Глава 4

Итак, решение принято окончательно. Далее Москва.

Поначалу жизнь в Москве не заладилась. Все мысли сводились к одному: как выжить. Как и в Батуме, было холодно и голодно.

Свою писательскую деятельность в Москве Булгаков начал с малого: с фельетонов; составлял полный библиографический словарь современных русских писателей. В Берлин было переправлено письмо, в котором Булгаков призывал к сотрудничеству писателей, в том числе и начинающих. Булгаков пытался во что бы то ни стало проникнуть в литературную среду. Вместе с другими литераторами он принимал участие в написании коллективного романа. Правда, у собратьев по перу он вызывал странное чувство. Валентин Катаев в книге «Алмазный мой венец» вспоминает, как однажды он был ошеломлен внешним видом Булгакова: «Он надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль». Катаев не заметил в этом элемента игры и определенной формы эпатажа, он воспринял все всерьез, а Булгаков еще и настаивал на монокле.

На вопрос Катаева: «Миша! Вы что, с ума сошли?» он говорил: «А что, монокль — это очень хорошо». (Из беседы М.О. Чудаковой с Катаевым в 1976 году.) Да ведь это убийственный ответ одесситу Катаеву, прямая издевка. А несчастный Катаев, так ничего и не поняв, обвинил Булгакова в провинцианализме.

Сохранился фотографический портрет Булгакова — Михаил Афанасьевич в этом пресловутом монокле и с не менее вызывающей бабочкой на шее. С фотографии смотрят смеющиеся глаза. Сколько юмора и иронии по отношению к себе. Он во всем был гениально тонок и изящен. Только душевно слепой может не приметить на этом портрете искрометный, веселый гротеск — розыгрыш.

Такой экстремальный эпатаж был для Булгакова защитной реакцией — он элементарно пытался не сойти с ума от окружающего его мещанства.

Вообще говоря, все попытки обвинить Булгакова в противопоставлении себя обществу и в гордыне, на наш (возможно, пристрастный) взгляд, не состоятельны.

Даже любимая сестра Надежда вряд ли до конца понимала брата:

«У Миши есть вера в свою правоту или желание этой веры, а отсюда невозможность или нежелание понять окончательно другого и отнестись терпимо к его мнению. Необузданная сатанинская гордыня, развивающаяся в мыслях все в одном направлении за папироской у себя в углу, за односторонним подбором книг, гордость, поднимаемая сознанием собственной недюжинности, отвращение к обычному строю жизни — мещанскому — и отсюда «право на эгоизм» и вместе рядом такая привязанность к жизненному внешнему комфорту».

Да помилуйте, что же это за грех такой — непринятие мещанства в любом его проявлении?

Мещанство является врагом и даже убийцей всякого проявления духовности.

Мещанство — это прямой путь к распаду личности, и в этом смысле желание противопоставить себя толпе не имеет альтернативы.

Далее Надежда Афанасьевна вменяет брату грех нетерпимости и некое противоречие в мыслях: «Мишины слова — протест против придания большого значения мелочам жизни, быта», и в то же время Миша «мечтал о лампе и тишине».

В чем же противоречие?

Для каждой творческой личности понятие комфорта различно. Кто-то может творить только в собственноручно вырытой землянке, а кому-то нужна элементарная чистота, лампа и тишина. Эгоизм в данном случае был защитной реакцией — ему необходим был комфорт, покой и сосредоточение. В этом вопросе он был честен и прямодушен: верный признак самодостаточности, отсутствия плебейских комплексов.

Булгаков всего лишь пытался вырваться из мещанской среды, где его окружали тусклые люди, имевшие «ни в чем нетвердые», расслабленные умы.

Да, конечно, порой он использовал недозволенные приемы, принимал неправильные решения, часто не мог противостоять влиянию людей, людей, имевших иную душевную конституцию, нежели он. Собственно, это и привело его к тотальному жизненному краху.

А пока заметим, что нельзя нам, простым смертным, корить гения за «гордость, поднимаемую сознанием собственной недюжинности».

А если предположить, что осознание исключительности рождало гордость за Творца, наделившего гения оной?

Вслед за своим великим учителем Гоголем Михаил Афанасьевич терпеть не мог «неопрятности в мыслях».

Все очень просто. Булгаков занимал слишком высокую нишу, и в этой нише он находился один. Он казался надменным и высокомерным. Но надменность и высокомерие были состоянием его души. Он вообще мало кого замечал вокруг себя. Внутренняя культура делала его самолюбие неуязвимым.

Заинтересованность современников его персоной соседствовала с абсолютным непониманием всей противоречивости его личности.

А ведь противоречивость, как нам кажется, — признак некой избранности. Талантливый, гениальный человек не может быть хорош или плох, в нем непременно соседствуют крайности.

Выдающийся русский философ Иван Ильин так писал о некоторых чертах, присущих русскому человеку: «Не разрешена еще проблема русского национального характера, ибо доселе он колеблется между слабохарактерностью и высшим героизмом». Вот и у Булгакова присутствовал разрыв между «явными деяниями дня» и «тайными сновидениями ночи».

И тем не менее попробуем поддержать Михаила Афанасьевича в. его стремлении отстраниться от толпы.

Ведь его так называемая «сатанинская гордыня» не приносила видимого вреда окружавшим его немногочисленным друзьям и зловещим недругам. Он никогда не отвечал на зло ответным ударом. Надо отметить, что почти все гонители его творчества впоследствии были репрессированы и подвергнуты остракизму. Казалось бы, удобный случай отомстить и принять участие в коллективной травле. Но Булгаков ни разу не использовал такую возможность. Собственно, ему это было не нужно. Правда, нужно сказать, что людям, причинившим ему зло, он отвечал не совсем по-христиански. Сестра писателя Надежда Афанасьевна констатировала: «Вообще Михаил легко бросал людей — был очень требовательным». Они просто переставали для него существовать. И еще он оставался совершенно безучастным к их дальнейшей участи. За редким исключением...