Глава 12

Однако мы забежали на шесть лет вперед, а пока, в начале тридцатых годов, Булгаков был доведен до полного изнеможения. Он находился в исступленном состоянии и был морально готов к отчаянному поступку. Этого поступка ждали. Булгаков пишет письмо Сталину. Случилось это в конце марта — первых числах апреля 1930 года, точнее говоря, было написано семь одинаковых писем, в том числе Сталину, в ОГПУ (с просьбой направить письмо для рассмотрения в правительство), Феликсу Кону в Главискусство. Ф. Кон, вероятно, плохо разбиравшийся во всех тонкостях интриги, наложил на письмо убийственную резолюцию: «Ввиду недопустимого тона оставить письмо без рассмотрения». Резолюция Генриха Ягоды (председателя ОГПУ) от 12 апреля, наоборот, была благоприятной: «Надо дать ему возможность работать, где он хочет». Трудно представить, что Ягода не снесся со Сталиным, прежде чем решить судьбу писателя. Не вызывает сомнений и то, что Сталин сам читал письмо Булгакова.

Булгаков начинает свое письмо так: «Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заранее, что такая пьеса у меня не выйдет». И далее: «Я доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара в течение всей моей литературной работы, единодушно с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права».

Затем он пишет: «Ныне я уничтожен. Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «ДОСТИЖЕНИЕМ».

В конце письма писатель обращается к властям, пишет: «...я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить. Потому что у меня, драматурга, написавшего пять пьес, известного в СССР и за границей, налицо в данный момент нищета, улица и гибель».

А просил Михаил Афанасьевич, собственно, чтобы его либо выпустили за границу, либо назначили штатным режиссером в Художественный театр. Единственное, о чем он не просил, — это о том, чтобы его книги печатались, а пьесы ставились в России. Просить об этом он считал невозможным, понимая полную бессмысленность таких просьб.

Итак, Булгаков сделал ответный ход. И как человек, совершивший невероятно эмоциональный поступок, он успокоился. Вряд ли он ожидал каких-либо скорых последствий. Однако 18 февраля 1930 года произошло событие, которое определило всю его дальнейшую творческую жизнь. Ему позвонили. Вначале Булгаков решил, что это чья-то злая шутка, но голос в трубке был слишком узнаваем. Разговор был достаточно банален, если не считать некоторых фраз Сталина, довольно странно построенных, в которых звучало некое кокетство, например: «Что, мы вам очень надоели?» Было обещано, что писатель будет иметь благоприятный ответ на свое письмо. Главный итог беседы — предложение встретиться и поговорить. И вслед за этим невероятно искренний возглас Булгакова: «Да-да, Иосиф Виссарионович! Мне тоже нужно с вами поговорить».

Всю оставшуюся жизнь Булгаков с трепетом ожидал разговора со Сталиным. Он рассчитывал, что можно исправить огрехи телефонного общения и в ходе личной встречи объяснить не только Сталину, но и самому себе желание быть ближе к власти, быть ей полезным. Желание, судя по всему, искреннее и вызванное стремлением Булгакова служить своей стране.

А Сталин откладывал разговор либо вовсе не собирался встречаться с писателем, понимая, что инициатива может перейти к оппоненту, а ему самому придется раскрыть карты. Булгаков же рассчитывал на открытый диалог, ведь вождю было хорошо известно содержание его дневников, и, следовательно, он знал его настроения и взгляды на происходящее.

А Москва тем временем полнилась слухами, а уж какие донесения стали поступать в ОГПУ!

Например, в одной из сводок от 24 мая 1930 г. осведомитель указывал, что «в литературных и интеллигентских кругах очень много разговоров по поводу письма Булгакова». Далее воспроизводился разговор Сталина с Булгаковым и как следствие его дальнейшее трудоустройство во МХАТ.

Осведомитель писал далее: «Вот и вся история, как все говорят, похожая на красивую легенду, сказку, которая многим кажется просто невероятной.

Необходимо отметить те разговоры, которые идут про Сталина в литературных интеллигентских кругах. Такое впечатление, словно прорвалась плотина и все вдруг увидели подлинное лицо товарища Сталина.

Ведь не было, кажется, имени, вокруг которого не сплелось больше всего злобы, ненависти, мнений, как об озверелом тупом фанатике, который ведет к гибели страну, которого считают виновником всех наших несчастий, недостатков, разрухи и т. п., как о каком-то кровожадном существе, сидящим за стенами Кремля.

Сейчас разговор:

— А ведь Сталин действительно крупный человек. Простой, доступный.

Один из артистов театра Вахтангова О. Леонидов говорил:

— Сталин раза два был на «Зойкиной квартире». Говорил с акцентом: «Хорошая пьеса. Не понимаю, совсем не понимаю, за что ее то разрешают, то запрещают. Хорошая пьеса, ничего дурного не вижу».

А далее в донесении еще более интересный пассаж: создается впечатление, что по каким-то неведомым нам причинам тот резонанс, который случился после разговора вождя и писателя, их отношения и вообще в целом сама личность Булгакова и роль этой личности в тот период, подверглись и продолжают подвергаться умышленному умолчанию. Читаем: «А главное говорят о том, что Сталин совсем ни при чем в разрухе. Он ведет правильную линию, но кругом него сволочь. Эта сволочь и затравила Булгакова, одного из самых талантливых советских писателей. На травле Булгакова делали карьеру разные литературные негодяи, и теперь Сталин дал им щелчок по носу.

