Исследователи творчества М. Булгакова обратили внимание на образ дома в первую очередь в связи с проблематикой романа «Белая гвардия». В работах конца 80 — начала 90-х годов, посвященных этому произведению, акцентировалась тема сохранения в революционных условиях старой модели отношений человека и мира, установлений и традиций русского общества до 1917 года. В.В. Бузник в статье «Возвращение к себе: О романе М.А. Булгакова «Белая гвардия»» отметила, что «тема сбережения духовных, нравственных, культурных традиций проходит через весь роман, но, пожалуй, наиболее осязаемо, «вещественно» претворена она в образе Дома, как видно, чрезвычайно дорогом и важном для автора» (Бузник 1998, с. 50). Статья построена как исследование антиномичных пространств — квартиры Турбиных, своеобразной «крепости, которая находится в осаде» (там же, с. 50), и внешнего мира, в котором ценности семьи главных героев романа не принимаются. О доминировании в послереволюционной литературе темы сохранения нормы, традиций, привычного образа жизни и темы бесприютности, разрушения общих устоев, воплотившихся, соответственно, в двух архетипических образах — Дом и Бездомье, говорил В.Я. Лакшин на примере творчества М. Булгакова и А. Блока. Он в статье «О Доме и Бездомье: Александр Блок и Михаил Булгаков» (1993) противопоставил уютный мир Турбиных, существующий в стенах квартиры на Алексеевском спуске, и враждебный героям романа мир гражданской войны.
Постепенно в булгаковедении оформилось представление о функционировании не только в «Белой гвардии», но и во всем художественном мире М. Булгакова двух моделей жилища: в пространстве первого торжествует норма жизни, в пространстве второго — смерть, разрушение. Здесь необходимо отметить работу Ю.М. Лотмана «Дом в «Мастере и Маргарите»», включенную в его исследование «Внутри мыслящих миров» (1999). Автор статьи рассматривает модели дом и антидом преимущественно на материале последнего романа М. Булгакова, но при этом обращается и к его первому роману. Антиномичность двух этих моделей основана, по мнению исследователя, на существовании или отсутствии в пространстве жилища духовности. Ю.М. Лотман отмечает своеобразную иерархию духовности: «на нижней ступени находится мертвенная бездуховность, на высшей — абсолютная духовность. Первой нужна жилая площадь, а не дом, второй не нужен дом: он не нужен Иешуа, земная жизнь которого — вечная дорога. <...>
Но между этими полюсами находится широкий и неоднозначный мир жизни» (Лотман 2001б, с. 317—318). В соответствии с иерархией духовности выстраивается иерархия пространства: антидом — дом — отсутствие земного воплощения дома как проявление высшей духовности.
Исследователь указывает на закрепленность в русской культуре оппозиции дом / антидом, которую рассматривает в свете традиций фольклора и русской классической литературы XIX века, в частности творчества А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского. В контексте прозы М. Булгакова дом трактуется автором работы как «внутреннее, замкнутое пространство, носитель значений безопасности, гармонии, культуры, творчества» (Лотман 2001б, с. 320). Антидом, к которому исследователь относит коммунальные квартиры, Дом Грибоедова, сумасшедший дом, выступает как сосредоточение аномального мира и оказывается связан с темой смерти, хаоса, разрушения: «Квартира — хаос, принявший вид дома и вытеснивший его из жизни» (там же, с. 320). Признаками этого жилища являются неухоженность, запущенность, инфернальная природа, но «главное свойство антидомов <...> состоит в том, что в них не живут — из них исчезают (убегают, улетают, уходят, чтобы пропасть без следа)» (там же, с. 315). Если воспользоваться терминологией В.Н. Топорова, то можно говорить о доме как о мифопоэтическом пространстве, восходящем к архетипу Космоса, и об антидоме как не-пространстве, «воплощением которого является хаос, состояние, предшествующее творению» (Топоров 2003, с. 234).
