Глава 13

Существует расхожее, крайне поверхностное мнение о том, что в какой-то момент (или моменты) своей жизни Булгаков отступил от веры.

Будем надеяться, что такого мнения литературоведам необходимо было придерживаться в тот период советской действительности, когда творчество писателя было непризнанным и весьма уязвимым. Заверим твердо: Булгаков от веры не отступал!

Что касается юношеских увлечений Ницше и его идеями — это был временной отрезок слома.

Очевидный слом во времени, в истории, страшный предреволюционный и постреволюционный период — кошмар. Тогда даже люди, не принявшие революцию, были подвержены разрушительным идеям атеизма.

Да, возможно, идеи ницшеанства волновали Булгакова. Однако, скорее всего, дело шло о браваде, о тогдашней повальной моде на Ницше. Лучшие представители Серебряного века не на шутку были увлечены ницшеанством. Особенный успех имело самое популярное произведение Ницше «Так говорил Заратустра». Вспомним цветаевское «на, кажется, надрезанном канате я маленький плясун» или ахматовское:

«Меня покинул в новолунье
Мой друг любимый. Ну так что ж!
Шутил: «Канатная плясунья!
Как ты до мая проживешь?»
Ему ответила, как брату,
Я, не ревнуя, не ропща,
Но не заменят мне утрату
Четыре новые плаща».

Для Булгакова эпатажные высказывания в ницшеанском духе служили скорее прикрытием от чужого вторжения во внутренний мир.

По свидетельству сестры писателя Надежды Афанасьевны, Михаил Афанасьевич в спорах о вере высказывался вполне канонически. В частности, он достаточно ценил творчество Льва Толстого, но Толстого-проповедника отвергал категорически.

Однако в этих же спорах Михаил Афанасьевич выглядел иногда почти атеистом, Надежда Афанасьевна, напротив, высказывалась как истинная христианка.

Это, впрочем, не помешало ей приблизительно в тот же период увлечься откровенно революционной деятельностью, идеалами народничества.

Михаил Афанасьевич не только не одобрял «хождения в народ» сестры, он был ярым противником этого увлечения.

Надежда Афанасьевна предприняла даже попытку вовлечь первую жену Булгакова Т.Н. Лаппу в революционную деятельность.

Здесь нас интересует реакция Михаила Афанасьевича на эти маневры.

Так вот Т.Н. Лаппа вспоминала, что сестра Булгакова «тогда увлеклась агитацией, хождением в народ — насовала мне прокламаций, чтобы разбрасывать, и я — такая дура! — взяла. Потом ужасно боялась, что Михаил увидит, — он бы меня убил!»

Вот и парадокс — разрыв между реальной верой и мнимой, исповедуемой лишь на словах.

Некоторая духовная замкнутость не позволяла Михаилу Афанасьевичу высказываться достаточно ясно и до конца правдиво в разговорах, пусть даже и с очень близкими людьми. Душа его, скорее всего, оставалась загадкой и для него самого.

На вкус стороннего наблюдателя поступки его порой были странны и необъяснимы.

Так, по свидетельству Т.Н. Лаппы (а речь идет о том периоде, когда они были особенно близки, то есть в пору зарождения их отношений), Михаил Афанасьевич оставался совершенно равнодушным (в отличие от большинства обывателей) к «делу Бейлиса». Но это не было признаком отсутствия интереса к общественно-политической жизни. Отнюдь. Булгаков почти до болезненности тонко воспринимал все жизненные события.

В данном случае он осознавал всю запутанность и сложность этого «дела».

Не все лежало на поверхности. Речь шла о политических играх — они его мало интересовали. Что могло его привлечь в надуманных, а порой и ложно выстроенных ходах этого дела?

Другое дело — убийство Столыпина. Оно потрясло Булгакова. Он абсолютно правильно воспринял его, как начало гибели России.