Нужно сказать, что популярность Сталина приняла просто необычайную форму. О нем говорят тепло и любовно, пересказывая на разные лады легендарную историю с письмом Булгакова».

В необъективности и неправильной расстановке акцентов сотрудника или агента ОГПУ заподозрить нельзя. Профессиональных огрехов там не прощали.

И все же имелись некие нюансы. Судя по всему, письмо Булгакова к Сталину произвело шок в ОГПУ. Даже более того: по крайней своей недальновидности этим письмом собирались воспользоваться и наконец-то окончательно расправиться с Булгаковым. Генрих Ягода поработал над письмом на славу: особо важные, с точки зрения компромата на писателя, места были выделены им жирным карандашом, письмо пестрит его пометками.

И вдруг... Всего лишь через несколько дней он накладывает уже упомянутую резолюцию «Надо дать ему работать, где он хочет». И еще раз вспомним, она была наложена 12 апреля, смерть Маяковского произошла 14 апреля. В ритмическом строе резолюции явно слышится голос вождя, она, скорее всего, была написана под диктовку Сталина. А это значит, что основное свое решение по поводу участи писателя он принял, еще не зная об уходе Маяковского.

Или все же зная?..

И вот 18 апреля — звонок. Произошло то, что произошло. Булгакова зачислили ассистентом режиссера во МХАТ. На это ли он надеялся, или все его просьбы были фигурой речи? Скорее всего, он рассчитывал на сближение, именно встречу, беседу, да и мало ли на что... Но этого не случилось. Вождь не хотел брать Булгакова в соавторы пьесы, которую он задумал о его же, Булгакова, жизни.

Теперь заметим, что этот звонок мог бы и не состояться, если бы 14 апреля не ушел из жизни Маяковский. Накануне звонка, 17 апреля, прошли похороны Маяковского. Сталин испугался: «А что если и Булгаков?»

Примечательно в этой связи письмо Михаила Афанасьевича к В.В. Вересаеву.

Оно датируется 22/VII 31 г. Однако написание его растянулось на несколько дней, о чем свидетельствуют пометки автора.

Вот некоторые выдержки из письма:

«26/VII Викентий Викентьевич! Прочтите внимательно дальнейшее. Дайте совет.

Есть у меня мучительное несчастье. Это то, что не состоялся мой разговор с генсеком. Это ужас и черный гроб. Я исступленно хочу видеть хоть на краткий срок иные страны. Я встаю с этой мыслью и с нею засыпаю.

Год я ломал голову, стараясь сообразить, что случилось? Ведь не галлюцинировал же я, когда слышал его слова? Ведь он же произнес фразу: «Быть может, Вам действительно нужно уехать за границу?..»

Он произнес ее! Что произошло? Ведь он же хотел принять меня?..»

Здесь Михаил Афанасьевич слегка скрывал свои чувства. Скорее всего, он придумал для окружающих (пусть и близких ему но духу), да и для себя самого как бы единственный повод для встречи с вождем: вожделенный отъезд за границу.

Но нам видится, что это была бы не единственная тема, затронутая в разговоре с генсеком. О чем еще они могли бы говорить? С нашей стороны было бы крайне бестактно делать какие бы то ни было предположения, да к тому же предположения эти были бы, скорее всего, бесплодны.

И еще: неужели Булгаков не понимал, что вождь боится потерять его навсегда, отпустив даже на короткий срок за границу? Силой возвращать? Но это всегда чревато некой непредсказуемостью. Нет, безусловно, гораздо проще было держать писателя при себе, рядом, хоть и на коротком, весьма смахивающем на удавку поводке.

И далее Михаил Афанасьевич пишет:

«28/VII

Но упали глухая пелена. Прошел год с лишним. Писать вновь письмо уже, конечно, было нельзя.

И, тем не менее, этой весной я написал и отправил. Составить его было мучительно и трудно. В отношении к генсекретарю возможно только одно — правда, и серьезная. Но попробуйте все уложить в письмо. Сорок страниц надо писать. Правда эта лучше всего могла бы быть выражена телеграфно:

«Погибаю в нервном переутомлении. Смелите мои впечатления на три месяца. Вернусь!»

И все. Ответ мог быть телеграфный тоже: «Отправить завтра».

При мысли о таком ответе изношенное сердце забилось, в глазах показался свет. Я представил себе потоки солнца под Парижем! Я написал письмо. Я цитировал Гоголя, я старался все передать, чем пронизан. Но поток потух. Ответа не было. Сейчас же чувство мрачное».

Маяковский погиб в первый день Страстной недели. На Страстной же неделе раздался роковой звонок. Вся эта мистика, безусловно, преломилась в сознании Булгакова и вылилась на страницы его романа. Самого Булгакова жизнь слишком часто подталкивала к роковому шагу. С полной уверенностью можно сказать, что не слабость и страх удерживали его; напротив, мужество и скрытая ото всех истовая вера помогли ему устоять.