По мнению Ю.М. Лотмана, «то, что дом и квартира (разумеется, особенно коммунальная) предстают как антиподы, приводит к тому, что основной бытовой признак дома — быть жилищем, жилым помещением — снимается как незначимый: остаются лишь семиотические признаки. Дом превращается в знаковый элемент культурного пространства [подчеркнуто нами. — Н.П.]» (Лотман 2001б, с. 320).
Сегодня существует множество классификаций жилища в художественном мире М. Булгакова, в основе которых лежит противопоставление архетипических образов дома и антидома. Одна из последних содержится в статье В.А. Ждановой «Тема дома в творчестве М. Булгакова» (2003), где речь идет о пяти видах жилища в прозе писателя:
• дом Турбиных и вечный дом мастера как «воплощения потерянного рая и дарованного в загробном мире покоя» (Жданова 2003, с. 139);
• дом-корабль, «стремящийся настигнуть мечту, — гимназия в «Белой гвардии» и дом Максудова в «Театральном романе» (там же, с. 139);
• мнимый дом — «манящая покоем дьявольская ловушка для мечтателя» (там же, с. 140) — Независимый Театр в «Театральном романе», ресторан Дома Грибоедова в «Мастере и Маргарите»;
• тайный приют (домик Юлии Рейсс в «Белой гвардии» и подвальчик мастера) — «миниатюрный, почти игрушечный дом, для героев, не достойных дома настоящего <...>» (там же, с. 140);
• московские квартиры («Собачье сердце», «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Московские сцены») — особая модель, которая, по мнению исследователя, обладает основным признаком дома Турбиных — тишиной, но в то же время «в обстановке заметны чуждые черты» (Жданова 2003, с. 140).
Данная классификация базируется на различных основаниях для выделения той или иной модели, поэтому в некоторых случаях к одному типу дома отнесены разные по своей сущности жилища. Например, дом Юлии Рейсс и квартирка мастера, которые причислены исследователем к модели «тайный приют», отличаются друг от друга тем, что в них существует различное по своей природе время, соответственно, «историческое», конечное, и «творческое», входящее в состав вечности.
Более последовательной представляется классификация Е.А. Яблокова, впервые приведенная в статье «Лицо времени за стеклом вечности: Историософия Михаила Булгакова» (1992) и, в расширенном и уточненном виде, книге «Художественный мир Михаила Булгакова» (2000). Исследователь говорит о четырех моделях дома, находящих свое воплощение в творчестве писателя:
1. Дом-«приют», в структуре которого «особенно важна вертикальная координата, «карнавальное» единство «верха» и «низа»» (Яблоков 1992, с. 104) и в котором «быт выглядит своеобразным воплощением мифологического времени-пространства, и «растворение» в нем принципиально внеисторично», — например, квартира Турбиных (Яблоков 2000, с. 200).
2. «Не-дом», с которым связаны идея «неограниченности» и мотив дороги, — флигель семьи Най-Турса.
3. «Нехорошая квартира», через топос которой осуществляются контакты с «иными» мирами, — домик Юлии Рейсс, квартира № 50.
4. Коммунальная квартира как воплощение «первозданного «хаоса», стремящегося подавить «космос» устоявшегося быта» (Яблоков 2000, с. 205).
Нам представляется возможным выделение трех основных моделей жилища: дом-«приют» («хорошая квартира»), «мертвый» дом («нехорошая квартира»), а также «исторический» дом, существующий в революционную эпоху и подверженный разрушительному влиянию с ее стороны. Являясь воплощением темы «духовного пепелища», последние две модели противостоят в творчестве М. Булгакова образу дома-«приюта».