Говоря о душевной конституции Булгакова, вспомним еще раз о так упорно приписываемой ему гордыне. Гордыня считается смертным грехом, когда человек ставит себя выше Бога и берет на себя право вершить не только свою судьбу, но и широко шагает но чужой жизни, стремясь поставить себя на место Бога, тем самым созидает зло. Но Булгаков был весьма далек от этого.

Однако вернемся к вопросу о вере (или неверии?) Михаила Афанасьевича.

Отметим, тема эта столь интимна для каждого человека, что ступать мы будем осторожно, пытаясь не потревожить бессмертную душу писателя.

Думается, что писать об этом возможно лишь сбивчиво и путано, ориентируясь лишь на выбросы подсознания, подразумевая при этом вовлеченность в процесс высших сил.

Однако начнем традиционно с предыстории, а она такова: не только идеи Ницше владели умом писателя. Он очень хорошо был знаком с творчеством русских философов. И именно их идеи он воспринимал, как чрезвычайно близкие себе.

Собственно и сам роман о враге человеческом возник в результате переосмысления идей величайших русских религиозных писателей.

Серьезнейшее влияние на Булгакова-писателя и Булгакова-человека оказали труды Павла Флоренского, Николая Бердяева, Сергия Булгакова, Льва Шестова.

Например, идеи, изложенные в книге Н. Бердяева «Новое средневековье» (1924 г.), имеют очевидный след в романе «Мастер и Маргарита».

Н. Бердяев пророчески писал: «Если нет Бога, то нет и человека — вот что опытно обнаруживает наше время. Обнажается и разоблачается природа социализма, выявляются его последние пределы; обнажается и разоблачается, что безрелигиозности не существует, что религии живого Бога противоположна лишь религия дьявола, что религия Христа противоположна лишь религии антихриста».

И далее гениальные строки: «В русском большевизме есть запредельность и потусторонность, есть жуткое касание чего-то последнего. Трагедия русского большевизма разыгрывается не в дневной атмосфере новой истории, а в ночной стихии нового средневековья. Ориентироваться в русском коммунизме можно лишь по звездам».

Еще одна весьма знаменательная цитата из «Нового средневековья»:

«Россия никогда не выходила окончательно из средневековья, из сакральной эпохи, и она как-то почти непосредственно перешла от остатков старого средневековья, от старой теократии к новому средневековью, к новой сатанократии.

В России и гуманизм переживался в предельных формах человекобожества в духе Кирилова, П. Верховенского, И. Карамазова, а совсем не в духе западной гуманистической истории нашего времени. Вот почему России в переходе от новой истории к новому средневековью будет принадлежать особое место. Она скорее родит антихриста, чем гуманистическую демократию и нейтральную гуманистическую культуру».

Что же, Мастер занял бы весьма достойное место в портретной галерее, выстроенной Н. Бердяевым.

Не могла не заинтересовать Булгакова и идея об апокатастазисе, так волновавшая Н. Бердяева.

Стоит, однако, оговорится: теория апокатастазиса весьма неодобрительно воспринимается православной церковью.

Впервые эту идею выдвинул в III веке богослов Ориген. На V Вселенском соборе он был подвергнут жесткому осуждению за свою весьма спорную идею об «апокатастазисе». Нужно при этом отметить, что Ориген был учителем Иоанна Богослова и Григория Низского.

Апокатастазис — это учение о всеобщем спасении. Христианство является религией любви и терпимости. От Бога не может исходить зло, а значит, всем будет даровано прощение.

Наверное, хоть и малая толика надежды присутствует в сознании каждого верующего человека. Надежда на спасение и прощение всех грехов.

А если это так, то возьмем на себя смелость сделать вывод о том, что верующие люди не нарушают заповеди Божьи не из страха наказания, а потому что не могут иначе, так велит им поступать душа, которая и принадлежит Богу. И даже более того: не закон (пусть и Закон Божий) спасает человека, а лишь благодать, ниспосланная милосердием Божьим.

Безусловно, во главе угла христианства стоит такое понятие, как «страх Божий», однако это, как нам думается, ни в коем случае не противоречит вышесказанному.

Понятно и отрицание церковью самого понятия апокатастазиса. Продолжается жесточайшая борьба между добром и злом. Тернист путь к свету; верующего человека подстерегают чудовищные искушения (в отличие от неверующего, для которого само понятие искушения отсутствует).

Существование собственно апокатастазиса — всепрощения грозит еще большим искушением для не совсем твердых умов. Тем не менее понимание того, что от Бога не может исходить зло, — несомненно и непререкаемо.

Вслед за гениальным православным философом П.А. Флоренским, основываясь на утверждении о том, что «троичность есть наиболее общая характеристика бытия», Булгаков выстроил свой гениальный роман в трехмерном пространстве.

П.А. Флоренский настаивал на том, что число «три» имманентно истине, неотделимо от нее: «Не может быть меньше трех, ибо только три ипостаси извечно делают друг друга тем, что они извечно же суть. Только в единстве трех каждая ипостась получает абсолютное утверждение, устанавливающее ее как таковую».

По утверждению П.А. Флоренского, четвертая ипостась имеет право на существование, но Троица может быть без четвертой ипостаси, тогда как четвертая самостоятельности иметь не может.

Связывая свое учение о троичности мира напрямую с Божественной Троицей, Флоренский писал, что логически вывести понятие Божественной Троицы невозможно, «ибо Бог выше логики».

Читаем у Флоренского дальше: «Из понятия о Божестве нельзя вывести число «три»; в переживании же сердцем наличия Божества это число просто дается как момент, как сторона бесконечного факта». И главное: «положительно число три является всюду, как какая-то основная категория жизни и мышления».

Кстати, многие философы считали абсолютным доказательством существования Бога факт непознаваемости «Троицы».

Интересны и очень убедительны примеры, приводимые Флоренским. Например, наличие трех координат человеческой психики: разума, воли и чувства; трехмерность пространства, времени — настоящее, прошлое, будущее; минимальный размер полной семьи: отец, мать, ребенок.

Троичность «Мастера и Маргариты» имеет, безусловно, религиозную символику. В ранних вариантах романа московские и ершалаимские сцены совпадают с датой, на которую приходится Пятидесятница — День Святой Троицы.

Но если вначале речь шла об июне, то далее Булгаков поменял действие романа на май — «страшный майский вечер». Но писатель не просто перенес своих героев в весну, он заставил их пережить православную Страстную седмицу, т. е. Страстную неделю.

Скорее всего, речь шла о 1929 годе, Пасха в том году праздновалась 5 мая.

На среду падает начало действия романа и прибытие в Москву не кого иного, как Воланда, то есть антихриста. Но если это была страстная среда, то она совпадала с 1 мая.

1 мая — День солидарности трудящихся, но ночь на 1 мая одновременно и Вальпургиева ночь — шабаш нечистой силы.

Кто же, как не Воланд, должен был прибыть в Москву?

И опять Страстная неделя — звонок Сталина, смерть Маяковского. Определенно Булгаков связывал все основные события своей жизни со Страстной седмицей, и, конечно же, развитие романа в этих временных рамках имело для писателя ключевое значение.

Заканчивается действие романа в ночь Великой субботы, пасхальную ночь, самый главный день для верующего человека.

Осознание того, что свой «последний закатный» роман писатель творил в жесткой привязке к этим важнейшим дням, исключает дальнейшие рассуждения о вере или ее отсутствии. И еще: замысел романа возник в тяжелейший для России период 20-х годов. Антирелигиозная пропаганда приобрела в то время поистине чудовищный размах. Это стало настоящей трагедией для писателя.

Вот он пишет 5 января 1925 г. в своем дневнике:

«Когда я бегло проглядел у себя дома номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее: ее можно доказать документально — Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника. Этому преступлению нет цены».¹ В нервом номере «Безбожника» была напечатана статья Н. Бухарина, «На борьбу с международными Богами». Что же прочитал в ней Михаил Афанасьевич? Вот один из пассажей: «Так вот, товарищи, мы предъявляем наши требования: смена самодержавия на небесах; ...выселение богов из храмов и перевод в подвалы (злостных — в концентрационные лагеря); передача главных богов, как виновников всех несчастий, пролетарскому трибуналу».

А еще Булгаков имел возможность познакомиться, например, с опусом А. Мариенгофа:

Твердь, твердь за вихры зыбим,
Святость хлещем свистящей нагайкой
И хилое тело Христа на дыбе
Вздыбливаем в чрезвычайке.
Что же, что же прощай нам грешным,
Спасай как на голгофе разбойника,
Кровь твою, кровь бешено
Выплескиваем как воду из рукомойника.

«Мастер и Маргарита» — ответ писателя на поистине сатанинскую, безнравственную, губительную для России демонологию, которой было одержимо общество.

Другое дело, что со всей безусловностью надо разделить позицию Русской православной церкви. Роман не является «правильным» с точки зрения христианства в целом и православия, в частности.

И то сказать: роман о дьяволе! Имел ли право писатель вообще поднимать такую тему, начисто отринув прерогативу Всевышнего в этом вопросе.

Да и куда же подевался у писателя страх перед Судом Божьим, присущий каждому верующему? Ведь поминая «нечистую силу» кстати и некстати, он тем самым как бы призывал ее, содействовал уже почти зримому ее присутствию.

Вот тут-то и вспомним о великой гордыне и о присущей Булгакову навязчивой идее — противопоставления себя толпе.

Михаил Афанасьевич, безусловно, вступил в разрушительные игры с лукавым — прямое следствие гордыни.

И все-таки, и все-таки...

Все ли было так просто, или он использовал образ врага человеческого в своих целях. Но тогда для чего он это сделал?

Мы уже упоминали о том, что Булгаков хороню был знаком с русской философией.

На первых же страницах романа мы находим след, оставленный весьма парадоксальным творчеством Льва Шестова — философа, жившего в эмиграции.

В своем труде «Власть ключей» (Potestas clarium) Шестов излагал мысли, весьма необычные для обывателя, привыкшего к традиционному подходу: «отдельная человеческая душа... рвется на просторы, прочь от домашних пенатов, изготовленных искусными руками знаменитых философов». Дальше — больше: «Всякое знание ее тяготит — именно потому, что оно есть знание, т. е. обобщенная скудость». Кстати, здесь он вторил Аристотелю, утверждавшему, что знание — есть регресс в человеческом развитии.

Примером, делающим эту мысль Шестова еще более выпуклой в романе, является фигура Михаила Александровича Берлиоза: «Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень умело указывал в своей речи на древних историков, например, на знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного Иосифа Флавия, никогда ни словом не упомянувших о существовании Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-ой знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка».

Что же, знание действительно умножает скорбь. Вспомним хотя бы, как закончил свой жизненный путь всезнайка Берлиоз.

Булгаков, хотя и в несколько виртуальной форме, но все же нанес удар проповедникам атеизма.

Вернемся, однако, к столь неоднозначной фигуре Воланда. Для чего столь сильный образ — антихрист — был так необходим писателю в романе? Не потому ли, что кому, как не Антихристу, веровать в того, кому он отчаянно, из последних сил сопротивлялся, сея зло на земле. Веровал и содрогался от необъятного, непознаваемого величия Создателя.

Страх Воланда перед Богом Поражает:

«...— Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в Бога? — Он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу».

«...он испуганно обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту».

И главное: «— Но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели Бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?

— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.

— Виноват, — мягко отозвался неизвестный, — для того, чтобы управлять, нужно как-никак иметь точный план на некоторый, хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить, как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план, хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?»

Столь необычный персонаж, излагающий весьма странную в его устах мысль, понадобился Булгакову для утверждения абсолютной безоговорочности и непререкаемости существования Божественного начала.

Если для антихриста атеизм — нонсенс, то дальнейшие сомнения отпадают сами собой. И впрямь, кому, как не ему, доступно это знание, знание, возведенное в абсолют.

Примечания

1. Выделено мною. — М.В.