Думаю, что у многих читателей «закатного» романа возникал такой вопрос: почему Берлиоза казнили на углу Ермолаевского переулка и Малой Бронной? Как мы убедимся в следующей главе, место это для «трамвайной» казни было крайне неудобно. Чем не устроил Булгакова точно такой же турникет у Малого Козихинского переулка? В чем причина? Возможно, история Бронных, Большой Садовой и Козихи подскажет нам ответ.
Издавна обширная болотистая местность между нынешними Тверской улицей, Тверским бульваром, Малой Никитской и Большой Садовой называлась Козьим болотом. Места тут были настолько малопривлекательные, топкие и грязные, что среди московских прибауток в те времена была такая: «Фома поспешил, да людей насмешил: увяз на Патриарших». Была от этой местности и кое-какая польза — из Козьего болота вытекали речушка Кабаниха, ручей Черторый и даже речка Бубна, единственная, что впадала в пруды на территории нынешнего зоопарка.
Вряд ли непролазная грязь Козьего болота привлекла Булгакова, заставив его разыграть основные события романа именно здесь, тем более что в начале 30-х годов прошлого столетия места эти выглядели вполне благопристойно. Множество шикарного вида доходных домов, липовые аллеи у Патриаршего пруда... Смущало разве что редкое даже для Москвы количество православных церквей. Впрочем, тут нечему удивляться — надо же помнить, что немалую часть романа составляют «христианские» главы.
В самом деле, церквей было настолько много, что впору было говорить о межцерковной конкуренции. На Большом Козихинском за Ермолаевским переулком — там, где теперь сквер у Большой Садовой, — стояла церковь Святого Ермолая, а в конце Благовещенского переулка, у Тверской, — церковь Благовещения. Большой Палашевский переулок прежде доходил почти до Тверской, и там, где он соединялся с Малым Палашевским, располагалась церковь Рождества Христова в Палашах. А еще были церкви Иоанна Богослова, Спиридона Тримифутского и церковь Воскресения Славущего на Малой Бронной. Да, чуть не забыл про Георгиевскую церковь чуть подалее, на Вспольном. Словом, местность со всех сторон была окружена церквями, надо полагать, для вящего вразумления верноподданных и во исполнение воли патриарха.
Кстати, в приходе церкви Рождества Христова в Палашах в середине XVIII века числился дом капитана галерного флота Никиты Гавриловича Лопухина. Понятное дело, сам-то он в то время жил поближе к морю, в Петербурге, а вот прапраправнук его уже гораздо позже, в начале прошлого века, жил в Орловской губернии. Но о нем речь пойдет в последней главе.
В давние времена жители близлежащих слобод пасли на Козьем болоте коз. Впрочем, об этом и по названию можно догадаться. А с тех пор, как это место для своей резиденции выбрал патриарх Иоаким, стало оно называться Патриаршей слободой. Для разведения рыбы к патриаршему столу вырыли три пруда, впоследствии названные Патриаршими, болота были осушены, а в обиходе место это стали называть Козихой.
С середины XIX века этот район облюбовали московские студенты. Местность между обеими Бронными улицами и Палашевским переулком звали тогда Латинским кварталом Москвы. Ну а вокруг — на Спиридоновке, поближе к Тверской улице, Садовой и Тверскому бульвару — предпочитали жить совсем не бедные люди. Стоит ли удивляться тому, что ныне этот район облюбовали новые «князья»? Вот о потомках одного из прежних, настоящих князей, пожалуй, стоит рассказать подробнее.
Дом № 1 по Богословскому переулку, как раз напротив церкви Святого Иоанна Богослова, принадлежал княгине Клеопатре Михайловне Святополк-Мирской. Ее муж, князь Николай Иванович, после окончания Пажеского корпуса сделал блестящую карьеру, венцом которой стала должность наказного атамана в войске Донском. Клеопатра Михайловна, вторая жена князя, в девичестве Ханыкова, тоже постаралась — родила мужу семерых сыновей. Своеобразна судьба старшего сына князя, Михаила Николаевича, эрудита и полиглота, знатока восточных и западноевропейских языков. Камергер и статский советник, он посвятил себя дипломатической карьере. Пережив драматическую любовь в молодости, этот благородный красавец с задумчивым взглядом, увы, так и остался романтиком и холостяком. Что ж, видимо, и так бывает. Редко, но случается. Однако, как мы потом увидим, подобное «самоотречение», возможно, даже отказ от личной жизни в память о несчастной любви ни в коей мере не были свойственны Булгакову.
Двоюродный брат Михаила Николаевича, Петр Дмитриевич Святополк-Мирский, известный англофил, тоже сделал успешную карьеру, был назначен на должность министра внутренних дел, однако после трагических событий 9 января 1905 года уволен от должности министра с оставлением в звании генерал-адъютанта. Трагична и поучительна судьба его сына, князя Дмитрия Петровича. Во время империалистической войны служил он в 4-м лейб-гвардии стрелковом полку, во время Гражданской был в должности начальника штаба 1-й пехотной дивизии Добровольческой армии Деникина. После разгрома Белого движения обосновался в Лондоне, читал курс русской литературы в Королевском колледже Лондонского университета, издал несколько антологий русской поэзии, ряд книг и статей о русской литературе на английском языке. С конца 20-х годов князь внезапно увлекся идеями марксизма, вступил в Компартию Великобритании, а вскоре при содействии Максима Горького вернулся на родину, в Советский Союз. Кстати, здесь он уже именовался — просто Мирский.
Дальше все пошло по известному сценарию. Увлечение марксизмом не помогло, в конце 30-х годов бывший князь был арестован, приговорен к восьми годам исправительно-трудовых работ и этапирован в лагерь под Магадан, где вскоре умер. Увы, незавидна княжеская судьба в социалистическом отечестве. Риск большой, а выгода сомнительна...
Ну до чего ж у нас теперь все перепутано — сплошь и рядом большие и малые улицы и переулки, вот только средних не хватало. Впрочем, и такие есть. А в прежние времена все было куда проще. Прав был Булгаков — когда-то была здесь лишь одна Бронная улица. Прав, да не прав, потому что нынешняя Малая называлась тогда Бронным переулком. Со временем кому-то показалось унизительным жить в переулке — и вот переименовали его в улицу. Если учесть, что после строительства торговых бань участок между Ермолаевским и Большой Садовой стал именоваться Банным переулком, то переименование произвели по принципу: Бронный переулок плюс Банный равнялся Малой Бронной улице.
Патриаршие пруды
А Спиридоньевская как была, так и осталась при своем названии, что и немудрено, потому как там издавна только исключительно важные персоны обитали. Но были случаи явно невразумительных переименований. Есть подозрение, что в прежние времена Гранатный переулок именовался улицей Егорьевской. И будто бы Гранатным назывался нынешний Вспольный переулок. А о Трехпрудном, Ермолаевском и Мамоновском никто тогда и не помышлял.
Ну а потом пошло — стали переулки переименовывать в угоду мнению епархии и Священного Синода. Так и появились Ермолаевский по имени церкви Святого Ермолая, а вместе с ним и Благовещенский по церкви Благовещения, и Спиридоньевский по церкви Святого Спиридона. Из прежних названий только Палашевский с Патриаршим и остались. А вскоре и за Козихинский переулок принялись — прежний переулок стал Большим, а тот, что поперек, назвали Малым. Раньше был он то ли Броньевским, то ли Сенным. Что вызывает крайнее недоумение, так это переулок, который почему-то называли Палачевским. Вот никогда не поверю, что на Козихе жили палачи! Даже если допустить, что Булгаков об этом переулке знал, чем-то он не устроил его как одно из вероятных мест казни Берлиоза.
Придумал же всю эту неразбериху некий краевед Василий Рубан. Доподлинно известно, что уроженец Малороссии несколько лет проучился в Москве, а в 1775 году вместе с князем Потемкиным отбыл на южные окраины России. И только через несколько лет вновь перебрался в Москву. А книгу-то написал на два года раньше! Поэтому так и хочется спросить: «Милый! Ты ничего не перепутал?»
Однако мы отвлеклись. Пора из глубины веков перебираться поближе ко времени Берлиозов и Бездомных.
Вскоре после войны с Наполеоном Бонапартом, когда пришлось практически заново отстраивать Москву, у Патриаршего пруда появился «кофейный дом для продажи чая, кофе и лимонада, окромя всякого рода напитков». С конца XIX века Русское гимнастическое общество устраивало на Патриарших зимний каток. А во второй половине 30-х годов прошлого столетия, как раз ко времени несчастья с Берлиозом, у пруда выстроили изящный павильон. Скорее всего, некто, вальяжный и влиятельный, предпочел наблюдать за событиями на Патриарших, не сидя на скамейке у пруда, а находясь в более комфортных для себя условиях, притом оставаясь скрытым от посторонних глаз. Кто бы это мог быть? Если учесть, что во всяком преступлении надо прежде всего искать того, кому все это выгодно, мы будем вынуждены признать, что за стеклянными дверьми павильона находился тот, кому несомненно должен был понравиться роман. Ну как же, казнь как предупреждение всем, усомнившимся в его несокрушимой власти. Конечно, речь вовсе не о черте. Но кто он, вот уж это пусть каждый для себя решает сам.
Предмет нашего особого внимания, Ермолаевский переулок берет начало от старинной усадьбы, близ места, где Спиридоньевская улица упирается в Садовое кольцо. Когда-то усадьба принадлежала князю Урусову — говорят, что здесь бывал и Пушкин. Позднее этот участок перешел в военное ведомство — сначала тут находился 3-й Кадетский корпус, а потом штаб гренадерского корпуса, от которого сохранилось здание солдатских казарм. Высокие дома по соседству построили уже в начале прошлого века. А в 40-х годах, после войны, у Патриаршего пруда появился известный на всю округу «генеральский дом». Квартиры там состояли из таких комнат: передняя, холл, гостиная, кабинет, туалетная, коридор, детская, спальня, столовая, передняя перед кухней, комната домработницы, кухня, кладовая и уборная. Видимо, это был стандарт для высшей знати, сохранившийся еще с дореволюционных, царских времен, — точно такая же квартирка принадлежала и профессору Преображенскому в «Собачьем сердце».
Соседний с Ермолаевским, Малый Козихинский переулок начинается от Малой Бронной улицы близ другой оконечности сквера у Патриаршего пруда. Ничем особенным этот переулок не знаменит, разве что в конце его сохранился дом, где была квартира адвоката Коморского, которого часто навещали Михаил Булгаков с первой женой, Татьяной Лаппа. Здесь когда-то собирался своего рода литературный клуб. Бывали тут Олеша, Ильф, Катаев. В мае 1923 года в этом доме торжественно встречали Алексея Толстого, приехавшего из Берлина.
Чуть поодаль расположился Большой Палашевский переулок. Его название, вероятнее всего, произошло от живших тут мастеров-оружейников, выделывавших палаши — прямые и широкие обоюдоострые сабли. Другое объяснение этого названия — здесь якобы жили палачи. Впрочем, я уже писал, что «Палачевский» переулок — это явное недоразумение. Но вот что несомненно — в Палашевском переулке жил вероятный прототип Михаила Берлиоза, руководитель РАПП Леопольд Леопольдович Авербах.
На левой стороне Трехпрудного переулка, недалеко от все того же Ермолаевского, выделяется своими изысканными формами фасад дома, построенного архитектором Шехтелем для типографии, или, как она тогда называлась, скоропечатни Левенсона, одной из лучших российских типографий тех времен. Стоило обратить внимание на этом дом, поскольку первая книга Марины Цветаевой, родившейся неподалеку, была напечатана именно здесь, в этой типографии.