Е.А. Яблоков трактует образ дома как определенный архетип, замечая, что «булгаковское мышление «архетипично», т. е. всегда направлено на демонстративное соположение знаков различных культурных эпох, совмещение культурных кодов» (Яблоков 2000, с. 13). В частности, с помощью данного архетипа в произведениях писателя реализуется оппозиция «христианство / язычество». В.В. Турбин, интерпретируя роман «Белая гвардия» и образ дома Турбиных, подчеркнул важную роль в этом произведении христианской символики, но при этом отметил специфику отношения главных героев произведения и самого автора к христианству: «У Булгакова же оно [христианство. — Н.П.] — в становлении: то ли еще не утрачено, то ли обретается грешниками, принимая какие-то новые формы своего проявления, причем новые формы эти совпадают со стародавними, еще в Римской империи зародившимися» (Турбин 1991, с. 185).
Проблеме религиозных воззрений писателя в булгаковедении посвящено множество работ, однако вопрос все еще остается открытым: одни исследователи говорят о принципиальном агностицизме М.А. Булгакова, другие настаивают на «антихристианской направленности» произведений писателя, третьи отмечают несомненное влияние на его творчество русской религиозной философии рубежа XIX—XX веков1. Так или иначе, дневники писателя, биографические данные свидетельствуют об изменении религиозных воззрений М. Булгакова с течением времени. М.О. Чудакова, ссылаясь на дневниковые записи сестры писателя Надежды Афанасьевны, отмечает отход в 1910 году М.А. Булгакова «от обрядов (он не хочет соблюдать пост перед Пасхой, не говеет) и его решение религиозных вопросов в пользу неверия» (Чудакова 1988, с. 43). А дневники самого писателя начала 20-х годов свидетельствуют о его трепетном отношении в тот период к религиозной символике и традициям: 5 января 1925 года писатель с возмущением фиксирует в дневнике случай оскорбительного снижения образа Иисуса Христа в одном из номеров газеты «Безбожник». В свои первые годы жизни в Москве М. Булгаков часто вспоминает о Боге и уповает на его помощь. В дневниках 1923 года (в этот год писатель начал работу над своим первым романом) находим несколько таких обращений: «Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ»; «Тип Давида, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль о Боге.
Может быть, сильным и смелым он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о нем легче. Нездоровье мое осложненное, затяжное. Весь я разбит. Оно может помешать мне работать, вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога» (Булгаков 2001, с. 32; 34).
Довольно подробно проблема отношения М. Булгакова к христианству в годы работы над первым романом рассматривается исследователем В.А. Кохановой в диссертации «Пространственно-временная структура романа М.А. Булгакова «Белая гвардия» (2000). На основании тщательного анализа свидетельств современников, писем и дневников самого М. Булгакова автор работы делает вывод о том, что в 20-е годы писатель, «пережив множество страданий, смертей, голод и разруху, ощущал себя верующим человеком, мировоззрение которого было близким к православному христианству. Разумеется, его религиозное чувство не укладывается в рамки церковных канонов, его вера была именно верой интеллигентного человека, которая не всегда проявляется в каждом миге и шаге личного существования» (Коханова 2000, с. 93). М.О. Чудакова в своем «Жизнеописании Михаила Булгакова» говорит о глубокой связи художественного мира писателя с религиозными воззрениями его отца и о влиянии традиций, царивших в доме доктора богословия, на мировоззрение М. Булгакова не только в тяжелые для него первые годы писательства, но и на протяжении всей жизни: «Тому, кто размышляет над биографией и творчеством Булгакова, всегда надо иметь в виду: что бы ни происходило со старшим сыном доктора богословия в первые годы после смерти отца и в последующие десятилетия — все это воздвигалось на фундаменте, заложенном в детстве: он был уже невынимаем» (Чудакова 1988, с. 44). С этим согласен и В.И. Сахаров, который заметил, что доминирование в произведениях писателя «мысли семейной» имеет реальную жизненную основу — «это убеждения [подчеркнуто автором. — Н.П.], твердые принципы, опиравшиеся на вековые традиции русской семьи» (Сахаров 2000, с. 10). По мнению исследователя, значительным в судьбе и творчестве М. Булгакова представляется патриархальность семьи писателя: «Семья по корням своим и воззрениям во многом оставалась орловской священнической, и именовать ее только интеллигентной можно лишь при полной потере памяти.
