестрым по характерам, острым на язык и экстравагантным, — короче, таким, мимо которого пройти было невозможно. Отец их был ювелиром церковных предметов. Когда умерла мать, то они ее в гробу расписали — нарумянили, накрасили губы, подвели ресницы, — что все православное село (у них было «имение» в Красной Поляне под Мохначом) сбежалось посмотреть на кощунство».

«Их семья была настолько популярна, что приехавший в Харьков для поступления на филфак университета Асеев, услышав о них как о любителях искусства, счел своим долгом явиться к ним с визитом.»

Кстати, этот визит, видимо, стал судьбоносным для Н. Асеева: Оксана Синякова стала его женой. Впоследствии в уже очень преклонном возрасте Оксана (а вообще все называли ее Ксения Михайловна) стала музой и возлюбленной выдающегося художника Анатолия Зверева. К слову, разница в возрасте у них была колоссальная (Зверев был значительно моложе).

Вообще облик сестер Синяковых был всегда невероятно экстравагантен.

«Представьте себе, — вспоминает Косарев, — черные длинные колоколом пальто и черные же шапочки, похожие на камилавки». И далее: «Могли изысканным обращением просто убить».

Б.В. Косарев описал обстоятельства первого знакомства с Марией. Он очень хотел познакомиться с сестрами Синяковыми, и ему было назначено свидание в харьковской гостинице «Астория». Когда он туда явился, там находилась Мария и будущий муж ее сестры Надежды Василий Иванович Пичета — энциклопедически образованный филолог-славист. Разговор между ними был весьма неординарен и возбудил еще больший интерес Косарева к этому семейству. В момент, когда Косарев вошел в комнату, «Мария терзала Пичету, спрашивая его самым что ни на есть безмятежным тоном: «И все-таки: черт есть или его нет?» — на что тот уже на повышенных тонах отвечал: «Черт есть. И его — нет!» — «Почему?» — «Потому что его никто не видел!» — «А пьяные?...» Пауза, потом: «Да, действительно, пьяные видели...»¹

Мария была великолепная художница, одна из лучших представительниц русского авангарда.

Лиля Брик писала о сестрах Синяковых: «Во всех влюблен Хлебников, в Надю — Пастернак, в Марию — Бурлюк, на Оксане женат Асеев».

Непонятно, до какой степени Владимир Хлебников был влюблен во всех сестер Синяковых, но доподлинно известно, что в Марию — безумно. А еще в жизни Марии был Маяковский.

Автору этих строк довелось встретиться с двумя из пяти легендарных сестер Синяковых. А именно: мне, еще юной девушке, посчастливилось познакомиться с Марией Михайловной Синяковой-Уречиной и Ксенией (Оксаной) Михайловной Асеевой.

Не без трепета шла я на свидание с Марией Михайловной в ее мастерскую в Хлебном (Хлебный — Хлебников. Совпадение? Неужто?) переулке. Я ожидала увидеть что угодно: миф, живую легенду, воспоминание о серебряном веке, но дверь открылась, и я увидела красоту, красоту, возведенную в абсолют.

Передо мной стояла не очень опрятная, что называется, благородно неряшливая восьмидесяти с лишком лет женщина с яркими, густо подведенными черным глазами. Но отчего-то в тот момент я не видела ничего, кроме затягивающей в какую-то черную дыру красоты.

Это стало для меня серьезным откровением — красота нетленна.

Да, возможно сей феномен не из этой жизни, а совсем из другого измерения, и даже допустим, что от «лукавого», и не каждому удается с этим столкнуться. Но это реально существующее явление.

И как же все-таки прекрасно, что не все в этой жизни имеет объяснение.

Да, именно такая женщина могла помутить рассудок и без того сумасшедшего Хлебникова.

И Маяковский... Так вот, о Маяковском Мария Михайловна мне рассказывала:

«Когда я вошла в комнату,² там был Маяковский, которого я до того момента никогда не видела. Он, до этого громогласно балагуривший, взглянул на меня и страшно побледнел. Промолчал весь остаток вечера, только изредка кидал на меня исподлобья мрачные, полные тревоги взгляды. Собравшаяся компания была мне не очень интересна, и я засобиралась домой. Маяковский выскочил за мной в коридор.

Его трясло или знобило — не знаю уж. Он подбежал к вешалке: «Которая ваша одежда, я провожу». Я указала на свое ветхое, драненькое пальтишко (у меня был тяжелый период в жизни). Он взял его в руки, и лицо его вдруг просветлело: «А пальтишко-то ветром продувает», — с облегчением произнес он, резко повернулся ко мне спиной и своей размашистой походкой, посвистывая, двинулся обратно к гостям. На этом, правда, наши отношения не закончились».