Мамоновский переулок назван по фамилии владельца большой усадьбы, сенатора, президента Вотчинной коллегии Дмитриева-Мамонова. Главный дом усадьбы выходил на Тверскую, а сад шел до Трехпрудного переулка. Опекуны Дмитриева-Мамонова продали этот дом «Отдельному заведению для пользования страждущих глазными болезнями», ныне хорошо известной всем глазной больнице. На другой стороне переулка до революции находился Современный, или Мамоновский, театр миниатюр, а в советское время 1-й Государственный детский показательный театр и еще позднее молодой экспериментальный театр «МЭТ» и кинотеатр «Сатурн». Когда-то было тут и кафе «Розовый фонарь», где выступил молодой Владимир Маяковский и бросил в лица завсегдатаев свое «Нате!»:
Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей;
Вот вы, женщина, на вас белила густо,
Вы смотрите устрицей из раковин вещей...
Как ни старался обличитель и поэт, психология потребителя и мещанина оказалась удивительно живуча.
А вот интересно, почему все эти достопримечательности Бронных и Козихи, малую часть которых я решился описать, Булгаков в своих произведениях словно бы стороною обошел. Дом Пигита, казино в саду «Аквариум» по соседству, трамвай на углу Малой Бронной и Ермолаевского переулка, да еще Патриарший пруд — неужели остальное было ему чуждо и противно? Может быть, и так. Но почему? Видимо, дело в том, что писателя привлекали к себе Пречистенка и Арбат, располагавшиеся в другой стороне, за Большой Никитской. «Сент-Жерменское предместье Москвы» — так называл этот «лабиринт чистых, спокойных и извилистых улиц и переулков» князь Петр Кропоткин. Ну, что касается Арбата, привязанность Булгакова я могу понять — там жили его театральные знакомые, Калужские, там будто бы обитала вместе с мужем Маргарита. А вот Пречистенка — только ли в том дело, что Булгаков прожил в тех местах чуть ли не пятнадцать лет? Или причина в том, что обитал на Пречистенке профессор Преображенский, искусный эскулап, жизнь посвятивший заботе о больных и страждущих, прославленный попечитель о бродячих псах?
Кстати, вот об этом надо непременно рассказать — о попечительстве.
Канцелярия Арбатского отделения городского Попечительства находилась накануне революции неподалеку от Патриарших, в квартире № 94 дома № 15 по Большой Бронной. Председательствовала в попечительском совете княгиня Марина Николаевна Гагарина. Имелись при Попечительстве детский приют, коечная квартира на двадцать человек, семейно-коечная квартира и две бесплатные коечные квартиры, каждая на пять человек студентов. Судя по всему, квартиры без коек тоже были, но точно не скажу. Известно лишь то, что коечные квартиры размещались в домах Гирша, что на Малой Бронной.
Попечительство о бедных было учреждено 15 марта 1894 года решением Московской городской думы. До тех пор благотворительностью имели право официально заниматься только купцы, дворяне и промышленники. Теперь же к ним могли присоединиться и люди небогатые, само собой, при наличии лишних средств и соответствующего состояния души. Видимо, бедность приобретала все большие масштабы, а своих средств, чтобы с этим справиться, у власти не было. Или просто денег пожалели.
В Москве в то время появились двадцать восемь участковых попечительств. Так, на Пресне было Первое отделение, канцелярия которого располагалась в Трехгорном переулке. Это отделение совершенно невозможно обойти вниманием в силу редкой отличительной его особенности. Среди подчиненных ему заведений имелся «Дом дешевых квартир имени князя А.А. Щербатова на 28 семей». Можно было бы понять это «именное указание», будь квартиры совершенно бесплатными, а так... очень уж смахивает на рекламу.
Впрочем, первый всесословно избранный городничий Москвы знаменит еще и тем, что после смерти матери, известной благотворительницы княгини Софьи Степановны Щербатовой, обратился в городскую управу с просьбой принять в дар городу ее владение по Садовой-Кудринской, «имея в виду настоятельную надобность для Москвы в детской клинической больнице». Так была образована знаменитая детская больница, позже названная именем ее главного врача Нила Федоровича Филатова. Приходилось там и мне бывать. Собственно, о больнице и пойдет речь далее. Вот только еще несколько слов о методах тогдашнего попечительства.
Церковь в Филатовской больнице
До появления попечительств помощь бедным оказывал Комитет для разбора и призрения просящих милостыню. Позже Московская городская дума решила применить на российской земле прогрессивный европейский опыт. В основу положено было «убеждение, что каждый призреваемый должен быть изучаем во всех своих индивидуальных особенностях». Весь город разбили на несколько округов, а в каждом округе назначили несколько попечителей о бедных. Причем каждому попечителю полагалось иметь дело не более чем с пятью-шестью семьями. Видимо, обслужить большее количество страждущих одному попечителю было не под силу. Нуждающиеся делились на два класса: способных и неспособных работать. Вторые всегда имели право на призрение, если нет близких лиц, которые обязаны их содержать. Первые же «до приискания занятия получали от администрации работу соразмерно со своими силами».
В те времена даже дети из богатых семей лечились в клиниках для взрослых. Но вот в Петербурге открылась первая в России детская больница, названная в честь императора Николая I. Разумеется, москвичи захотели иметь такую же или даже лучше. Благодаря инициативе московского генерал-губернатора светлейшего князя Дмитрия Голицына было получено высочайшее разрешение на сбор денег от благотворителей, утвержден устав больницы и штат, куплена за тридцать тысяч серебром усадьба вдовы генерал-лейтенанта Анны Неклюдовой на Малой Бронной. Для размещения больницы на сто кроватей владение было реконструировано. На третьем этаже главного дома была оборудована церковь во имя святой Татианы, в память супруги Голицына Татьяны Васильевны, известной благотворительницы. Позднее больница была причислена к ведомству учреждений Императрицы Марии и названа Детской больницей Московского воспитательного дома. Долгое время она оставалась единственным местом для лечения детей в Москве. Если идти к Тверскому бульвару, больница находилась по правую сторону улицы, третий и четвертый дом от угла со Спиридоньевским переулком. Далее располагались дома с дешевыми квартирами Гирша.
Москвичи называли ее просто — Бронной больницей. Первое время она существовала безбедно — благодаря влиянию генерал-губернатора не оскудевала рука дающего. Но вскоре Голицын вышел в отставку по болезни и через год умер в Париже. А между тем строения Бронной больницы постепенно разрушались. Не раз случался в ней пожар. В ответ на настойчивые просьбы о постройке нового здания император начертал загадочную резолюцию «Сообразить!», но старое здание продержалось еще лет сорок. А после очередного пожара больница, по существу, была закрыта — работало только амбулаторное отделение. От полной ликвидации ее спас князь Александр Щербатов. Несколько слов о благодетеле.
Его отец, князь Алексей Щербатов, сделал блестящую военную карьеру. Однако первая жена, Екатерина Вяземская, умерла, не выдержав тяжести военных походов. Немного погоревав, князь вновь женился. Следующей избранницей стала девятнадцатилетняя княжна Софья Апраксина. Особняк Апраксиных на Знаменке был очагом культуры в Москве, а их домашний театр считался одним из лучших в городе. В этом же доме, где устраивались роскошные пиры для элиты общества, в определенные дни угощали всех нуждающихся. Ну, может быть, не всех, но очень многих. Во всяком случае, примеры благотворительности Софья наблюдала с детства. Когда ее муж сменил Голицына на посту московского генерал-губернатора, княгине полагалось продолжить благотворительную миссию своей предшественницы Татьяны Васильевны Голицыной. По ее настоянию было учреждено Дамское попечительство о бедных в Москве. В ведении попечительства находились училища, школы, богадельни, убежища, больницы и Александровский дом для престарелых классных дам. А еще через год Щербатова создает под своим председательством Совет детских приютов Москвы. После смерти супруга княгиня всецело посвятила себя благотворительности. Для этих целей она покупает усадьбу на Садовой-Кудринской.
Усадьба с парком и прудами в приходе церкви Святого Ермолая принадлежала в середине XVIII века унтер-лейтенанту морского флота князю Александру Урусову. Дом сменил несколько владельцев, прежде чем отошел гражданскому губернатору Москвы Николаю Небольсину, который владел им до середины следующего века. Недолго был дом во владении и у штаб-ротмистра графа Андрея Ростопчина. А затем усадьба становится центром благотворительности в Москве.
После смерти Софьи Степановны ее сын, князь Александр Щербатов, попросил принять в дар городу для устройства детской больницы владение по Садовой-Кудринской. Были названы условия: владение занять непосредственно больницей; не допускать ни временного, ни постоянного извлечения какого-либо дохода из домов и земли, при них состоящей, ни продажи их; больницу назвать Софийской в память покойной княгини, а домовую церковь освятить во имя святых Татианы и Софии, чтобы восстановить посвящение престола старой Бронной больницы. Это дало повод почитать святую Татиану и как возможную покровительницу детских врачей. Для полноценного размещения Софийской больницы было куплено соседнее со щербатовским владение Ольги Коншиной, супруги текстильного магната.
В состав больницы вошли три здания: каменный двухэтажный дом середины XVIII века в глубине двора, деревянный одноэтажный ампирный особняк, выходящий фасадом на Садовую, и церковь Татианы-мученицы и Софии-мученицы во дворе усадьбы.
Софийская больница стала образцовым благотворительным учреждением. Плата за лечение составляла четыре рубля серебром в месяц, но дети неимущих не платили ни гроша.
«Стены этой больницы, бывшие свидетелями счастливой жизни и высокогуманной деятельности покойной княгини, отныне будут служить приютом для восстановления здоровья детей той нищеты, ради которой так много потрудилась княгиня в своей жизни и ради которой проявила чувство своего христианского милосердия».
Так написано в отчете Софийской больницы за 1897—1905 годы. Странная фраза — получается, будто княгиня «потрудилась» ради нищеты. Видимо, опять историки напутали, либо же не все так просто в княжеских намерениях. А между прочим, в том самом доме генерал-лейтенанта Неклюдова на Малой Бронной улице, где размещалась первая московская детская больница, в 1808—1809 годах квартировала семья юного Александра Пушкина. Но речь здесь не о поэзии и не о поэтах.
Все эти замечательные порывы души великосветских дам, светлейших князей и губернаторов видятся мне как знак некоего покаяния, возможно, даже надежды на отпущение грехов. «Вот мы, живущие в роскоши, обласканные государем, владельцы богатых имений и угодий — мы тоже люди, нам тоже не чуждо сострадание. И вот ради страждущих и неимущих готовы поделиться частью того, что нам принадлежит». Надо сразу уточнить, как правило, очень небольшой частью. Так стоило ли все это делать? Безусловно, да — польза для простых людей немалая. Однако надеюсь, что никто не возьмется утверждать, будто благие порывы титулованных особ могли что-либо существенно изменить в беспросветной жизни большинства жителей России. Как-то не верится, чтобы некий князь в расцвете сил способен был подарить своим крестьянам землю, раздать содержимое кладовых, амбаров, сундуков, а сам с сумою за плечами отправился бы в дальний монастырь. Не было этого и не могло быть, по крайней мере как типичного явления, сколько ни твердите мне про попечительство и сострадание к больным.
Вообще же мнение о доброте великосветских дам часто зависит от происхождения и обстоятельств жизни. Так, Лидия Гронская, жена репрессированного большевика, ответственного редактора «Известий», готова была ругать их самыми последними словами, описывая то, что творилось в московском Доме матери и ребенка в 1927 году:
«Персонал из бывших графинь, баронесс — специально открывали окна, переохлаждали младенцев и морили голодом...»