Словом, семья была патриархальная, с прочными устоями» (Сахаров 2000, с. 12).
Принимая это положение, мы соотносим модель дома-«приюта», который воплощал для М. Булгакова идеал нормальной человеческой жизни, с христианской традицией понимания дома в его духовно-нравственном значении: «<...> это место, где в основном разворачивается и телесная, и душевная, и духовная жизнь семьи [выделено автором. — Н.П.]» (Ничипоров 1994, с. 117). Такое определение предполагает существование дома в нескольких ипостасях. А.А. Кораблев, чья классификация составила основу нашей работы, отмечает три традиционных для русской литературы значения дома, которые так ли иначе находят выражение в произведениях М. Булгакова: бытовое («житейское»), бытийное («жизненное») и «духовное». При этом «хорошая квартира» в бытовом значении — это вещный мир, конкретное жилище, «материальная устроенность человека в жизни» (Кораблев 1991, с. 241). Под бытийной ипостасью понимается «место и самоопределение человека в мире, его мировосприятие» (там же, с. 241); иными словами, совокупность культурных, морально-этических, нравственных, общечеловеческих, национальных и личностных ценностей, традиций и взглядов, сопровождающих земное существование человека. И, наконец, дом в «духовном» значении — это идеальный вневременной образ, носителем которого в православной культуре является Христос.
Модель дома-«приюта» в чистом, идеализированном виде как гармоническое соединение всех трех ипостасей встречается в прозе М. Булгакова лишь раз (квартира Турбиных и флигель Марьи Петровны Щегловой в романе «Белая гвардия»). В целом же, в произведениях писателя отмечается тенденция к разрушению «хорошей квартиры», утрате идиллического начала2 под влиянием исторических событий. В этом смысле своеобразными полюсами, крайними точками в творчестве М. Булгакова являются дом Турбиных как наиболее полное воплощение «хорошей квартиры» («Белая гвардия») и герои-творцы как носители уже разрушенного дома-«приюта», сохранившегося только в бытийном и, до определенного момента, в «духовном» значении (романы «Записки покойника», «Мастер и Маргарита»).
Примечания
1. Термин «вещный мир» используется в значении, о котором говорит А.П. Чудаков в своей книге «Слово — вещь — мир: От Пушкина до Толстого»: это — «прежде всего носитель качествования художественной системы, воплощающий в себе его главные свойства» (Чудаков 1992, с. 25).
О принципиальном агностицизме М. Булгакова-писателя см.: Кульюс 1998; Макарова, Абрашкин 1997; Смирнов 1994. Эти исследователи исходят из того, что для создания особой модели мира, затрагивающей область «трансцендентного», писателю мало было обращения к традиционной христианской символике, поэтому он использовал элементы различных религиозно-мистических доктрин — начиная манихейством и заканчивая Каббалой.
Прохристианские толкования проблемы религиозных воззрений М. Булгакова содержатся в работах: Акимов 1995; Булатов 1994; Зеркалов 2003; Зеркалов 2004; Королев 1994; Сахаров 1987; Сахаров 1992; Турбин 1991; Урюпин 2004. Отмечая несомненную неканоничность булгаковской веры, эти авторы настаивают на том, что эволюция религиозных воззрений М. Булгакова шла от отрицания христианства, через филологическое преодоление дьявольского, к обретению веры, и писатель на протяжении всего своего творчества обращался у нравственным ценностям и символике христианства.
2. В статье «Формы времени и хронотопа в романе: Очерки по исторической поэтике» М.М. Бахтин в качестве одного из главных признаков семейной идиллии называет «единство места, вековой прикрепленности жизни поколений к одному месту» (Бахтин 1975, с. 374).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |