Глава 3

Яркие воспоминания о семье Маргариты Петровны — это картинки из жизни.

Порой они выглядят как главы из романа или готовый киносценарий. Именно из этих жизненных составляющих складывается ощущение величия семейных уз.

Маргарита Петровна вспоминала о матери Анне Дмитриевне Введенской, также дочери священника: «Мама была очень гостеприимная, любила всех накормить. У нас к обеду постоянно были два-три человека, кроме семьи.

Подруги сестер и товарищи братьев часто и охотно шли к нам, в доме постоянно была молодежь. Мама сядет иногда за пианино и поиграет нам танцы, если больше некому. И отец, бывало, выйдет из своего кабинета на шум и, хотя ненадолго, примет участие в наших подвижных играх или шарадах. Мама вытаскивала старые бабушкины сарафаны, всякие наколки и чепчики, помогала нам нарядиться, терпела беспорядок и перестановку столов и стульев.

Она была отзывчива к чужому горю. Как-то зимой на улице около нее поскользнулась старушка и упала. Оказалось, что та сломала ногу. Мать наняла извозчика, отвезла ее в больницу. Съездила потом на ее квартиру, навещала в больнице, а по выздоровлении приехала с вещами за ней и проводила домой. Старушка эта — Анна Яковлевна — оказалась одинокой, и впоследствии до самой своей смерти она приходила к нам каждое воскресенье с утра к завтраку и уходила после ужина. Был еще дровокол Василий, бывший солдат с медалью. Много лет он колол нам дрова, а когда стал стар и не мог больше работать, мать посылала ему по почте каждый месяц 8 рублей (я отправляла переводы). И таких переводов ежемесячно набиралось штук пять-шесть: старой прачке, старой няне Прасковье и т. д. Тогда уже поварчивал отец, что она тратит деньги зря при такой большой семье, но мать отвечала, что это не из его денег, а из тех, которые она получила в наследство. А вообще серьезных ссор между родителями не помню».

Как же все это было похоже на уклад в семье писателя. Конечно же, Булгаков мгновенно признал в Маргарите Петровне родную душу.

Зато Михаил Афанасьевич осознавал явное неравенство их нынешнего социального положения.

Чувствовала ли тоже родство Маргарита Петровна — ведь молодой человек, шедший ей навстречу в Батуме, был так похож на ее братьев. У каждого из братьев Маргариты была своя страшная и трагическая судьба. А можно ли было ожидать иного в те роковые, кровавые годы.

Она вспоминала о брате Николае так:

«Коля отличался от всех нас своей замкнутостью, серьезностью. Сережа и Володя вечно возились, бегали по квартире, как щенки, а Коля редко выходил из своей комнаты. Он что-нибудь мастерил, читал, а чаще сидел в одиночку над шахматами, разбирал партии. Бывало, пройдешь по темному коридору в ребячью комнату, а там пыль коромыслом: тузят друг дружку, на полу стружки, в руках самодельные новенькие рапиры, подушками защищаются, как щитами, и Володя деликатно так говорит: «Гогочка, ты бы вышла, а то как бы нам тебя не задеть». Вздохнешь и поплетешься дальше в Колину комнату. Он никогда не прогонит, оторвется от книги, скажет: «Ну что, скучаешь? Сиди, только не мешай». Напишет на бумажке ряд простых примеров по арифметике, а иногда положит на стол грош (половина копейки): «Если правильно решишь, завтра сходишь к Можарину, купишь себе ириску». Это воспринималось как праздник — сходить самостоятельно в лавчонку, купить ириску, несмотря на то, что у матери в комоде целый деревянный ящичек с ирисками — бери сколько хочешь. Это не возбранялось, лишь бы не до обеда.

Коля научил меня играть в шахматы, и я была ужасно горда, что играю с ним я, дошкольница, а не Сережа или Володя, которые были чуть моложе Коли.

Коля окончил 3-ю Мужскую гимназию, поступил на юридический факультет Московского Государственного университета и успешно окончил его весной 1914 года. Ему полагалось полгода на сдачу государственного экзамена, но он сдал его тут же, сразу после курсового.

В июле его призвали в армию в военное училище. За свой рост он был зачислен в гренадеры, в роту «Его Величества».

Муштровали эту роту в особенности, даже после принятия присяги. Всем отдых, а их опять на плац маршировать. Он очень тяготился этим. В августе началась война с Германией. И вот как-то зимой приходит Коля и говорит, что он ушел из военного училища. Мать ахнула: «Что же ты сделал, ведь тебя на фронт пошлют!» Коля ответил: «Лучше на фронте умереть, чем мириться с фельдфебельскими зуботычинами».

Весной 1915 года он был отправлен на фронт в качестве вольноопределяющегося (так назывались солдаты, имевшие высшее образование). Так он мне и запомнился: на шинели университетский значок, вокруг погон пестренький шнурочек — отличительный знак вольноопределяющегося.

Под Барановичами и Молодечно шли бои. 6 марта Коля вдвоем с товарищем был послан в разведку. Вернулись на рассвете, их послали в окоп отдыхать, а рота пошла в наступление. Из боя вернулись с малыми потерями, а в окоп прямым попаданием попал большой снаряд, который солдаты звали «чемоданом». Колю подняло в воздух, ударило о землю и засыпало землей. В госпитале он жил три дня, но были сломаны руки и ноги, и было извлечено 19 осколков. Умер он 9 марта от потери крови.

За пять часов до смерти он был награжден Георгиевским крестом.

Коля просил врача: «Напишите домой, за мной приедут, меня возьмут».

Доктор просьбу выполнил, но открытка шла долго. Все же мать решила перевезти его тело в Москву.

Подали просьбу на высочайшее имя, и отцу с матерью разрешили ехать на фронт. Спустя месяц после его гибели воинская часть оказалась почти на том же месте.

Могилу легко разыскали: кто-то поставил крест и выжег его имя и фамилию.

И вот такое совпадение. Когда его откапывали, солдат сказал: «Когда я его хоронил, никогда не думал, что мне придется его откапывать». Мать рассказывала, что солдат быстро разбросал песок руками, без лопаты, чтобы не задеть его, завернутого в брезент.

Когда перекладывали в цинковый гроб, немецкий самолет спустился и делал круги, привлеченный блеском гроба, так, что родители видели лицо летчика. Но, очевидно, пилот попался порядочный — не тронул их.

Похороны брата были очень торжественными. К нам приходили корреспонденты из разных газет, забрали все его фотографии. Оказывается, он был первым москвичом, награжденным Георгиевским орденом. Были представители от Мужской гимназии, от МГУ, отряд военного училища. Играл военный оркестр. Похоронная процессия растянулась на несколько улиц. С тротуаров спрашивали: «Какого генерала хоронят?» А он был всего-то рядовой — вольноопределяющийся.

У Коли было мало товарищей, и он редко уходил из дома. Нам казалось, что он ни за кем не ухаживает, что у него нет знакомых девушек. И для нас было большой неожиданностью: накануне похорон, когда гроб стоял у нас в зале, вошла молодая женщина с черной вуалью на шляпе и на лице, упала на колени перед гробом, потом откинула вуаль с лица, долго смотрела на Колино лицо, очень плакала, положив голову на гроб. Она простояла панихиду и незаметно ушла.

Мама у всех спрашивала: «Кто эта дама?» Но никто ее не знал. Мама ужасно жалела, что никто из нас ее не задержал, не расспросил».

Жизненный путь еще одного брата Маргариты Петровны, Сергея — зарисовка таких далеких, но одновременно милых и близких сердцу лет:

«Сережа был среди нас самым робким и стеснительным. Мама рассказывала, что когда ему было годика два-три, он сидел на стульчике спиной к «печке-голландке», которую собирались топить. Дверка в печку была открыта. Мать видела, что Сережа вертится, недоуменно оглядывается по сторонам, чего-то пугается. Вдруг она слышит ужасный крик. Он озирается по сторонам, кричит до синевы на лице. Мать подбежала, взяла его на руки и не может понять причины его испуга. А он посинел и вздохнуть не может. Потом она видит: из печки вылезает кошка, а у Сережки на спине несколько кровавых царапин. С тех пор Сережа стал заикаться, и это очень отразилось на его психике. Учился он старательно, но возникали трудности из-за его заикания.

Он окончил Заиконоспасское училище, затем семинарию, и был взят в армию.

Меня удивляло, как его, такого заику, шесть лет держали в армии. Правда, он был нестроевым, его, как знающего латынь, направили в аптеку при госпитале.

Помню такой эпизод из его военной жизни. Году в 1919 их воинская часть стояла где-то под Саратовом. Там он заболел. Мать съездила туда, повидала его. Солдаты были расквартированы по деревенским избам, и Сережа лежал в одном из домов.

Тогда мать вздумала отправить туда нашу няню Петровну. Вот нянька на старости лет и отправилась в армию и пробыла там несколько месяцев.

Мы потом долго трунили над тем, хорошо ли она выполняла воинские обязанности, хорошим ли была красноармейцем, а про Сергея всем говорили, что он воюет вместе с нянькой.

Провоевал он шесть лет. Демобилизовался в 1921 или 1920 году на турецкой границе в Эрзеруме по болезни (тропическая лихорадка). Дали ему документы, литер на поезд, погрузили в вагон. Вскоре по дороге его ограбили, отняли все вещи, вплоть до сапог, все документы.

И вот от Кубани он шел до Москвы пешком, кажется, шел около года.

Помню его приезд. Мы с матерью сидели и обедали на площадке второго этажа.

По лестнице кто-то поднимается. Я говорю, вот опять нищие идут наверх. Мать вгляделась и ахнула: «Да ведь это Сережа!» Я не поверила — какой же это Сережа!? Волосы длинные, борода чуть ли не до пояса, рубаха розовая, штаны клетчатые, босой (вернее, на ногах одни короткие голенища, а подметок не было), страшно худой. За плечами мешочек, как потом оказалось, в нем были две луковицы. Мать обняла его, а потом вдруг отстранилась и торопливо говорит мне: «Уйди поскорее в свою комнату, я потом тебя позову». А Сереже крикнула: «Постой здесь, не ходи дальше». Сама она побежала в комнату за бельем, а я все-таки видела, как она все сняла с Сережи и быстро закинула в топящуюся печку. Оказывается, вши были у него даже в густых бровях. Долго пришлось матери повозиться, чтобы привести его в порядок.

Когда у него начинался приступ малярии, он так начинал дрожать, что кровать буквально ходила ходуном.

Он был инвалидом войны первой группы, получал пенсию.

Умер он так: принес два ведра воды, до кровати не дошел, лег на пол и тут же умер.

Ему не очень сладко жилось на свете. Он приходил ко мне, плакал. Ну что же, такие лихие времена были. Царствие ему Небесное!»

Однако самое поразительное сходство привычек и черт характера, присущих Булгакову, обнаруживается, когда мы читаем воспоминания Маргариты Петровны о ее среднем брате Владимире.

Михаил Афанасьевич всегда был душой любой компании, непревзойденным устроителем всевозможных розыгрышей. А еще он очень любил оперу. Он не пропускал ни одной премьеры. Всерьез занимался пением. Знал много арий наизусть. Сестра Надежда помнила, что еще в гимназические и студенческие годы Михаил просмотрел оперу Гуно «Фауст» 41 раз. Эту любовь к пению и опере он сохранил навсегда.

Вернемся к рассказу Маргариты Петровны о семье и, в частности, к ее воспоминаниям о брате Владимире:

«Володя был самым веселым, живым, остроумным и талантливым среди нас. Бывало, придет молодежь, подруги, и если нет Володи, то нет и веселья.

Учился он в одном классе с Сережей сначала в Заиконоспасском училище (бывшая Славяно-греко-латинская академия, где учился Михайло Ломоносов), а потом в семинарии. Успехи были неровными: то пятерки, то двойки.

Я часто сидела в их комнате и видела, что Сережа усердно трудится над учебником, а у Володи сверх учебника лежит Жюль Верн или Шерлок Холмс, или он что-нибудь строгает, мастерит.

Потом отец надумал заинтересовать его, обещал, например, купить фотоаппарат, если Володя перейдет без переэкзаменовок. Но ждать подарка было долго, и он за зиму сам сделал себе фотоаппарат. Помню, как он склеивал из фанеры камеру-обскуру, а оптику где-то купил, кое-что выменял у товарищей. Конструкция вышла удачной, и он нас всех снимал, и у меня до сих пор хранятся, хотя и пожелтевшие, снимки детских лет, даже снимки наводнения в Москве, затопленное Замоскворечье (кажется, 1908 г.).

Володя обладал прекрасным музыкальным слухом и хорошим голосом. К нам домой ходила учительница музыки, занималась с Володей и со мной. Володя за один год сделал большие успехи, но дальше заниматься не стал, уроки не выучивал, а сам покупал ноты, какие ему нравились и разучивал их. Играл он хорошо и много импровизировал. Я особенно любила, когда Володя, не зажигая огня, играл в полутемном зале что-то свое, удивительно приятное и грустное.

Помню, учительница музыки взяла нас с собой в Большой театр на оперу «Фауст» и особенно просила обратить внимание на увертюру. Меня поражало, как Володя потом играл по слуху все арии, почти всю оперу подобрал.

У него был очень хороший голос. Покупал модные в то время романсы или арии из опер, сам себе аккомпанировал и пел.

В начале войны 1914 года большим успехом пользовался романс А. Вертинского:¹

Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть не дрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
Осторожные зрители молча кутались в шубы,
И какая-то женщина с искаженным лицом
Целовала покойника в посиневшие губы
И швырнула в священника обручальным кольцом.
Закидали их елками, залили их грязью
И пошли по домам — под шумок толковать,
Что пора положить бы уж конец безобразью,
Что и так уже скоро, мол, мы начнем голодать.
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги — это только ступени
В бесконечные пропасти к недоступной Весне!

Я очень любила слушать, когда Володя пел этот романс, у него получалось как-то необыкновенно и мягко. Но в семье была свежа боль от утраты Коли, так трагически погибшего на этой войне, и однажды отец сказал: «Больше этого петь нельзя. Услышит мать — понимаете, что с ней будет!»

Володя и Сережа всегда что-нибудь мастерили. Запомнилось, как они соорудили пожарные каланчи. Каждая часть в Москве имела свою пожарную каланчу, на верхнем ярусе которой день и ночь ходил дежурный и высматривал, нет ли где дыма или огня. Если заметит пожар, сейчас же выезжает пожарная команда на лошадях, причем лошади были подобраны по масти, каждая часть имела свою масть.

Скажем, у Сретенской части лошади были рыжие, у Сущевской — черные и т. д., так что по лошадям сразу видно, какая часть выехала на пожар, где горят. Кроме того, на каланче вывешивались во время пожара черные шары и черные пластины. Комбинация из этих шаров и пластин указывала, в какой части горит (что-то вроде азбуки Морзе, только такого размера, чтобы было видно на весь район).

И еще на этих каланчах зимой вывешивался черный шар, если мороз был больше 20 градусов по Реомюру, а это значило, что школьники могут гимназию не посещать и сидеть дома.

И вот братья сделали точные копии каланчей и на каждой вывеске опознавательные знаки. Наш дом стоял на горе, и из окон видны были сразу четыре каланчи: Сретенская, Тверская, Мещанская и Сущевская. Как только появлялись на каланчах шары, так тут же братья вывешивали такие же шары и на своих маленьких каланчах. Утром я непременно смотрела, нет ли на каланчах черных шаров — вдруг сегодня мороз и братьям не надо идти в школу — вот был бы праздник!

Братья многое делали своими руками. У них появилась динамо-машина, причем вся была собрана ими самими по деталькам. Сами наматывали проволоку на катушки, сами делали конденсаторы.

Вечером в 11 часов отец обычно обходил все комнаты, чтобы ребята ложились спать и гасили лампы. А им хотелось читать. И вот у изголовья кроватей на стене появились маленькие фанерные ящички. Оказывается, под крышкой в них были вделаны малюсенькие лампочки и батарейки, и когда керосиновые лампы были погашены и затихали шаги отца, братья включали свои лампочки и читали безбоязненно.

Еще помню, как они начали что-то строгать, клеить белое полотно, что-то много чертили и спорили, а кончилось большой радостью: у них со шкафа на шкаф через всю комнату пролетел маленький фанерный аэропланчик. Это было примерно в 1910 году, когда я видела летящего легендарного Уточкина и даже написала про него стихи.

После семинарии Володя окончил еще и Горный институт.

А умер он тоже совсем молодым, в 47 лет в результате трагического стечения обстоятельств».

Итак, встреча двух людей, для которых семья была священным куполом, оберегающим их от всех напастей, состоялась.

Из воспоминаний Маргариты Петровны следует, что запомнил ее Булгаков, как нечто светлое, возвышенное. Вот почему в знаменитом романе «Мастер и Маргарита» он — нищий Мастер, а Маргарита абсолютно благополучна, если не считать того, что очень несчастна в собственной семье. Безусловно, речь идет о Маргарите Петровне, поскольку, когда Булгаков встретился с Еленой Сергеевной, третьей своей женой, он был уже известным писателем.

И только молодой еще, несчастный, голодный человек, бредущий на батумский базар с мешком за спиной, мог столь страстно переживать это неравенство.

Надменность во взгляде и во всем облике Маргариты, абсолютная недоступность не оставляли никаких надежд. Пожалуй, гордость и достоинство, присущие ей, порой выходили за рамки допустимого: гордость превращалась уже в гордыню. Вот и в Батуме она прошла мимо, даже не взглянув на Булгакова. Но Михаил Афанасьевич не только парадоксально мыслил, но и парадоксально чувствовал. А что, если эта встреча была еще одним поводом не покидать Россию? Ведь всегда существовала возможность вновь встретить обретенный идеал.

Примечания

1. У самого Вертинского написание этого романса датировано октябрем 1917 года.