И вместе с тем позже, когда Лидия Гронская работала в госпитале, раненые оставляли ей суп, чтобы она могла подкормить своих детей. Такое сострадание, идущее от души, такая самоотверженная забота, на мой взгляд, куда ценнее княжеского попечительства.
К чему это я о попечительстве да о больнице? Какое отношение все это могло иметь к событиям «закатного» романа и судьбе гражданина Берлиоза? И стоит ли такие серьезные темы обсуждать походя, исследуя приключения черта и его подельников в Москве? А впрочем, и в романе то же — «христианские» главы перемешаны с грубым фарсом, лирические сцены — с репризами на уровне дешевого фельетона. Да и в жизни так.
И все же неспроста здесь упомянута больница. Надо же иметь в виду, что отрезанную голову пришить еще никому не удалось. А вдруг? Случись несчастье с Берлиозом поблизости от Филатовской больницы да проезжай в это самое время мимо Преображенский с Борменталем — тогда, возможно, нас ожидало бы совсем другое развитие событий. Представьте себе, вместо того, чтобы попытаться превратить собаку в человека, Филипп Филиппович поставил бы перед собой куда более важную цель — поставить на свое место потерянную голову. Не просто так — пришить сосуды, восстановить нервную ткань и скрепить части разорванного позвоночного столба. Не только это. Но сделать из прожженного лицемера, демагога, чиновничьей душонки, из послушного исполнителя воли своего начальства — честного человека, обладающего незаурядным умом и стойким характером борца за правое дело. Вот это и было бы в самом деле — попечительство, причем попечительство несомненное, с большой буквы! Попечительство о бедных разумом, заблудших, страждущих, но неспособных жить иначе. Попечительство самое насущное, смысл которого — забота о всех нас!
Однако боюсь, что даже знаменитому специалисту по евгенике такая задача оказалась бы не по плечу. Нам остается лишь признать, что наука за велениями времени, увы, не поспевает.
Церковь Святого Ермолая, 1932 г.
Однако странно все это. Прежде всего, удивляет то, что поблизости от Патриарших было столько подходящих мест для казни, однако выбрано не самое удобное. Еще более удивительно, что Булгаков, сын священника, тоскуя по прошлому и описывая Москву 30-х годов, ни разу не упомянул церковь Святого Ермолая, что стояла в двух шагах от дома Пигита на Большой Садовой, в самом конце Большого Козихинского переулка. Все описал — и Малую Бронную, и ставший знаменитым благодаря ему Патриарший пруд. Вот только церковь он словно бы стороною обходил, даже в первых редакциях романа, когда церковь еще не разобрали. Видимо, обстоятельства жизни писателя в те годы не располагали к тому, чтобы умиляться, глядя на купола церквей. Всюду черти чудились!
Но так ли далека история этого храма от содержания «закатного» романа, от ершалаимских глав?
Церковь основал в 1610 году патриарх Гермоген в память о христианском мученике Ермолае, иерее Никомедийской церкви в области Вифиния на берегу Мраморного моря близ нынешнего города Исмит.
Имя Ермолая связано с тем временем, когда в Римской империи завершилась эпоха мирного сосуществования языческой и христианской церквей — было это в конце правления императора Диоклетиана. Случившиеся один за другим два пожара в императорском дворце стали поводом для обвинения христиан в покушении на власть. Кое-кто утверждал, что христиане готовили переворот. Похоже, что именно этот исторический опыт использовали германские нацисты, организовав поджог Рейхстага.
Прямые гонения начались в Никомедии с разрушения христианской церкви и убийства беззащитных проповедников. Создатель «Церковной истории» Евсевий Кесарийский рассказывает о пытках, которым подвергали христиан:
«Одних, как в Аравии, зарубили секирами; другим, как в Каппадокии, ломали ноги; иногда подвешивали головой вниз и разводили под ними слабый огонь: люди задыхались в дыму, поднимавшемся от горячих сучьев, как случилось в Месопотамии; а иногда, как в Александрии, им отрезали носы, уши, руки и уродовали другие члены и части тела. Вспоминать ли антиохийских мучеников, которых поджаривали на раскаленных решетках с расчетом не сразу их умертвить, а подольше мучить; другие предпочитали положить в огонь правую руку, чем прикоснуться к мерзкой жертве». Понтийским мученикам «загоняли под ногти на руках острые тростинки и прокалывали насквозь пальцы; расплавив свинец, поливали этим кипящим металлом спину».
Страшно читать такие строки! Куда нацистским палачам Третьего рейха до защитников священных многовековых основ! Стоит ли удивляться тому, что творилось уже здесь, в России, в Гражданскую войну, когда каждая из враждующих сторон была уверена в своей правоте и оправдывала любые зверства необходимостью защиты веры и идеологии?
Легенда гласит, что священник Ермолай чудом уцелел после сожжения Никомедийской церкви. Свои тайные проповеди с изложением основ веры он продолжал и в пору тяжких гонений на христиан. Но вскоре был пойман, предстал перед судом язычников и был казнен — ему отрубили голову.
В сущности, и истребление тысяч не повинных ни в чем людей, и казнь непокорных проповедников — все это было привычным явлением для того времени. Но вот в чем древний историк усматривает истинную причину гонений, обрушившихся на христиан:
«Полная свобода изменила течение наших дел: все пошло кое-как, само по себе; мы стали завидовать друг другу, осыпать друг друга оскорблениями и только что при случае не хвататься за оружие; предстоятели Церквей — ломать друг о друга словесные копья, миряне — восставать на мирян; невыразимые лицемерие и притворство дошли до предела гнусности... Словно лишившись всякого разумения, мы не беспокоились о том, как нам умилостивить Бога; будто безбожники, полагая, что дела наши не являются предметом заботы и попечения, творили мы зло за злом, а наши мнимые пастыри, отбросив заповедь благочестия, со всем пылом и неистовством ввязывались в ссоры друг с другом, умножали только одно — зависть, взаимную вражду и ненависть, раздоры и угрозы, к власти стремились так же жадно, как и к тирании тираны».
Прискорбно, но все это мы наблюдаем и поныне. Время изменилось, но, видимо, даже страдания далеких предков не в состоянии изменить психологию людей. Борьба за власть, зависть, вражда и взаимные угрозы... Прав был древний историк, несомненно прав! Увы, именно эти «побочные явления» свободы грозят непоправимыми последствиями и теперь.
Если уж зашла речь о вероятных результатах желаемых обществом либеральных перемен, нужно упомянуть и такое мнение:
«Прискорбно сознаться, а делать нечего — мы едва ли не перещеголяли все народы в неисполнении тех полномочий, которых добиваются общественные деятели, лишь бы быть только избранными. Отличительная черта нашей славянской натуры, горячо браться за всякое дело и также скоро оставлять его, развивается все более... (Дозволено цензурой, Москва, 30 декабря 1876 года)».
Однако обратимся вновь к урокам древней истории. Преследования христиан вдруг прекратились, когда вступивший на трон вслед за Диоклетианом император Галерий заболел. Видимо, желание еще пожить пробудило совесть. «Мудрый государь» даже расписался в уверениях в почтении и объяснил причины учиненных им гонений:
«Среди мер, принятых нами на благо и пользу народов, сначала решили мы восстановить все у римлян, согласно древним законам и общественным установлениям, заботясь о том, чтобы христиане оставили учение своих предков и образумились. В силу измышлений исполнились они такой самоуверенности, что не следуют установлениям древних и, может быть, даже тому, что принято было их родителями».
И снова в памяти всплывают события истории, теперь уже недавней. Забота о сохранении того, «что принято было их родителями», — именно это заставило сторонников монархии ввергнуть Россию в пучину братоубийственной войны. Причем обращает на себя внимание предельно четкая формулировка в эдикте императора Галерия — «что принято». То есть что принято, и все! Без какого-либо основания, без объяснений, кому и зачем все это было нужно. Впрочем, здесь-то как раз ничего не требуется разъяснять.
А теперь припомним, о чем пишет Михаил Булгаков в ершалаимских главах своего романа. Истоки христианства, предательство, казнь Иешуа... И рядом с этим — страдающий от головной боли прокуратор, терзаемый сомнениями, мятущийся между верностью «устоям» и любовью к человеку. После того как Иешуа избавил Понтия Пилата от страданий, последовало великодушное прощение. Хочется сказать, жаль, что не сбылось. Но дело тут в другом — все повторяется, в болезни или на краю могилы мы вспоминаем о том, что где-то что-то сделали «не так». И вот пытаемся выторговать себе прощение. Понтий Пилат, Галерий... Кто следующий? Впрочем, теперь мало кто верит и в загробный мир, и в необходимость искупления грехов. Греши, пока дают, пока дозволено...
Однако вернемся к Ермолаю. Итак, власть наказала отступника — он был казнен. И вот получается, что эти места на границе Большой Садовой и Козихи как бы освящены именем святого Ермолая, погибшего за веру. А что, если именно здесь и созрела у Булгакова мысль написать роман?
Вот странное дело — Ермолай был обезглавлен за проповедь христианского учения, а ярый атеист товарищ Берлиоз лишился головы за неверие в существование Христа. Причем казнь Берлиоза произошла буквально рядом с единственной на всю Москву церковью, воздвигнутой во имя святого Ермолая. Теперь остается мучиться сомнением — а есть ли в этом совпадении какой-то скрытый смысл?
Шар в саду «Аквариум», 1900 г.
То ли трагическая судьба священника натолкнула Булгакова на идею, то ли писатель хотел этим совпадением сказать — мельчают люди, деградируют. Когда-то умирали за веру, а теперь гибнут всего лишь за неверие.
Возможно и то, что автор пытался сообщить — все возвращается на круги своя и варвары снова торжествуют. Но и для них найдется плаха или, на худой конец, трамвай... Конечно же «закатный» роман вряд ли стал бы настолько популярен, не будь у его автора привычки ерничать и издеваться, однако в данном случае «черный юмор» явно ни к чему.
И все же попытаемся понять.
А может быть, сам не сознавая того, Булгаков написал пародию? Имеется в виду эпизод с казнью Берлиоза. Как вам такая последовательность событий? Сначала — страдания основателя христианского учения, распятого на кресте. Затем — казнь Ермолая, одного из проповедников, ему отрубили голову... И вот история христианства как бы заканчивается у Булгакова тем, что под колесами трамвая гибнет, тоже обезглавленный, ярый атеист, тем самым подтверждая следующее — круг замкнулся, дальше уже ничего не будет.
Нечто подобное этому утверждению находим и в «Жизнеописании Михаила Булгакова» Мариэтты Чудаковой:
«Перед нами — дурная бесконечность, движение по кругу... «Все кончилось, и все кончается...» — эти последние слова Маргариты говорят о завершении какого-то цикла движения исторического времени, какого-то периода, в пределы которого уложилась и вся творческая жизнь автора романа».
Скепсис Булгакова относительно нравственных качеств окружающих его людей предельно очевиден — своим творчеством он это доказывал не раз. Веры в людей нет, христанская вера им отвергнута — что же остается? А в сухом остатке то, о чем написано в первой главе, — надежда на мудрого тирана.
Однако что это я все о грустном? Перелистаем страницы дореволюционных газет:
«На Спиридоновке открыт манеж для верховой езды. Манеж открыт для публики ежедневно от 9-ти часов утра до 9-ти часов вечера. Освещается электричеством. Уроки верховой езды, отпуск лошадей для катания; прием лошадей на пансион, на комиссию для продажи и для выездки. Цены весьма умеренные».
