Глава 10

Вернемся к ответу Сталина на письмо-донос В.Н. Билль-Белоцерковского: «Конечно, очень легко «критиковать» и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим. Дело не в запрете, а в том, чтобы шаг за шагом выживать со сцены старую и новую непролетарскую макулатуру в порядке соревнования. А соревнование — дело большое и серьезное, ибо только в обстановке соревнования можно будет добиться сформирования и кристаллизации нашей пролетарской художественной культуры».

Если посчитать слово «макулатура» за необходимую «фигуру речи», то в целом такого рода высказывания можно считать определенным «реверансом» по отношению к Булгакову.

Дальше — больше. В феврале того же 1929 года в Москву приехала делегация украинских писателей. Состоялась их встреча со Сталиным. Речь на встрече, естественно, шла о литературе в целом, но Сталин начал обсуждение конкретных произведений с «Дней Турбиных», понимая какой общественный резонанс пьеса произвела в обществе. В целом, выступив во всегдашнем своем ключе, генсек предложил высказаться по тому же поводу украинским писателям. Общее мнение было крайне отрицательным.

Опустим причины, по которым сформировалось такое мнение. Они были общеизвестны: искажение исторического хода событий на Украине, унижение украинского народа и т. д.

Сталин, судя по всему, был недоволен таким ходом обсуждения. В итоге он раздраженно поинтересовался:

— Вы чего хотите, собственно?

Устами начальника Главискусства Украины А. Петренко-Левченко было выражено единодушное мнение:

— Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим результатом снятие этой пьесы.

А теперь приведем ответ Сталина на это заявление, по сути, украинских националистов: «Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас сто сорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для одних же коммунистов эти пьесы ставятся. Такие требования предъявлять при недостатке хороших пьес — с нашей стороны, со стороны марксистов, — значит отвлекаться от действительности... Легко снять и другое и третье. Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если белогвардеец посмотрит «Дни Турбиных», едва ли он будет доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое — тут очень много сменовеховства... Вы хотите, чтобы он¹ настоящего большевика нарисовал? Такого требования нельзя предъявлять. Вы требуете от Булгакова, чтобы он был коммунистом, — этого нельзя требовать... Там есть и минусы и плюсы. Я считаю, что в основном плюсов больше».

Далее последовало очень характерное вмешательство Кагановича: «Товарищи, все-таки, я думаю, давайте с «Днями Турбиных» кончим».

Это что же, случайное высказывание, выстраивающее некий ассоциативный ряд? Нет, и еще раз нет! Это безусловное желание соратников вождя, а по определению самого Булгакова «кабалы» — именно так он называл окружение Сталина, — покончить раз и навсегда не только с пьесой, но и с самим автором.

Сталин как мог боролся за Булгакова и впоследствии отомстил украинским писателям, принимавшим участие в этой встрече и призывавшим генсека расправиться с творчеством Булгакова: почти все они были репрессированы, и мало кто из них остался в живых.

Зато Булгакову было позволено многое. Исходя из общего представления об обстановке тех лет, трудно поверить в правдивость реально существующего протокола допроса Булгакова в ОГПУ от 22 сентября 1926 г., а главное, «показаний по существу дела», данных им.

Вот некоторые выдержки из этих показаний: «Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 года в городе Владикавказе. При белых писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России».

«Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением». И далее: «На крестьянские темы я писать не могу, потому что деревню не люблю. Она мне представляется гораздо более кулацкой, нежели это принято думать. Из рабочего быта мне писать трудно, я быт рабочих представляю себе хотя и гораздо лучше, нежели крестьянский, но все-таки знаю его не очень хорошо. Да и интересуюсь я им мало и вот по какой причине: я занят. Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы мне ее близки, переживания дороги.

Значит, я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране. Но склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые порою, по-видимому, остро задевают общественно-коммунистические круги.

Я всегда пишу по чистой совести и так, как вижу! Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание, потому что в них я инстинктивно вижу большую нишу для себя (я — сатирик)».

Да, писателю многое сходило с рук: не было даже намека на то, чтобы подвергнуть его репрессиям. Обыск и тот был произведен лишь однажды. Однако чего это, наверное, стоило Сталину!

Отсюда возникли его часто взаимоисключающие высказывания о творчестве Булгакова. Скорее всего, он боялся признаться самому себе в тех глубоких чувствах, которые он испытывал к автору любимой своей пьесы.

Булгаков, вероятно, знал о словах, произнесенных в его адрес. Именно поэтому он до последнего дня надеялся на встречу и общение с вождем.

Забежим вперед и вспомним, что, даже находясь в предсмертной агонии, он вел внутренний страстный диалог с вождем.

Елена Сергеевна, третья и последняя жена писателя, записывала: «Красивые камни, серые красивые камни... Он в этих камнях (много раз повторял). Я хотел бы, чтобы с ним... разговор... (Большая пауза). Я хочу, чтобы разговор шел... О... (опять пауза). Я разговор перед Сталиным не могу вести... Разговор не могу вести...»

Однако Сталин был зажат своей «кабалой», да и сатанинская гордыня не позволяла ему сделать шаг навстречу писателю. Он лишь упорно сопротивлялся натиску оппонентов и пытался смягчить участь Булгакова. Он то балансировал, стараясь завуалировать свое истинное отношение к Булгакову, запутать следы и заставить двигаться «кабалу» по ложному следу, то неприкрыто боролся за писателя, уже и за самую жизнь его, пытаясь обмануть страшную болезнь Булгакова, забывая, что он сам стал ее виновником.

Однако эмоции, захлестнувшие Сталина, — не есть вся правда. Отчасти Булгаков явился для Сталина некой разменной козырной картой в борьбе с «кабалой».

Еще раз вспомним о невероятно накалившейся атмосфере вокруг «Дней Турбиных». Такое ведомство, как ОГПУ, всегда отличалось серьезным подходом к подбору кадров.

Доносы его сотрудников были вполне объективны.

Итак, что же мы читаем в их сводках: «Вся интеллигенция Москвы говорит о «Днях Турбиных» и о Булгакове. От интеллигенции злоба дня перекинулась к обывателям и даже рабочим. Достать билет во МХАТ на «Дни Турбиных» очень трудно». Или: «Около Художественного театра теперь стоит целая стена барышников, предлагающих билеты на «Дни Турбиных» по тройной цене, а на Столешниковом, у витрины фотографа, весь день не расходится толпа, рассматривающая снимки постановки «Дней Турбиных». В нескольких местах пришлось слышать, будто Булгаков несколько раз вызывался (и даже привозился) в ГПУ, где по 4 и 6 часов допрашивался.² Многие гадают, что с ним теперь сделают: посадят ли в Бутырки, вышлют ли в Нарым или за границу.

Во всяком случае «Дни Турбиных» — единственная злоба дня за эти лето и осень в Москве среди обывателей и интеллигенции. Какого-нибудь эффектного конца ждут все с большим возбуждением».

Как мы знаем, ждать эффектного конца обывателям пришлось (судя по всему, благодаря Сталину) довольно долго. Сталин берег писателя для затейливых игр со своим окружением.

Итак, премьера имела место в октябре 1926 года. Безусловно, без санкции Сталина она бы не состоялась.

Для чего же Сталину нужен был Булгаков и его пьеса?

Дело в том, что вождь мгновенно распознал степень гениальности автора «Дней Турбиных». Ему не составляло труда предвидеть колоссальный резонанс, который произведет в обществе постановка этой пьесы. Он и в дальнейшем берег Булгакова как зеницу ока. Это было особенно заметно на фоне трагической участи, постигшей стольких собратьев Булгакова по перу.

Безусловно, иезуитский характер Сталина, его склонность к интригам не позволяли ему открыто проявлять благие намерения по отношению к писателю.

Он то приближал его, обещая наладить более тесный контакт, то как будто начисто забывал о своем обещании и даже провоцировал травлю писателя.

Попутно он использовал писателя в своих политических целях.

Пресса русского зарубежья того времени в открытую писала о политической подоплеке разрешения на постановку «Дней Турбиных». Акцент делался на антисемитизм Сталина, который использовал антиеврейские настроения народа в борьбе с оппозицией, в которой действительно было много евреев.

При этом подчеркивалась все возрастающая популярность Сталина и Рыкова в широких общественных слоях; обывателям представлялось, что именно эти двое смогли бы воплотить в жизнь национальную идею. Такое мнение русского зарубежья кажется вполне логичным, если попытаться сопоставить события тех лет.

В таком случае пьеса Булгакова могла послужить Сталину серьезным подспорьем в его столкновении с оппозицией.

Примечания

1. Подразумевался Булгаков. Стенограмма напечатана в «Искусстве кино», 1991 г. № 5 (132—140).

2. Это было чистой правдой. Вспомним стенограмму упомянутого выше допроса Булгакова. Он состоялся накануне генеральной репетиции «Дней Турбиных» во МХАТе.