Чем уж они закончились или не закончились, автору этих строк доподлинно неизвестно, но еще об одном эпизоде Мария Михайловна рассказала: «Сидели как-то в одном из модных тогда артистических кафе. Маяковский нервничал, говорил какие-то глупости, дерзил даже. А еще он все время называл меня лапочкой, а я этого не переносила.

Я ему сказала: «Маяковский, не называйте меня лапочкой!» А он в ответ: «Хорошо, лапочка.»

Я была очень капризна и вспыльчива. Долго терпеть не стала: схватила со стола стакан с водой и вылила Маяковскому в карман пальто. На что он с ледяным спокойствием произнес: «Ну вот, лапочка, теперь у меня в кармане рыбки заведутся».

Еще одна встреча с сестрами, к сожалению, последняя состоялась в квартире Ксении Михайловны, на Тверской.

Мария Михайловна, тогда уже совершенно безумная, жила в квартире своей сестры. Вела она себя кокетливо, как девочка, несла какой-то бред, но все равно была восхитительна.

Ксения Михайловна тоже порой заговаривалась, но иногда вдруг поражала ясностью мысли и непредсказуемостью суждения.

Мне нужно было позвонить. Шли серединные восьмидесятые годы, и мобильных телефонов, разумеется, еще не существовало, как это дико ни звучит.

Я вышла в соседнюю комнату. Над столиком, на котором стоял телефон, висела фотография. Я машинально подняла глаза и растерялась. Так бывает, когда невольно становишься свидетелем чужой тайны.

На фотографии были запечатлены Ксения Михайловна и уже упомянутый мною замечательный художник Анатолий Зверев. Ксения Михайловна взирала на меня с фото с надменным и достаточно равнодушным выражением лица. Она сидела анфас, Зверев — к ней вполоборота, приобняв за плечи. Сказать о нем «безнадежно влюбленный» — это не передать и малой толики его чувства к ней. Он даже не мог смотреть прямо в объектив. Глазами, руками, всеми своими чувствами он пытался охватить ее существо, безраздельно подчинить себе.

Но по отношению к таким женщинам это невозможно. Это-то и сводит с ума, заставляет совершать страшные поступки.

Против фотографии, на другой стене висела зверевская картина маслом. Еще одно потрясение! Это тот случай, когда понимаешь — абсолютно гениально! Роман с Ксенией Михайловной (а ведь она была в то время древней старухой, исходя из общепринятых норм) — феноменальный период в творчестве Зверева, не сопоставимый с тем, что он делал без нее.

Ксения Михайловна о картине сказала так: «Неплохая вещь, он тогда хорошо работал».

Оба, и Булгаков, и Маяковский, были людьми пассионарными. Страстность натур была безусловной трагедией, калечившей их судьбы.

Маяковский всю свою необузданность выплескивал в творчестве и отчасти в отношениях с женщинами.

У Булгакова страстное начало переплело и спаяло всю его жизнь. Его роман, его любовь, его безумные отношения с вождем.

Что же касается женщин, живших рядом с гениями: они умели добиваться своего, имели в жизни все, чего хотели; а это создавало некий романтический флёр вокруг них. Выстраивается некая логическая цепочка: положение в обществе, квартира (в те времена это имело особое значение), уверенность в себе, а это значит, была и внутренняя мощь, стержень, а стало быть, и сила духа. Откуда она бралась — от Бога или... Это уже не так важно.

Такие женщины способны поработить мужчину, а мужчины, обладающие сильным мужским началом, счастливы уже тем, что находятся рядом с такой женщиной.

Только они, способные плакать из-за женщины, являются мужчинами в полной мере. Заслуживают ли этого их спутницы — не суть. Они служат лишь фоном, пробуждая огромную творческую энергию, иными словами, сполна выполняют свое предназначение. Это та порода женщин, которая «верхом садится на душу».

Вот они, бессмертные строки, посвященные одной из них:

«Захочет покоя уставший слон —
царственный ляжет в прожаренном песке.
Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.
Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.
И в пролет не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.
Завтра забудешь,
что тебя короновал,
что душу цветущую любовью выжег,
из суетных дней заметенный карнавал
растреплет страницы моих книжек...
Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг».

Примечания

1. Из интервью Б.В. Косарева Н.Г. Яськову.

2. Речь шла о какой-то богемной вечеринке.