А в 1899 году появилось сообщение, что в саду «Аквариум» у Шарля Омона производятся подъемы баллонов. С желающими полетать на шаре заключалось следующее соглашение:
«Москва, сего дня 1899-го года. Я, нижеподписавшийся, директор сада «Аквариум», Ш. Омон согласился с господином имярек сделать свободный полет на шаре «Колосс», за который я должен получить с господина имярек семьсот рублей, причем при подписании сей записки четыреста рублей, а остальные триста рублей перед началом полета. Полет должен состояться такого-то дня 1899-го года в 5 часов утра.
В случае форс-мажора я, Омон, обязуюсь деньги возвратить обратно, но если будет скверная погода, то можно полет отложить до более благоприятной погоды; если же будет запрещение полиции, то полет отменяется, а я, Омон, обязуюсь задаток возвратить.
Ш. Омон».
Желающие полетать нашлись. Герцог Абруццкий совершил свободный полет из сада «Аквариум» с капитаном Жильбером в сторону Нижнего Новгорода, а затем, благодаря перемене ветра, шар отнесло на сто верст ближе к Москве.
Как видим, жизнь когда-то била здесь ключом, происходили невероятные события, вроде полета герцога на воздушном шаре. Что ж удивляться случившемуся тут через три десятка лет?
Оказывается, что эти места связаны не только с биографией и творчеством Булгакова. Речь об издании первых книг другого известного писателя. В конце XIX века среди издателей укоренилось мнение:
«Издавать Горького — понапрасну бросать деньги: рассказов его покупать никто не будет, совершенно не расходятся даже рассказы Бунина, который несравненно талантливее Горького».
Решился на авантюру Александр Чарушников, родом из мещан, купец второй гильдии, по инициативе которого составилось новое издательство — С. Дороватовского и А. Чарушникова. Первый том первого издания «Очерков и рассказов» вышел тиражом три тысячи экземпляров в конце марта 1898 года. В том же году были опубликованы еще два тома рассказов Максима Горького. Правда, вскоре писатель отказался сотрудничать с созданным «под него» издательством, поскольку ему были предложены более выгодные условия. А вскоре его рассказы пошли нарасхват.
Чем-то судьба рассказов будущего глашатая революции напоминает то, что случилось с творениями Булгакова. Сначала неприятие, потом — оглушительный успех. И это несмотря на то, что время в начале писательской карьеры Горького было другое и вроде бы совсем иной политический режим. Видимо, судьба настоящего художника при любых внешних обстоятельствах одна — ждать, когда повезет вдруг несказанно!
В начале 1906 года Чарушников открыл книжный магазин под вывеской «Чарушников и Ко». Так вот, этот магазин был открыт в доме № 15 по Большому Козихинскому переулку. Скорее всего, книжный магазин Чарушникова располагался не в доме № 15, а в глубине квартала, в доме № 15-а. Даже в советские годы часто возникала путаница с этими домами. Бывало, что приходили письма из Калязина на наш адрес, хотя адресат жил в том самом доме, стоявшем во дворе, и приходилось тащиться туда, по узкой лестнице со сбитыми степенями подниматься на четвертый этаж, чтобы опустить письмо в почтовый ящик. А в официальных документах вообще невозможно было разобраться. В одних бумагах строением № 1 числился наш дом, первый со стороны улицы. В других — строением № 1 считался дом № 15-а, поскольку наш дом построили только в 1931 году, а здание во дворе было построено гораздо раньше, в 1905-м. Но все это не важно. Существенно лишь то, что вскоре после завершения строительства Чарушников арендовал в доме № 15-а подвал. Подвал достаточно вместительный, мне приходилось в нем бывать, он вполне подходил для обслуживания бедного студенчества, а еще больше для хранения литературы, не предназначенной для глаз сотрудников охранки.
Как я уже писал, район Козихи, благодаря близости к университету и консерватории, был излюбленным районом студенчества Москвы. Считается, что не было на Козихе ни одной квартиры, в которой не проживали бы студенты и курсистки. Цель у создателей книжного магазина была одна — приблизить либеральную литературу к молодежи. Но магазин не только торговал книгами, через него проходили партийные издания, причем самых разных прогрессивных партий, там подбирали книги для рабочих кружков, для библиотек. Однако в марте 1907 года в магазине был произведен обыск, была обнаружена нелегальная литература. Магазин закрыли, а «дело было направлено по принадлежности» для привлечения Чарушникова к суду. В эти неспокойные времена квартира издателя неоднократно подвергалась обыскам. А в 1913 году его не стало. В большевистской «Правде» под заголовком «Смерть первого издателя Максима Горького» отмечалось: «Скончался известный в литературнообщественных кругах А.П. Чарушников, стоявший во главе популярного по своей культурной деятельности издательства».
А что мы знаем про первого издателя Булгакова? Если не считать фельетонов, то впервые его рассказы, а это отрывки из «Записок на манжетах», были опубликованы в берлинской газете «Накануне», точнее, в литературном приложении, где главным редактором был Алексей Толстой. Вот ведь и Булгакову «свезло», пусть хоть в Германии, а не в России. Увы, российские издатели, видимо, с давних пор весьма предвзято относятся к неизвестным авторам. Что для них Горький, что Булгаков? Рядом с этими подвижниками от литературы нынешних как-то даже неудобно поминать.
Кстати, Булгаков отплатил сторицею Толстому, отбив у Шиловского жену. Тем самым «вынудил» красного генерала жениться на Марианне, дочери красного генерал-писателя. Вполне логически оправданный альянс для высшей знати. Как принято говорить, услуга за услугу!
Пожалуй, пора выбираться из переулков Козихи поближе к тому дому, где некоторое время жил Булгаков и вроде бы квартировал несчастный Берлиоз. Думаю, все согласятся, что Большая Садовая выглядела в начале прошлого века куда привлекательнее, нежели в 30-х годах. Особенно это относится к ее северной, внешней части. Невзрачность расположенных на этой стороне домов не так бросалась в глаза, пышная растительность их целомудренно скрывала. Что-то вроде фигового листка на теле улицы. К слову сказать, «палисады» в то время предписывалось иметь каждому из владельцев, чьи дома выходили на Садовое кольцо. А между тем на внешней его части жили люди куда более интересные и значительные, чем те, что населяли знаменитый дом Пигита на противоположной стороне.
На углу Большой Садовой и площади Старых Триумфальных ворот располагался дом купца Алексея Гладышева. Поначалу в доме размещался трактир, а позже ресторан и варьете под впечатляющим названием «Альказар». Когда-то здесь, в маленьких домишках, построенных после пожара 1812 года, жили многочисленные цыганские семьи. Цыганские хоры часто приглашались в дома московской знати, в трактиры и загородные рестораны. Однако прошли те времена, и вместо цыган вошло в моду варьете. Вскоре после революции в доме Гладышева обосновался Театр эстрады, затем Театр сатиры, а там дело дошло и до театра «Современник». Однако никто так и не прижился, и, видимо, поэтому дом снесли. Впрочем, лучшие годы «Современника» связаны именно с этим зданием.
Максим Горький
И вот читаем, что археологи нашли кирпичный фундамент дома Гладышева. Под ним видны остатки деревянной постройки времен Тверской-Ямской слободы, когда здесь обитали московские ямщики. А стоило ли сносить, чтобы потом раскапывать? Можно предположить, что ищут фундамент того, прежнего, настоящего театра «Современник».
В середине XIX века на северной стороне Большой Садовой располагалось до семнадцати дворов. Это если верить Павлу Сытину. Перед империалистической войной их было уже чуть меньше, но если исследовать каждый дом, можно узнать много интересного.
Дом Никитиных — это небольшой дом напротив сада «Аквариум».
Братья Никитины были выходцами из крестьянской семьи. Вместе с отцом выступали в балаганах и цирках. Отец — шарманщик, Дмитрий — атлет и солист на балалайке, Аким — жонглер и рыжий клоун, Петр — шпагоглотатель и гимнаст на трапеции. Сын Акима, Николай, был жонглером на лошади. В 1911 году Аким Александрович открыл цирк на площади Старых Триумфальных ворот и оставался его директором до 1917 года. Однако этому предшествовало жесткое противостояние с владельцем цирка на Цветном бульваре Альбертом Саламонским, задолго до этого перебравшимся из Одессы в Москву.
В 1886 году братья Никитины купили пустовавшее круглое здание «Панорамы Плевны», стоявшее на Цветном бульваре вплотную к цирку Саламонского, и начали здесь представления «Русского цирка братьев Никитиных». Представления Никитиных пользовались огромным успехом. Но Саламонскому конкуренты были совершенно ни к чему, он выкупает у них здание цирка, а также вынуждает подписать договор, на основании которого Никитины обязуются уехать из Москвы и впредь не открывать в ней цирков.
Однако через год Никитины, презрев запрет, снова возвращаются в Москву и открывают цирк, на этот раз на Воздвиженке. Разгневанный Саламонский подает в суд, однако проигрывает дело. Тем не менее вскоре Никитины покинули Москву и стали работать вновь в провинции, по-прежнему пользуясь у публики успехом. Благодаря этому на торжества по случаю коронации Николая II в 1896 году приглашают именно их цирк. Но вернулись они в Первопрестольную только в 1911 году, с тем чтобы открыть цирк на площади Старых Триумфальных ворот.
Дом Смирновых располагался рядом, числился он под номером 15, и было в нем около полусотни квартир. Если кто-то думает, что здесь жил Петр Смирнов, он безусловно ошибается. «Водочному королю» было бы крайне неуютно жить поблизости от «коньячного короля» Николая Шустова. Но о нем речь пойдет немного позже. А пока немного слов о владельце дома.
Площадь Старых Триумфальных ворот, 1910-е гг.
В начале прошлого века в Москве было несколько фирм, торговавших автомобилями, — торговый дом Фольмана предлагал машины марок «Минерва», «Пип» и «Адлер», фирма Квачадзе — английский «Даймлер», а торговый дом «Е.Е. Смирнов и сыновья» предпочитал всем другим автомобили «Люк» и «Лорелей». Серийное производство маленьких автомобилей с мотором мощностью шесть и десять лошадиных сил под маркой «Лорелей» началось в 1906 году в Арнштадте, а Ефим Егорович Смирнов торговал ими с 1913 года. Недорогие маленькие немецкие автомобили были в России популярны, особенно в Москве.
В одной из квартир дома Смирновых жил Сергей Ильич Мушруб-Шавердов. Поручик, сын вышедшего в отставку генерала, занимавшего высокие посты по военно-судебному ведомству, служил воспитателем во 2-м Кадетском корпусе. В 1918 году Сергей Ильич отправился на Дон, за время Гражданской войны дослужился до звания штабс-капитана. Но вот какие выяснились обстоятельства. В начале 30-х годов, когда ОГПУ проводило чистку в армии, выявляя неблагонадежных военспецов из числа бывших царских офицеров, на допросе некто бывший воспитанник кадетского корпуса сообщил о созданной в 1918 году антисоветской организации кадетских корпусов под наименованием «Орден романовцев», более известный как «Алексеевская военная организация». Начала она зарождаться среди кадет младших классов, а основной целью было восстановление монархии в России. После Октябрьского переворота и окончания вооруженного сопротивления была поставлена цель накопления сил для борьбы с большевиками, для чего кадеты дали слово продолжить борьбу в подходящий момент. В организацию преимущественно входили те, кто не пожелал уехать к Каледину на Дон. Некоторые из них устроились военспецами в штабы Красной армии. Аналогичные организации были созданы и в других кадетских корпусах Москвы. Сигнал к выступлению должны были подать из 3-го кадетского корпуса. Хотя значительная часть заговорщиков была арестована в 1918 году, организация продолжала существовать и на момент упомянутого допроса. В ее списках числился и бывший штабс-капитан Мушруб-Шавердов, в то время проживавший в Москве. Допрашиваемый показал, что «Орден романовцев» существует до сих пор, однако не проявляет активности, накапливая силы и рассчитывая их использовать в нужный момент. Можно не сомневаться, что дальнейшая судьба Мушруб-Шавердова была печальна.
Есть мнение, что все было не так, что «Орден романовцев» и другие подобные организации — выдумка чекистов, искавших повода расправиться с «социально чуждыми элементами» в штабах. Однако ошибкой было бы утверждение, что таких настроений, которые приписывались «романовцам», среди бывших царских офицеров и чиновников не существовало вовсе. Так что тезис об «обострении классовой борьбы» по сути своей был вполне логичен. По крайней мере, если речь вести о борьбе в умах. А в подходящий момент — кто знает, как бы могло все это обернуться? Вот и теперь продолжается некая возня в умах и кое-кому даже снятся сны о возрождении «славных» времен, когда на Руси правили монархи и варяги. Но как не будет на Большой Садовой улице прежних садов, так и время не повернуть назад, как бы кому-то ни хотелось.
Далее расположен дом Николая Николаевича Шустова. Здесь он жил с женой, дочерью и двумя сыновьями. Вот краткая история становления «коньячного короля».
Торговый дом «Шустов и сыновья» основал Николай Леонтьевич Шустов, внук вольноотпущенного крестьянина из имения генерала Измайлова, сын купца. Несмотря на жесткую конкуренцию на водочном рынке, торговля шла успешно благодаря высокому качеству спиртных напитков. В начале 1880-х годов Шустов отстроил на Большой Садовой, как раз напротив церкви Святого Ермолая, новый водочный завод и склады, а также дом для многочисленных чад и домочадцев.
В 1899 году фирма Шустовых купила у армянского купца Нерсеса Таирова его убыточное винодельческое предприятие на территории бывшей Эриванской крепости. Повышению качества продукции способствовала поездка одного из Шустовых во Францию и знакомство с тамошней технологией производства коньяка. Не обошлось и без того, что ныне принято называть «промышленным шпионажем». А вскоре фирма под руководством Николая Николаевича Шустова начала выпускать качественное бренди. Вслед за Ереванским коньячным заводом братья Шустовы освоили коньячное производство в Одессе, в Кишиневе.
После присуждения коньяку Шустовых Гран-при на Всемирной выставке в Париже в 1900 году, они получили законное право именовать свою продукцию не «бренди», а cognac.
Цирк братьев Никитиных, 1910-е гг.
Однако решающую роль в успехе предприятия сыграла личная инициатива его главы. В 1912 году всеми правдами и неправдами Николай Шустов добился приглашения в императорский дворец на Пасху. Как только в зале появился Николай II, Шустов подскочил к императору с подносом. А на подносе стояла солидная стопка с коньяком. Николай II смутился. Раннее утро — и такое количество коньяка! Причем прилюдно. Однако царь быстро пришел в себя, залпом выпил коньяк и, закусив поданным кусочком лимона, сказал: «Замечательный коньяк, господа, всем рекомендую!» С того времени товарищество «короля коньяков» Шустова стало «поставщиком двора Его Императорского Величества».
Где-то между упомянутыми домами расположены скромные владения Соловейчика, попечителя Будкевича и других малоизвестных домовладельцев. О Соловейчике могу сказать только то, что в одном из его домов устроили магазин для продажи автомобилей. Да, еще у Соловейчика в Крыму была дача, а про Будкевича и вовсе нечего сказать. Разве что был он членом попечительского совета при Императорском Комиссаровском техническом училище. Впрочем, вру — дача в Крыму была у Розенблюма.
Самое многонаселенное здание на этой улице принадлежало братьям Орловым, и располагалось оно напротив все того же «Аквариума». Числилось в нем около восьмидесяти квартир. Видимо, полагалось бы начать с хозяев дома. Однако Орловых в городе было несчетное количество, и которому из них принадлежал дом на Большой Садовой — откуда же нам знать? Впрочем, скорее всего, это были те самые Орловы, доходный дом которых сохранился до нынешних времен на Смоленской площади. Об остальных скажу коротко: у Машистова была известная в городе типолитография, о Розенблюме мы уже сказали... Был еще полковник Зозулевский, помощник экзекутора в Императорском Московском университете, но о нем ничего плохого не могу сказать. С какой стати в списках появились мещане Лус и Бот, вообще не понимаю.
А вот о Михаиле Дысковском, также обитавшем в этом доме, сведения почти исчерпывающие. Танцевальному искусству он учился у знаменитого итальянского танцовщика, балетмейстера и педагога Энрико Чеккети, драматическому искусству и режиссуре — у Петра Оленина, Федора Комиссаржевского и Константина Марджанова. А начинал выступать и ставить спектакли в Москве на сцене оперного театра Сергея Зимина и Драматического театра Федора Корша. Был постановщиком танцевальных номеров и исполнителем в воронежском «Свободном театре». В начале 20-х годов работал балетмейстером в оперных театрах Киева, Харькова и Одессы. В 1928 году Дысковский в Киевской государственной академической украинской опере осуществил постановку балета-пантомимы Сергея Прокофьева «Шут, или Блазень» и балета «Красный мак», на этот раз совместно с Ростиславом Захаровым. В 1933—1936 годах Дысковский поставил балеты «Кармен» и «Евгений Онегин» в Белорусском театре оперы и балета, а в 1935 году возглавил архангельский Театр музыкальной комедии. К несчастью, просуществовал театр всего три года — решением президиума горисполкома он был расформирован в связи с обвинениями в антисоветских настроениях и как не оправдавший возложенных на него надежд. Интересно, какие чаяния тамошнего руководства должны были воплотиться в жизнь благодаря такому легкому жанру, как музыкальная комедия? Хорошо, хоть не дошло дело до Соловков. Об этом так, на всякий случай, поскольку от Архангельска до Соловецких островов рукой подать. Позже Михаил Дысковский работал в Казахском театре оперы и балета. Пробовал он себя и в качестве киноактера — как раз накануне исторических событий Октября принимал участие в попытке создания эпического полотна на тему восстания рабов. Полотна по имени «Заира», увы, не получилось.
А вот еще один примечательный постоялец этого дома — Антон Антонович Печковский. Известен тем, что окончил курс наук в Императорском училище правоведения, что располагалось на набережной Фонтанки в Петербурге. В карьере Антон Антонович не слишком преуспел — сначала всего лишь судебный следователь в провинциальной Калуге, еще лет двадцать просидел товарищем прокурора в забытой богом захолустной Медыни. Но после 1907 года следует неожиданный взлет, и наш правовед обретает желанный чин действительного статского советника, а вместе с ним и мягкое кресло в Московском окружном суде. Видимо, изрядно послужил царю-батюшке при усмирении бунтов. Так что, празднуя наступление Нового, 1917 года, престарелый судейский вполне мог быть доволен собой. А там как знать...
Сразу признаюсь, что о потомственном дворянине Антоне Рейере, квартировавшем в доме Орловых, я ничего хорошего сообщить не в состоянии. Просто потому, что информация отсутствует. Но крайне интересна судьба его однофамильца, не исключено даже родственника — Армина Рейера, перед войной 1914 года служившего на флоте.
Рейер стал строевым офицером не сразу — поначалу считался корабельным инженером, но что-то у него там не сложилось. Позже служил старшим офицером на вспомогательном крейсере «Орел». По отзывам сослуживцев, это был типичный немец — говорил по-русски с акцентом, ругался матом, бил матросов по-страшному. Впрочем, какой бы он был без этого старший офицер? Кое-кто на этом основании счел его прототипом германского фашиста, но я бы так сразу не сказал. Во время Гражданской войны Рейер служил в армии Юденича. Тогда-то и появились подозрения, что он работает на немцев. Этой догадкой в декабре 1919 года сотрудник службы русской военно-морской разведки капитан I ранга Павел Вилькен поделился с морским министром правительства Юденича адмиралом Пилкиным. Оказывается, Рейер и еще один офицер с немецкой фамилией были известны союзникам по Антанте как немецкие шпионы. По этим данным, Рейер и в Петербурге, и в Гельсингфорсе получал от немцев деньги. Впрочем, как умный человек, он сумел придумать оправдание своим встречам с немцами и даже как-то объяснил получение денег. Словом, обвел добряка адмирала вокруг пальца. Ход делу так и не был дан. Но вот что выяснилось уже после окончания следующей мировой войны.
Трамвайный проездной билет Пилкина в Ницце, 1943 г.
Бежав после разгрома Белого движения в Германию, Рейер в 1930 году вступил в национал-социалистическую партию, а уже через три года был назначен руководителем Русского научного института, который курировал сам Геббельс. К слову сказать, нацисты пытались привлечь к работе в этом институте известного русского религиозного философа Ивана Ильина. Однако Ильин от сотрудничества отказался наотрез. По этому поводу с ним беседовали в гестапо, но всерьез нацисты занялись его делом после 1936 года, когда профашистки настроенные представители эмиграции написали на него донос. Вскоре Ильин бежал из Германии в Швейцарию.
Рейер оказался не единственным морским офицером из армии Юденича, который симпатизировал немцам. И немецкая фамилия тут ни при чем. Примером является капитан I ранга Петр Новопашенный, который после революции продолжал служить на Красном флоте, а в 1919 году бежал из Петрограда и присоединился к Северо-Западной армии Юденича, где возглавил отдел разведки и контрразведки. После разгрома Белого движения жил в Англии, затем переехал в Германию и только там нашел себе занятие по нраву — работал шифровальщиком в германском штабе. В конце войны был арестован Смерш и погиб в лагере под Оршей.
Еще один морской офицер, Борис Четверухин, также вызывал подозрения у адмирала Пилкина — секретные карты, побывавшие в его руках, неведомыми путями попадали к немцам. Справедливости ради следует сказать, что адмирал изрядно пожурил проказника, однако и тот нашелся что сказать в ответ. Как и следовало ожидать, на этом все закончилось.
И вот что хочется сказать — неудачи царской армии в войне и поражение Белого движения, несмотря на помощь Антанты, свидетельствуют о том, что как-то все не так устроено было «в королевстве». Можно оправдывать неудачи зверствами ЧК, сетовать на тиф и погодные условия... Только вот стоит ли на зеркало пенять?
Жил в доме Орловых и замечательный гитарист-аккомпаниатор, собиратель и исполнитель цыганских песен Николай Кручинин. Любовь к цыганскому фольклору он унаследовал от отца. Сначала выступал в драматических театрах, работал в Театре Корша. А затем организовал цыганский ансамбль, названный «Студией старого цыганского искусства», — позже студию переименовали в «Этнографический ансамбль». Ценителям цыганского романса, несомненно, памятны «В час роковой» в исполнении Марии Максаковой, а также «Отцвели уж давно хризантемы в саду» в исполнении Георгия Виноградова. Аккомпанировал им Николай Кручинин.
В доме Смирнова проживал и некто член правления товарищества «Соколовская мануфактура Асафа Баранова», личность которого истории осталась неизвестна. Но вот об Асафе Баранове есть что рассказать.
Основателем династии купцов-мануфактурщиков Барановых был крепостной крестьянин Тихон Баранов. Внук Тихона, купец третьей гильдии Федор Баранов, после войны 1812 года построил небольшую красильню для крашения тканей возле города Александрова, что во Владимирской губернии. Со временем он расширил свое предприятие, а уже через год мануфактура Баранова получила серебряную медаль на Нижегородской ярмарке за отличное качество окраски хлопчатобумажных тканей в красный цвет. Его сын Иван Баранов позже основал Троицко-Александровскую мануфактуру в селе Карабаново и значительно усовершенствовал процесс крашения. После его смерти мануфактурой управляла жена — Александра Асафов-на, а после смерти матери между братьями Николаем, Александром и Асафом произошел раздел имущества.
Асаф Баранов был не только прирожденным предпринимателем, но очень грамотным инженером-химиком. В 1874 году он построил в селе Струнино собственную фабрику «Соколовская мануфактура», которую оборудовал по последнему слову техники. На всех российских выставках барановские ситцы удостаивались высших наград. Но особо отличилась продукция мануфактуры Асафа Баранова на выставках в Антверпене, Лондоне, Вене и Париже. С 1882 года он получил право изображать на своей продукции герб Российской империи. Антон Павлович Чехов в 1892 году так писал своему другу Федору Шехтелю:
«Будьте здравы, веселы и богаты, как Асаф Баранов».
Вот если бы и рабочим барановской мануфактуры здоровья пожелал... Известно, что для вытравки красной пунцовой материи использовался раствор хлора. А если еще добавить высокую влажность и температуру — вреднее производства не сыскать!
К чему бы я все это? Зачем столько внимания уделено людям, явно никакого отношения не имеющим к «закатному» роману. Да большинство из них даже понятия не имело о том, что на Большой Садовой когда-то будут твориться скверные дела. Жили себе как бог на душу положит, по мере сил приумножали собственное достояние и богатство Родины. И не задумывались, как правило, ни о чем другом. Стоит ли удивляться, что именно здесь впоследствии поселились злые силы? Попытки самоустраниться от чаяний других людей, забвение своих обязательств перед обществом всегда чреваты печальными последствиями.
Да и потом... Скажем, Наталья Кончаловская напрочь отвергала даже мысль, будто на Патриарших когда-либо ходил трамвай, а вот Владимир Левшин, напротив, склонен был считать, что трамвай на Малой Бронной трезвонил до вечера с самого утра. Разные люди и, что неудивительно, разные мнения. Нечто похожее на околотрамвайный плюрализм. Вот и я сомневаюсь в том, что, проживая в столь, мягко говоря, своеобразном месте, Булгаков мог написать не «Мастера и Маргариту» или «Собачье сердце», но что-то вроде «Оптимистической трагедии» или же «Как закалялась сталь». Вы скажете, что те события, о которых пишешь, сначала надо пережить? Однако Булгаков никогда не попадал ни под какой трамвай. Насколько мне известно, ни разу не встречался с чертом. А ведь как написал! Что ж, видимо, не повезло, а попадись ему в то время большевик Жухрай... Видимо, плохо искал или же искать не пытался вовсе.
Мне больше повезло, потому что после долгих и мучительных поисков на Большой Садовой в доме Смирнова обнаружился пламенный революционер.
Евгений Забицкий — первые упоминания о нем связаны с событиями 1905—1907 годов в Латвии. Позже он жил в Москве. Судя по тому, что на войну не был мобилизован, имел какие-то физические недостатки — то ли плохое зрение, то ли плоскостопие. Числился правым эсером, но осенью 1917 года ввиду несогласия с политической программой партии уехал в Курск и создал там ячейку Союза социалистов-революционеров-максималистов (ССРМ). На 1-м губернском съезде Советов от имени фракции максималистов Забицкий заявил решительный протест против заключения Брестского мира и, несмотря на оппозицию большевикам, был избран председателем исполкома губернского Совета. В июле 1918 года Бабицкого арестовали сотрудники ЧК прямо в здании Совета по подозрению в причастности к выступлению левых эсеров в Москве. Однако через месяц его освободили. К этому времени он выдвинулся в число лидеров ССРМ. Настаивая на проведении системы экономических преобразований в духе максимализма и развития международного революционного процесса, Забицкий утверждал, что все экономические противоречия в мировой системе устранит «Трудовой Пролетарский Интернационал». В своих выступлениях указывал на внутреннюю опасность, проистекавшую из «уродливой и бездарной политики» большевиков, и обвинял РКП(б) в «стремлении к самоизоляции» и к «оттиранию масс». Во время Гражданской войны был одним из руководителей «Украинской повстанческой группы ССРМ», готовил покушение на Деникина. К слову сказать, эсерам удалось покушение на атамана Семенова, они же расстреляли Колчака. В 1919 году Забицкий возвратился в Москву, но в декабре был арестован чекистами за организацию стачки московских рабочих пищевой промышленности. Известно, что в феврале 1920 года он все еще содержался во внутренней тюрьме ВЧК в Москве. Однако тюремное заключение не прошло даром — в том же году Забицкий вступил в ряды РКП (б) и стал активно работать в партии. Затем трудился в ВСНХ, видимо по протекции Дзержинского, и дожил без особых проблем до семидесяти трех лет.
Находятся люди, упорно утверждающие, будто тюрьма не способствует исправлению заблудших. Видимо, дело в том, в какой тюрьме сидеть. Упаси господи, конечно...
Яков Блюмкин
История знает еще одного, куда более известного перебежчика из стана левых эсеров к большевикам. Это Симха-Янкев Гершевич Блюмкин, более известный как террорист и провокатор Яков Блюмкин, участвовавший в убийстве графа Мирбаха в 1918 году, а еще раньше в компании с Мишкой Япончиком грабивший лавки и магазины города Одессы. В отличие от Забицкого, Блюмкин сам явился в ЧК. Платой за амнистию стала выдача многих прежних товарищей из числа левых эсеров. За это чекистами он был прощен, ну а эсеры приговорили его к смертной казни. Увы, три покушения оказались неудачными.
Крестным отцом Блюмкина стал Лев Троцкий, спасший его от расстрела после покушения на Мирбаха, а затем назначивший его начальником своей охраны. Позже по заданию ЧК Блюмкин участвовал в персидской авантюре, усмирял восставших на Тамбовщине. А вернувшись в Москву, написал книжку о Дзержинском. Книжка так растрогала Железного Феликса, что он дал Блюмкину рекомендацию для вступления в ряды ВКП(б).
Работая в ОГПУ, Блюмкин вращался в литературных кругах, называл себя поэтом (может, впрямь пописывал стишки), был знаком со многими людьми искусства. Но вот что настораживает — из-за серьезной ссоры с Блюмкиным Осип Мандельштам был даже вынужден на время уехать из Москвы. А за год до гибели Есенина Блюмкин, приревновав к нему свою жену, стал угрожать поэту пистолетом. По мнению очевидцев, угроза расправы была более чем реальной. На этом основании убийство Есенина приписывают Блюмкину. Может быть, и так...
Позже Блюмкин по заданию ОГПУ работает в Палестине, Индии, Монголии и Турции. Известны безуспешные попытки связать его имя с Николаем Рерихом. И везде Блюмкин упоминается в связи либо с убийствами, либо с провокациями, либо с нелегальным вывозом драгоценностей или валюты. А в 1929 году по доносу любовницы он был арестован как агент Троцкого и расстрелян «за повторную измену делу пролетарской революции».
Очень трудно перехитрить судьбу, особенно если она связана с ЧК. Это не удалось даже талантливому цинику и лицемеру.
Дом Пигита и церковь Святого Ермолая, 1910 г.
В начале Большой Садовой, как раз напротив шикарного особняка Шехтеля, располагался дом Арсеньевых, представителей древнего дворянского рода, основанного, как на Руси было принято, сыном татарина из Золотой Орды. Сергей Васильевич служил по дипломатическому ведомству, долгое время был Генеральным консулом России в Швеции. Вместе с ним в доме проживали его жена, Надежда Васильевна, и двое сыновей. Юрий служил коллежским секретарем в Московском окружном суде. А наибольшую известность получил Николай, религиозный философ и православный богослов.
Дед Николая, Василий Сергеевич, до самой смерти в 1915 году жил в том же доме. Христианский философ и мистик, горячо верующий и смиренно преданный сын Православной Церкви, он в тех же традициях воспитал и своих детей. Двое из пяти его сыновей стали священниками — один служил в церкви Святой великомученицы Екатерины, другой — в храме Христа Спасителя.
Николай Сергеевич родился в Стокгольме, учился в Московском лицее имени цесаревича Николая и на историко-филологическом факультете Московского университета. Находился под влиянием одного из основателей религиозного модернизма в России Сергея Трубецкого. С началом империалистической войны пытался пойти добровольцем на фронт, но был забракован из-за плохого зрения. Однако сумел добиться, чтобы его определили помощником уполномоченного Красного Креста. В сентябре 1916 года курсом «Мистическая поэзия Средних веков» Арсеньев возобновил свою педагогическую деятельность на историко-филологическом факультете Московского университета. Приход к власти безбожников большевиков был встречен им крайне враждебно, что вполне естественно для религиозного философа, разделявшего политические взгляды правых октябристов. В дальнейшем свои симпатии он отдал Белому движению.
В 1919 году Арсеньева дважды арестовывали, но обошлось. Опасаясь очередного ареста, в марте следующего года он нелегально перешел польскую границу. После недолгого пребывания в Варшаве и Берлине обосновался в Кенигсберге. До 1944 года был профессором Кенигсбергского университета.
С приходом нацистов преподавательская деятельность Арсеньева продолжалась без помех со стороны властей. Видимо, сыграли свою роль его религиозные взгляды, несовместимые с коммунистической идеологией. Однако приближение советских войск заставило его бежать в Польшу, а затем во Францию, где он жил в течение нескольких лет, читая лекции в Сорбонне и Католическом университете. Вскоре после окончания войны Арсеньев получил приглашение в Православную Свято-Владимирскую академию при Колумбийском университете в Нью-Йорке. Перебравшись за океан, преподавал историю церкви в Монреальском университете, а в Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке — Новый Завет и апологетику. Был председателем Русской академической группы в США и одним из основателей «Записок русской академической группы в США». Там же и умер.
В своих лекциях-проповедях Арсеньев отстаивал «христианство как подлинно религию любви и свободы». Арсеньев не видел пользы в «умствовании о любопытных и темных предметах». По его мысли, человеческое знание часто обманывает нас, а истина сама собою учит.
«Есть глубины, которых издалека касается человек. Они запрятаны, или, вернее, они близко, но человек от них прячется и ищет... Он не «знанием» знает, что это есть, но потому, что вся его жизнь опирается на это, поддерживается этим, пронизана бесчисленными встречами с этим. Радость и духовная «соль», т. е. смысл жизни, дается именно этими встречами. Ими определяется ценность жизни».
На мой взгляд, такие мысли, даже образы должны были бы возникнуть у писателя. В сущности, речь в этих строках идет о вдохновении, а не о чем-либо другом. Было бы логичнее, если бы эти строки написал Михаил Булгаков. А тут, видите ли, религиозный философ словно бы призывает нас поменьше думать, доверившись то ли проповеднику, то ли властям.
Арсеньев не видел пользы в «модернизации» окружающего мира, считая, что «только через деятельное христианство мир обретет правду и покой». Боюсь, что истина была ему недоступна. Но есть обстоятельства в нашей нынешней жизни, которые свидетельствуют, что в чем-то он был прав.
Пришла пора обратить свой взор на дом Пигита. Впрочем, этот адрес, Садовая, 10, теперь известен всем — здесь ныне обосновались целых два музея обожателей то ли Мастера, то ли Маргариты. Известны и события тех лет, когда здесь жил со своей женой Михаил Булгаков. Я уж не говорю про безобразия, что творились в этом доме в конце 30-х годов, — это описано во всех подробностях в романе, вам ли не знать. Так что, боюсь, ничего нового добавить не удастся. Разве что попытаться понять, что за публика тут обитала накануне октябрьских событий 1917 года, с которых все и началось.
В то время здесь проживало множество семей — Пигита, Катыка, Манасевича, Рейфмана, Рельич, Циммермана, Пентки... Квартировали в доме Иваницкая, Будкевич, Бельская, Вартанов, Георгиевская, Цейц, Збросский и Пеховская. Нашелся даже один Собкович, учитель института слепых и глухонемых. Особо отметим караима Сакизчи, бессменного и уважаемого управдома. Словом, очень интересная подобралась компания. Позже к ним присоединились Винтер, Гордон, Кантор, Киббель, Волынский, Карджардузов, Тевосьян-Тадэ... Впрочем, за личность двух последних не ручаюсь — очень уж труднопроизносимые фамилии. Привожу этот список без какого бы то ни было намека на национальность. Однако признайтесь, было бы странно, если бы товарища по фамилии Берлиоз писатель разместил, скажем, в соседнем здании или, не дай бог, во владениях церкви Святого Ермолая. Ни Манасевич, ни Саказчи ему бы этого не простили никогда! Само собой, и Воланд не мог устроить свою резиденцию в другом месте, кто бы сомневался.
И вот подтверждение сделанному выводу находим в списке жильцов дома за 1930 год. Читаю этот список и вижу вдруг знакомую фамилию — Тарсис Вениамин Яковлевич, квартира № 28, работник Госиздата. Да это же тот самый Тарсис, диссидент, чуть ли не первый узник «Кащенки» по политическим мотивам! Непризнанный властитель дум, лишенный советского гражданства. На Западе кое-кто, считая его «засланным казачком», пытался даже обвинить в сотрудничестве с КГБ. Впрочем, все это произошло гораздо позже. А в 1930 году, конечно, о роли диссидента он не помышлял. Ну а потом — жестокие репрессии, культ личности Сталина и прочие «прелести» тогдашней жизни.
Что там у него произошло, не знаю, но диссидентами так просто не становятся. Здесь мало причины или повода. Нужен был толчок! Пробую разобраться с биографией, и тут возникает неожиданная сложность — оказывается, того Тарсиса звали не Вениамин — Валерий.
Но как же так? Считается, что Валерий Тарсис работал в издательстве «Художественная литература» в 30-х годах. Вот ведь и Вениамин Тарсис, согласно списку жителей Москвы, работал в Госиздате примерно в то же время. А расхождение в названиях легко понять — издательство «Художественная литература» было образовано лишь в 1930 году, а прежде его сотрудники числились, надо полагать, в том самом Госиздате.
Откуда же такая нелюбовь к собственному имени? Не думаю, что Тарсис национальности стеснялся. Вот ведь утверждал, что по отцу он грек. А что, если всему виной не очень подходящая для диссидента биография? И вот выясняется, что дядя Вениамина Тарсиса, Иосиф Аронович Тарсис-Пятницкий, — большевик со стажем, один из создателей и руководителей Коминтерна. И кстати, тут нет никаких противоречий. Мог ли родной племянник партийного деятеля после окончания Ростовского университета в 1929 году перебраться в Москву и сразу получить комнату в коммунальной квартире на Большой Садовой, да еще и должность редактора в Госиздате? Конечно мог! Куда более впечатляющих примеров и в наше время предостаточно.
Так где же был толчок? За что на власть обиделся? Не исключено, что родное издательство отказывалось печатать его романы. Однако основная причина, скорее всего, до банальности проста и вместе с тем ужасна — в годы репрессий Тарсис потерял и дядю, и отца... Таких трагедий в те времена было немало, но далеко не каждый становился диссидентом. И вот появляется кощунственная мысль — а что, если толчком послужили семейные неурядицы? Читаем строки из его «Сказания о синей мухе»:
«В конце концов, важен принцип. Если сегодня он убил муху, то почему он завтра не может убить жену, которая гораздо сильнее мешает ему работать, уже много раз жалила его куда больнее, чем синяя муха, и не в макушку, а в сердце».
Откуда вдруг такие мысли? Чем нелюбезна оказалась для него жена? Известно, что первой избранницей Тарсиса была Роза Яковлевна Алкснис. Ее мать Недолгое время была замужем за известным большевиком, и Роза, дочь уже от следующего брака, взяла фамилию Алкснис то ли ради получения неких привилегий, то ли по сугубо идейным соображениям. Как утверждает внучка Тарсиса, ныне живущая в Израиле, «Роза Яковлевна была ярой коммунисткой, и, когда моего деда лишили советского гражданства, она отреклась от него».
Теперь можно представить себе, что творилось в семье Тарсисов — муж разочарован в прежних идеалах, тяжело переживает трагедию семьи, кроет последними словами партгосноменклатуру. А в это время его «благоверная» славословит творцов Великого Октября, громыхая на кухне немытыми кастрюлями. Судя по всему, у Тарсиса было две альтернативы — либо убить свою жену и закончить жизнь в тюремной камере, либо бежать, добиваться выезда на Запад. Но почему он посчитал неприемлемым развод? Чем вызвана такая житейская беспомощность? Сдается мне, что Тарсис был под каблуком своей жены. Читаем в той же «Синей мухе»:
«Глупость всесильна, разум беспомощен. Что может сделать двуглавый орел против миллионноголовой гидры? Глупость одержала решительную победу над миром еще в тот гибельный день, когда первый дурак покорился первому злодею. И власти своей над миром не уступит до скончания века».
Что ж, в жизни так бывает. Глупая злодейка жена третировала мужа, а тот от нее взял да и сбежал. И кстати, там, в Швейцарии, женился на девушке на сорок лет моложе.
Впрочем, все эти отступления в область психологии не обесценивают тех усилий, того самопожертвования, тех попыток пробудить гражданское самосознание в обывателе, которые предпринимали и Тарсис, и более известные демократы 60-х годов.
Но вот что странно.
Буковский, Тарсис и другие добивались права на свободное выражение своего протеста. А на митинги теперь не ходит почти никто. Видимо, в их эффективности разувериться успели. Прежде ратовали за свободу слова, за отмену цензуры, ну а нынче что ж? Вместо государственной цензуры утвердилась цензура частная, хозяйская — в согласии с известным принципом «свой — чужой». И вот мелькают на телевидении, в печати одни и те же «проверенные» годами лица и повторяют все тот же, давно набивший оскомину агитпроп. Правда, на сей раз для разнообразия окрашенный не только в красные, но в белые и голубоватые тона. За что боролись, граждане диссиденты из 60-х?
Увы, намерения их были благородны, но философия наивна. Недаром один из правозащитников тех лет, Анатолий Левитин, так позже говорил Буковскому:
«Ты парень смелый, замечательный, талантливый, однако, мягко выражаясь, не великий мыслитель».
Здесь уместно привести отрывок из статьи, опубликованной в эмигрантском журнале в далеком 1932 году:
«Под словом «интеллигенция» мы, русские, обычно подразумеваем два понятия: 1) интеллигенция в широком смысле, т. е. умственно-культурный слой, занимающий передовые посты каждого народа, его интеллектуальная верхушка, — и 2) специфически-русское понимание этого слова, распространявшееся обычно на всех граждан, в той или иной степени а) прикосновенных к высшему образованию и б) вместе с тем оппозиционно по отношению к правительству настроенных... Но если взять слово «интеллигенция» во втором, чисто русском смысле — к сожалению, придется признать, что, за редчайшими исключениями, она действительно была оторвана от народа — и, вследствие сего, непригодна для руководства им — как культурного, так и политического».
Удивительно актуальные слова и для предреволюционных лет в России, и для второй половины прошлого столетия, но более всего — для наших дней. Увы, за редким исключением «интеллигенция в русском смысле» мало к чему оказывается пригодна.
Понятное дело, Булгаков не мог знать, что дом Пигита станет пристанищем будущего интеллигента-обличителя. Не знал, но, видимо, предчувствовал, что толку от этого не будет никогда. Инакомыслие он представлял себе по-своему, несколько иначе — как настоящий писатель (в отличие от того же Тарсиса). А попытки пробуждения «гражданского сознания», надо полагать, считал не столько опасными для жизни, сколько напрасной тратой сил. Или же, говоря современным языком, тщательно скрываемым желанием «попиариться». А там, глядишь, обличители займут место нынешних сатрапов. Даже не будучи психологом, сущность современного человека, его примитивно-меркантильное мировоззрение он понимал гораздо лучше многих других. Так что, как ни крути, дом Пигита для него был исключительно обителью зла и лицемерия. А где же еще найти более подходящее пристанище для Воланда?
Палисад у дома Пигита, 1930 г.
Надо сказать, что в доме владельца табачной фабрики «Дукат» караима Ильи Давыдовича Пигита вместе со своей дражайшей половиной Верой Абрамовной проживал караим Аарон Ильич Катык, член торгового дома «А. Катык и К°», всемирно известного производителя папиросных гильз. Катыков в городе хватало — Абрам Катык с Эстер Наумовной, Иосиф Катык с Надеждой Елисеевной... Но удивительно не это. Жены Катыков являлись членами Общества вспомоществования бедным караимам. А я-то полагал, что среди караимов нуждающихся не было и нет.
Вот как описывает жильцов этого дома Владимир Артурович Левшин, сын Манасевича, сосед Булгакова по квартире в 1922—1924 годах:
«Бельэтаж с длинными балконами на улицу занимал сам Пигит. Компаньон его, владелец гильзовой фабрики Катык («Покупайте гильзы Катыка!»), разместился на четвертом этаже второго корпуса. Кто же еще? Директор Казанской железной дороги Пентка (подъезд № 7, отдельный). Управляющий Московской конторой императорских театров, он же художник по совместительству, фон Бооль (это про него шаляпинское: «Я из него весь «фон» выбью, одна «боль» останется!»). А одно время обитал тут даже миллионер Рябушинский — в огромной художественной студии, снятой якобы для занятий живописью, а на самом деле для внесемейных развлечений. Таких, расположенных одна над другой, студий в доме три. Рябушинский занимал верхнюю, там и стрелялся, впрочем, без серьезных последствий».
Правда, Пентка в 1917 году числился в доме как инженер-техник при Императорском Комиссаровском училище, но это не столь важно — видимо, отошел от управления дорогой ввиду преклонных лет. А важно то, что эти места словно бы пронизаны мыслями об убийстве. Во всяком случае, именно так воспринимается история создания училища — припомним, что оно было названо в честь мастерового-картузника, выходца из костромских крестьян Осипа Комиссарова, который 4 апреля 1866 года спас жизнь царя Александра II, отведя в сторону руку террориста Каракозова.
Училище было основано инженером Христианом Мейеном на средства предпринимателя Петра Губонина. Петр Ионович Губонин — фигура в истории России весьма заметная. Он был крупнейшим строителем железных дорог. Им были выстроены Орловско-Витебская, Лозово-Севастопольская, Уральская, Балтийская и другие дороги. Губонин принял участие в создании многих новых предприятий — банковских (Волжско-Камский банк), страховых (Северное страховое общество, общество «Нефть»), — много жертвовал на благотворительность, немалыми деньгами участвовал в постройке храма Христа Спасителя. Когда в России была затеяна Политехническая выставка, снова помог своими капиталами. За все эти заслуги Губонин, выходец из крестьян, царским указом получил чин тайного советника и потомственное дворянство — случай почти невероятный, исключительный. На гербе Губонина было начертано:
«Не себе, а Родине».
И все же думается, что кое-что купец оставил и себе.
Снова возвращаемся к вопросу — почему здесь? Чем это место так приворожило Михаила Булгакова, оказалось для него столь притягательно? Зачем казнь Берлиоза состоялась на ближайшем перекрестке? И вот убеждаемся, что Ермолаевский переулок не вполне очевидным, скорее опосредованным образом связан если не с убийством, то с попыткой реального убийства. А между тем план покушения разрабатывался неподалеку — в доме Чебышева на Большой Бронной, где заговорщики оборудовали себе квартиру для ночлега и конспиративных встреч, закамуфлировав ее под переплетную мастерскую. Смертники называли это место «Ад», по названию разбойничьего кабака в районе Самотеки, где тоже собирались, обсуждая детали покушения.
Вот снова возникает что-то связанное с чертями, с преисподней... Мне остается лишь в который раз признать, что эти места самые подходящие для того, чтобы поселить тут Воланда. К тому же планировался заговорщиками на роль жертвы не кто-нибудь, а царь! Смею предположить, была бы на месте Каракозова незабвенная Аннушка со своим бидоном — вряд ли бы императору так «свезло», и никакой крестьянин не помог бы.
Шутки шутками, но царь после покушения уцелел. Увы, несмотря на ряд реформ, экономическая политика того времени была, по мнению историка, «растратой средств и сил, для народного хозяйства совершенно бесплодная и вредная... О стране просто забыли». Кто знает, был бы царь другой — могла быть и другая, более сильная Россия.
Однако с некоторой долей иронии готов себе возразить — ведь не было бы тогда ни «Дней Турбиных», ни «Собачьего сердца», ни «Бега». Возможно, даже история Мастера оказалась бы совсем не актуальной. Успокаивает лишь то, что для Маргариты место в творчестве Булгакова нашлось бы наверняка. Но об этом позже.
Попробуем разузнать еще кое-что про дом Пигита. Читаем далее откровения Владимира Артуровича Левшина:
«В 1910 году вместе с женой Ольгой Васильевной и детьми Наташей и Мишей сюда въехал Петр Петрович Кончаловский. Снял поначалу квартиру № 24 (главный корпус), а потом и студию — верхнюю, с черной дырочкой в потолке от пули дилетантствующего миллионщика».
Дырка в потолке — свидетельство неудавшегося самоубийства Рябушинского. Вот как описывали это событие газеты:
«Сегодня днем в Москве пытался покончить жизнь самоубийством известный московский миллионер, издатель журнала «Золотое руно» Н.П. Рябушинский. Рябушинский из револьвера-браунинга выстрелил себе в грудь, пуля прошла навылет, задев легкое. Это загадочное покушение на самоубийство вызвало во всех кругах Москвы сенсацию. По городу ходят всевозможные слухи. По одной версии, покушение произошло на романтической почве, по другой — Рябушинский пытался покончить с собой в припадке меланхолии. Поговаривают также о расстроенных денежных делах. Действительная причина самоубийства пока совершенно неизвестна».
Впрочем, кое-что со временем открылось. Оказывается, известный меценат увлекался не только искусством и литературой, но еще и женщинами, а в дополнение к этому карточной игрой. И в результате, изрядно поистратившись, к тому же пережив кое-какую личную душевную драму, Николай Павлович предпринял попытку самоубийства, по счастью неудачную.
А вот как вспоминает свой визит к Кончаловским упомянутая выше Лидия Гронская:
«Как-то мы были приглашены к Петру Петровичу Кончаловскому в мастерскую. Был осенний дождливый вечер. Люблю я такую погоду. Особенно приятно после слякоти очутиться в теплой комнате... Встретила нас низенькая полная женщина, черная, с веселыми круглыми глазами и очень маленькими розовыми ручками. Приветливо обняла меня за плечи и провела к столу. Столовая занимала угол под галереей, где хранились работы Петра Петровича. Стены были затянуты драпировкой, стоял рояль, кругом картины, и на большом мольберте тоже. Петр Петрович очень колоритная фигура — крупный, мягкий, с улыбкой на полных губах. И картины, и манера письма соответствуют его наружности — сочные, смелые, уверенные мазки. Особенно я люблю его цветы. Сирень у него, безусловно, пахнет».
Кому важнее дырка в потолке, кому пахучая сирень на полотне художника. Был бы Рябушинский писателем, наверняка нашел бы способ как-то иначе выразить душевный дискомфорт. Вот ведь Булгаков, описывая страдания Мастера, в немалой степени имел в виду самого себя. Впрочем, и мысли о самоубийстве у писателя могут возникать. Но только на бумаге. Достаточно вспомнить сцену из недописанной повести. «Тайному другу» — так Булгаков хотел ее назвать:
«В голове возникли образы: к отчаянному Фаусту пришел Дьявол, ко мне же не придет никто. Позорный страх смерти кольнул меня еще раз, но я его стал побеждать таким способом: я представил себе, что меня ждет в случае, если я не решусь. Прежде всего, я вызвал перед глазами наш грязный коридор, гнусную уборную, представил себе крик замученного Шурки. Это очень помогло, и я, оскалив зубы, приложил ствол к виску».
Здесь те же самые причины, что и у бедняги Рябушинского, — и неудачи в денежных делах, и прежде неизвестная нам личная драма Михаила Булгакова. Но повторюсь — об этом позже.
Итак, самое время перебрать косточки прочим, менее известным обитателям дома на Большой Садовой. А вдруг обнаружим что-то, заслуживающее нашего внимания? Чего стоит, например, такая запись в списке тамошних жильцов — Манасевич Артур Борисович, агент!
«Этажом ниже, в квартире 21, жила женщина с пышной рыжей шевелюрой, немолодая уже, но статная, даже величественная — оперная артистка Львова... В доме Пигит имажинисты (прежде всего — Есенин) бывали не только у Львовой, но и в студии Якулова, в квартире 38, что как раз под студией Кончаловского... Студия Якулова пользовалась скандальной известностью. Здесь, если верить слухам, появлялись не только люди богемы, но и личности сомнительные, каких немало расплодилось в эпоху НЭПа».
Однако сдается мне, что, сообщая о «сомнительных» обитателях этого дома, Владимир Артурович все же что-то утаил, не знаю уж, из каких соображений. Читаю списки жильцов уже после 1917 года: Давид Садукович и Анна Садуковна Пигит.
Вот оно что! Оказывается, я был прав, когда предполагал, что и Берлиоз, и Воланд появились в этом доме неслучайно. Здесь, именно здесь гнездился в те времена порок, готовились козни против честных граждан — достаточно вспомнить раздачу Коровьевым денег в ближайшем варьете. И дело даже не в том, что Давид Садукович был из левых эсеров, ну а сестра за участие в «Боевой организации» даже пошла на каторгу, в Нерчинские рудники. Вот выдержка из протокола допроса Фанни Каплан после покушения на Ленина:
— Где вы остановились в Москве?
— У знакомой каторжанки Анны Пигит. Мы с ней вместе приехали в Москву из Читы.
— Где проживает Пигит?
— Большая Садовая, дом десять, квартира пять...
Вот все и сходится. Мало того что ближайшая церковь и переулок освящены именем обезглавленного Ермолая! Мало того что название технического училища в Ермолаевском переулке связано с покушением на царя! Так ведь еще и террористка в доме на Большой Садовой обитала.
На этом фоне гибель функционера МАССОЛИТа смотрится как совершенно незначительный, случайный эпизод. Если бы так! Нет, Берлиоз должен был погибнуть только здесь. Это было предопределено, это было неизбежно. Даже если бы Булгаков задумал место казни изменить, он был не в состоянии это сделать. Одно преступление влекло за собой другое, а угол Ермолаевского с Малой Бронной просто притягивал к себе следующего убийцу как некая геопатогенная зона на карте города Москвы.
В качестве подтверждения этого бесспорного вывода приведу факт, касающийся нынешней улицы Красина, которую можно считать продолжением Малой Бронной по другую сторону Садового кольца. 31 декабря 1890 года на имя московского генерал-губернатора князя Владимира Андреевича Долгорукова поступило прошение от владельцев домов по улице Живодерке, расположенной во втором участке Пресненской части, о переименовании улицы Живодерки во Владимиро-Долгоруковскую по просьбе проживающих на улице владельцев домов. Прошение подали штаб-ротмистр в отставке Александр Иосифович Мордвин-Щедро, купец Александр Федорович Шиперко, мещане Алексей Петрович Душенков и Петр Павлович Череповский, почетный гражданин Напойкин, домовладелец Крумбюгель, вдова поручика Бенардаки и другие. Генерал-губернатор, польщенный вниманием достопочтенных граждан, не смог отказать, и улица стала именоваться Владимиро-Долгоруковской.
В 1918 году улице дали новое имя — Фридриха Адлера, убийцы австрийского президента, а в 1931-м переименовали в улицу Красина.
Так стоит ли удивляться, что Берлиоза зарезали именно там, на пересечении Ермолаевского и продолжения Живодерки — улицы, когда-то переименованной в честь «убивца», на которой в прежние времена проживал мещанин с такой весьма значительной фамилией, как Череповский? Не потому ли Берлиозу отрезали именно голову, а не разрубили трамваем, скажем, пополам?
Но вот с чего бы дал деру Берлиоз в сторону Ермолаевского переулка? Ведь будка с милиционером и телефон-автомат находились в противоположной стороне, у Малого Козихинского. По крайней мере, так это было вскоре после окончания войны. Можно подумать, что расстроенный свиданием с иностранцем Берлиоз попросту решил отлежаться дома, на Большой Садовой, предварительно приняв успокоительного. Ан нет! Ему предстояло «упокоиться» уже на ближайшем перекрестке.
Прав, прав был Воланд! И Аннушка с бидоном, и «совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой», и ее алая повязка — все было предопределено, расписано заранее, еще задолго до того, как «подлетел этот трамвай».
А между тем в доме Пигита, в обители табачных королей, присяжных поверенных, попечителей, агентов, провизоров, купцов и радикально настроенных эсеров, неведомым для меня образом оказался вдруг негласно поднадзорный инженер-марксист со своей супругой. Господи, так ведь вся версия рушится! Я-то предполагал, что здесь гнездо порока, обитель зла, конспиративная квартира заговорщиков. А что же получается? Ведь жил здесь не какой-нибудь там рядовой глашатай революции, пописывающий стишки, а брат самого Леонида Красина, дипломата, совпреда и даже «ледокола». Впрочем, ледоколом Красин станет позже. А пока Герман Борисович, брат будущего дипломата, жил в привычной для себя среде.
Но вот что в ноябре 1917 года Леонид Красин писал жене и дочери, жалуясь на незавидную судьбу:
«Все видные большевики уже откололись от Ленина и Троцкого, но эти двое продолжают куролесить, и я очень боюсь, не избежать нам полосы всеобщего и полного паралича... анархии и погромов... Вся эта революционная интеллигенция, кажется, безнадежно сгнила в своих эмигрантских спорах и безнадежна в своем сектантстве».
Уверен, то же самое Леонид сообщил и брату. И стены дома Пигита просто обязаны были сохранить эту драгоценную мысль как политический прогноз, как предсказание будущих несчастий. И можете не сомневаться в том, что неспроста Булгаков написал роман о том, как куролесили в Москве Воланд со своей свитой.
А все-таки зря Пигиту не разрешили разместить табачное производство в этом доме. Тогда, быть может, не было бы ни Берлиоза, ни Коровьева, ни Воланда. И не лилась бы кровь ручьями по булыжной мостовой. И не было бы этих споров — ходил или не ходил трамвай по Малой Бронной...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |