Введение

Интерес к творчеству М. Булгакова не утихает вот уже несколько десятилетий, и об этом свидетельствуют сотни литературоведческих, биографических, методических работ, посвященных писателю. Однако современное булгаковедение характеризуется не только увеличением количества монографий и статей, но и актуализацией новых аспектов интерпретации произведений этого автора.

Исследователи творчества М. Булгакова 60—80-х годов часто оценивали произведения писателя с идеологической точки зрения, акцентируя социально-историческую проблематику и оставляя без должного внимания проблемы религиозно-философские и онтологические (см., напр.: Воздвиженский 1984; Палиевский 1979; Петелин 1986). Такое, несколько поверхностное толкование приводило к искажению художественного мира М. Булгакова.

За последние двадцать лет точка зрения исследователей творчества М. Булгакова на его произведения изменилась. Многие (см.: Бузник 1998; Бродский 1997; Котельников 1994; Немцев 1990; Проффер 1991 и др.) подчеркивают в своих работах одну из особенностей творческого метода писателя, ставшую методологическим принципом всего булгаковедения последних лет: взгляд на человеческую жизнь и исторические события с позиции вневременных ценностей. В.И. Немцев в книге «Становление романиста» отмечает: «Если рассматривать творчество М. Булгакова как единый текст, можно легко увидеть, что многие проблемы, к которым он обращается, часто поворачивались к вечности, словно к некоему арбитру, и то растворялись в ней, то находили там новую оценку» (Немцев 1991, с. 7).

О необходимости рассмотрения всех произведений М. Булгакова как единого текста пишут такие исследователи, как Е.А. Яблоков, С. Кульюс, В.В. Химич (см.: Кульюс, Хютт 1994; Химич 2003; Яблоков 2001). В 2002 году вышла монография О.С. Бердяевой с характерным названием «Проза Михаила Булгакова: Текст и метатекст», в которой автор рассматривает творчество писателя как «единый метатекст, организованный прежде всего мотивно. <...> Романы, повести, рассказы, пьесы на мотивном уровне складываются в целостное единство» (Бердяева 2002, с. 5). Подобный подход делает возможным философское осмысление творчества М. Булгакова, позволяет определить своеобразие мировоззрения писателя¹, выйти на уровень осмысления онтологической проблематики творчества. Не случайно в последние годы сложилось представление о произведениях М. Булгакова как онтологической прозе. Так, в книге «Русская проза XX века: от А. Белого («Петербург») до Б. Пастернака («Доктор Живаго»)» (2003) Е.Б. Скороспелова, используя термин В.Е. Хализева, относит произведения М. Булгакова к онтологической прозе, в основе которой лежит «универсализация как принцип художественного обобщения в разных его воплощениях (орнаментализм, неомифологизм, фантастика, деформация действительности)» (Скороспелова 2003, с. 231).

Изменение методологии позволяет воспринимать творчество М. Булгакова во всей его философской глубине и художественном своеобразии и выводит литературоведение «на уровень обсуждения концептуальных подходов к наследию великого мастера» (Немцев 1991, с. 3), предполагает вычленение и анализ важнейших для художественного мира писателя мотивов, образов, архетипов, символов.

Одним из структурообразующих элементов художественного мира М. Булгакова является образ дома. Исследование этого образа позволяет не только актуализировать онтологическую проблематику творчества М. Булгакова, но и рассмотреть художественную систему этого автора как феномен «духовно-эмоциональный, утверждающий общечеловеческие ценности — добро и любовь как субстанционально значимые величины человеческого бытия» (Лазарева 2000а, с. 134). Кроме того, обращение к образу дома помогает переосмыслить многие «классические» вопросы булгаковедения, начиная с пространственно-временной организации произведений и заканчивая аксиологией писателя.

Дом относится к основополагающим архетипам человеческой культуры. Изначально предназначенное для защиты человека от природной стихии, жилище постепенно приобретает новые функции и начинает рассматриваться в контексте широкого круга понятий: кров, семья, народ, страна, нравственность, память, вера. Получив дополнительную семантическую нагрузку, дом превращается в уменьшенную модель мироздания и человеческого бытия, в полной мере выражая особенности менталитета того или иного народа.

В последние годы появилось большое количество работ, в которых содержится историко-культурологический и типологический анализ архетипа дома. Культурологическое толкование этого феномена приводится в книге В.Д. Лелеко «Пространство повседневности в европейской культуре» (2002). Предметом исследования служит концепт дома в европейской культуре. Автор книги подробно рассматривает характеристики жизненного пространства человека: объективные (само пространство дома, его очерченность, а также предметный мир — мебель, утварь и т. п.), функциональные (связь этого места с человеком, освоенность пространства, его обжитость) и субъективные (люди, живущие вместе и ведущие хозяйство, уклад их жизни, домашние растения и животные). Исследователя интересует морфология дома, а также семантика его структурных элементов — стен, двери, окон и т. д. При этом анализ формы, структуры, семантики дома дается в контексте социально-исторических факторов, определяющих трансформацию этого архетипа. Значительную часть книги занимает обзор различных концепций дома в европейской и русской культуре, в частности — толкование образа дома в свете славянской мифологии и ритуалов. В целом направления исследования В.Д. Лелеко можно определить векторами функциональной и символико-культурологической трактовки жизненного пространства человека.

О семиотике дома, культурологическом содержании этого архетипа в связи с традициями и бытом России XVIII—XIX веков писал Ю.М. Лотман в своей книге «Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века)» (1998). Он рассматривал проблему символизации предметного мира в результате общественной, культурной и духовной деятельности человека, семьи.

Взгляд на предметный мир с антропоцентрической точки зрения дается в книге О.Ф. Филимоновой «Жизненное пространство человека: Аксиологический аспект» (1998). В этой работе жизненное пространство человека рассматривается с социально-психологической точки зрения как определенная «ниша, которой человек отделяет себя от других» (Филимонова 1998, с. 21). Исследователя интересует взаимосвязь жизненного пространства и форм самоопределения личности, жилище как проекция идей, притязаний, целей человека. Пространство, утверждает автор книги, является непременным условием самоопределения человека, «выступает как один из главных факторов человеческого существования, организующий все основополагающие аспекты бытия» (там же, с. 3). В этом смысле оно обеспечивает целостность человеческой личности и бытия, позволяет «совместить бытие мира и личное бытие» (там же, с. 7). В то же время жизненное пространство — это континуум социально и предметно застывших результатов человеческой деятельности, оно выступает формой презентации человеком самого себя, своего «я», служит воплощением его творчества.

Пространственная идентификация как глубинное основание формирования личности рассматривается и в книге В.Д. Панкова «Пространственность человеческого бытия» (1996). Автор обращается к историко-философскому контексту проблемы пространственности человеческого бытия и прослеживает изменения в толкованиях категории жизненного пространства в различные эпохи, начиная с философских систем древности и заканчивая современной наукой.

Этнографическому исследованию уникального жизненного пространства, возникшего и сформировавшегося в советскую эпоху, посвящена монография И.В. Утехина «Очерки коммунального быта» (2004). Книга содержит семиотическое описание коммунальной квартиры, подробный анализ этого пространства как конкретной части картины мира советского человека, значимой и организованной среды, «структура которой отвечает структуре сообщества» (Утехин 2004, с. 42). Автор в свете традиций советской и, в целом, русской культуры рассматривает символику структурных и функциональных элементов коммуны, систему представлений и поведенческие стереотипы ее жильцов.

Исследование феномена дома в свете православных традиций быта и бытия человека и семьи содержится в книге Б.В. Ничипорова «Введение в христианскую психологию: Размышления священника-психолога» (1994). Автор работы рассматривает жизненное пространство человека в религиозно-сакральном аспекте. При этом дом трактуется как «некая материально-духовная совокупность» (Ничипоров 1994, с. 122), пространство, в пределах которого человек обретает способность и возможность вести диалог с Богом. В книге приводится подробный анализ семантики структурных деталей дома в соотнесении с важнейшими понятиями христианского мировоззрения.

Дом как пространство, в котором возможно спасение человеческой души, установление связи между бытом и бытием, земным и небесным, является предметом осмысления в статье В.Г. Щукина «Спасительный кров. О некоторых мифопоэтических источниках славянофильской концепции Дома» (2000). Автор прослеживает историю формирования концепции дома как не только жилища, но и «сакрального пространства, напоминавшего о связи домашней организации и защищенности с божественным миропорядком и защитой от потусторонних сил» (Щукин 2000, с. 600) в русской культуре в целом и в славянофильской литературе XIX века в частности.

Исследователь отмечает, что подобный образ дома является одним из центральных и структурообразующих в творчестве А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, И.С. Гончарова и других писателей XIX столетия. По словам В.Г. Щукина, в русской классической литературе постепенно сформировались два противоположных идеала личной и общественной жизни, которые нашли свое воплощение в двух типах жилища: «коттедж» и дом-ковчег. Первый реализуется в виде петербургской квартиры, усадьбы или дачи. В нем «человек предоставлен самому себе, ни от кого не зависит и ни за кого не отвечает; удобство и изысканность жилища являются залогом внутреннего гармонического развития личности» (там же, с. 592). Второй тип жилища — это «дом, где, как в Ноевом ковчеге, живут общей, роевой жизнью родители, дети, слуги, нянюшки, родня <...>» (там же, с. 592—593). Дом-ковчег призван спасать своих жителей от всяческих невзгод. Его образ актуализируется в культуре в эпохи дестабилизации, глобальных перемен в человеческом бытии. В славянофильской литературе 40-х годов XIX века появляется еще один тип дома — образ дома-гнезда. Это пространство, в котором «человек не просто живет, а спасает душу, подкрепляя ее молитвой», это «семья, круг людей, считающих себя родными не только по крови, но и по духу, обычаю» (там же, с. 600; 605). Все три типа жилища обладают одним общим качеством: они обеспечивают нормальное развитие личности, создают условия для полноценной духовной жизни семьи, дают возможность реализовать творческие устремления человека. В пространстве дома крепкой остается взаимосвязь между всеми членами семьи: кровная — между родителями и детьми, духовная — между всеми, даже не родными, жителями дома. Кроме того, дом является сакральным пространством, соединяющим небо и землю: «Он крепко стоит на земле и является для его жителя центром посюстороннего, горизонтального мира. С другой стороны, он возвышается над землей, стремится к небу» (Щукин 2000, с. 590).

Эта гармоничная модель мироздания, реализовавшаяся в трех типах дома и сохранявшаяся в русской культуре на протяжении нескольких столетий, в прошлом веке была разрушена. Ее деформация, начавшись еще в последние годы XIX столетия, вызвала тревогу русской интеллигенции, усилившуюся после первой революции — 1905 года. Не случайно лейтмотивом сборника статей русских философов и социологов «Вехи», вышедшего в 1909 году, стала мысль об извращении личности, ложности «самого идеала для ее развития» (Вехи 1991, с. 53). Авторы сборника, пытаясь найти причины деформации идеала бытия и основу для возрождения нормального развития личности, актуализировали идею семьи и дома. Тема семейной преемственности появляется в статье А. Изгоева «Об интеллигентской молодежи. (Заметки об ее быте и настроениях)», автор которой говорит о необходимости восстановления утраченных связей между родителями и детьми: «Настоящей, истинной связи между родителями и детьми не устанавливается, и даже очень часто наблюдается более или менее скрытая враждебность: душа ребенка развивается «от противного», отталкиваясь от души своих родителей. Русская интеллигенция бессильна создать свою семейную традицию, она не в состоянии построить свою семью» (Вехи 1991, с. 98).

Восстановление утраченной преемственности поколений и возвращение к традиционному для русской культуры семейному, домашнему идеалу человеческого бытия является лейтмотивом работ М. Гершензона. В статье «П.В. Киреевский» (1910) он говорит о той цельности, уравновешенности и последовательности развития, которые представляются необходимыми для человека и становятся возможными только в атмосфере дома-гнезда. Для автора статьи очевидно разрушение этого идеала в XX веке, М. Гершензон в своей работе определяет современное ему состояние человека и общества как болезненное и ставит диагноз: «мы вырастаем <...> катастрофически. Между нами нет ни одного, кто развивался бы последовательно: каждый из нас не вырастает естественно из культуры родительского дома, но совершает из нее головокружительный скачок, или движется многими такими скачками. <...> мы, как растения, пересаженные и, может быть, даже не раз — на новую почву, даем и бледный цвет, и тощий плод, а сколько гибнет, растеряв в этих переменах и здоровье, и жизненную силу!» (Гершензон 2000, с. 78—79).

Катастрофа, против которой в 1909 году предостерегали С. Булгаков, Н. Бердяев, М. Гершензон, П. Струве, С. Франк, произошла в 1917 году. Тот же П. Струве в статье «Исторический смысл русской революции и национальные задачи», вошедшей в сборник «Из глубины» (1918), констатировал: «Русская революция оказалась национальным банкротством и мировым позором — таков непререкаемый морально-политический итог пережитых нами с февраля 1917 года событий [выделено автором. — Н.П.]» (Вехи 1991, с. 459). Новая, пореволюционная Россия декларировала отказ от ценностей прошлого, в том числе и от дома в его традиционном понимании как не только вещного мира, но и метафизического пространства. Заменив дом коммуной, советские люди разрушили уникальное, животворящее пространство человеческого бытия. Не случайно в пореволюционной литературе очень немного образов дома и семьи, доминирует мотив бездомья. Традиционное толкование дома и семейной темы сохраняется только в литературе русского зарубежья, в творчестве таких писателей, как И.С. Шмелев и Б.К. Зайцев, но и у них образ дома существует в ретроспективном плане, не находя своего воплощения в современной действительности. В России одним из немногих писателей, в произведениях которого образ дома оставался центральным и во многом структурообразующим, был М. Булгаков.

М. Булгаков принадлежит к тому поколению писателей, которое, по замечанию М.О. Чудаковой, пережив разрушение старых установлений, участвовало в работе «по вычленению — хотя бы первоначально — каких-то безусловных ценностей и противопоставлению всему описываемому необходимых точек отсчета» (Чудакова 2001, с. 299). М. Булгаков в поисках этих безусловных ценностей обращается к классической русской культуре, осознавая самого себя ее законным преемником и соответствующим образом выстраивая собственную творческую историю. По словам Т.М. Вахитовой, «революция не затронула внутреннего строя его души, глубинных пластов сознания» (Вахитова 1995, с. 7). Не приемля и отталкиваясь от установлений нового, советского государства, М. Булгаков пытается возродить утраченный идеал человеческого бытия через восстановление традиционного для русской культуры архетипа дома. Вместе с тем духовное содержание этого архетипа накладывается на то представление о человеческом существовании, которое сложилось у писателя под влиянием его семьи. В результате возникает некий идеальный образ дома, где быт и бытие взаимосвязаны и взаимозависимы, где материальный, вещный мир² одухотворяется человеком.

Оставаясь апологетом дома, который выступает залогом сохранения цельности человеческой личности и мира, М. Булгаков был вынужден наблюдать его неотвратимое разрушение в советской России. В связи с этим в творчестве писателя возникает лейтмотив трагической раздвоенности личности, невозможности ее творческой реализации и достижения гармонии с окружающим миром. Оппозиция идеального дома и современного бездомья во многом определяет структуру, систему образов и мотивов произведений М. Булгакова, как эпических, так и драматургических.

О высокой функциональной нагрузке образа дома в художественном мире М. Булгакова говорили еще современные писателю критики. В 1927 году в журнале «Печать и революция» была опубликована статья Е. Мустанговой «Михаил Булгаков», в которой автор на материале романа «Белая гвардия» и сатирических повестей попыталась определить своеобразие художественного мира и творческого метода писателя. Если отвлечься от ироничного тона советского критика, можно заметить, что Е. Мустанговой удалось выделить некоторые важнейшие составляющие мировоззрения М. Булгакова. В первую очередь автор статьи отметила, что «Булгаков — не бытовик. Быта в его рассказах нет» (Мустангова 1927, с. 84). В то же время подчеркивалась важная роль в романе «Белая гвардия» предметного, вещного мира квартиры Турбиных — обывателей, по словам критика, но обывателей, опоэтизированных писателем. Это несоответствие между замеченным критиком вниманием М. Булгакова к бытовому аспекту человеческой жизни и констатацией «Булгаков — не бытовик» снимается одним наблюдением, зафиксированным автором статьи, но не осмысленным до конца: «Важно, что ощущение бессмертности своей культуры делает временным, преходящим, незначительным в глазах Булгакова «такие мелкие события», как классовая борьба, в которую оказываются втянуты его герои» (там же, с. 84).

Статья Е. Мустанговой была первой в булгаковедении работой, где подчеркивалась значимость в творчестве писателя бытийной, онтологической проблематики и стремления к традициям и культуре дома как норме человеческого существования.

В 60—90-е годы появились исследования, в которых делались попытки осмысления образа дома в отдельных произведениях М. Булгакова. Среди таких работ можно отметить статьи В.Я. Лакшина «О прозе Михаила Булгакова и о нем самом» (1966—1972), «Мир Михаила Булгакова» (1989), «О Доме и Бездомье (Александр Блок и Михаил Булгаков)» (1993); Т.А. Никоновой ««Дом» и «город» в художественной концепции романа М.А. Булгакова «Белая гвардия»» (1987), В.В. Турбина «Катакомбы и перекрестки» (1991), В.В. Бузник «Возвращение к себе. О романе М.А. Булгакова «Белая гвардия»» (1998). Обращали внимание на тему дома в творчестве М. Булгакова и зарубежные исследователи. В книге американского ученого З. Гамплиевич-Шварцман «Интеллигент в романах «Доктор Живаго» и «Мастер и Маргарита»» (1988) подчеркивалась значимость «квартирного вопроса» для самих писателей и их героев. Правда, его трактовка была довольно поверхностной: исследователь ограничилась констатацией некой зависимости между бытовым благополучием художника и его творчеством. При этом дом рассматривался лишь как материальное благополучие, бытийная и духовная составляющие этого феномена остались вне поля зрения ученого: «Речь идет о почти прямой зависимости обоих героев-писателей, вернее, их творчества, от физических условий для работы. Одним из таких условий и в романе Булгакова, и в романе Пастернака показано обыкновенное жилое помещение» (Гамплиевич-Шварцман 1988, с. 96).

В 90-е годы стали предприниматься и попытки более глубокого, целостного изучения образа дома в творчестве М. Булгакова, появились работы, в которых подчеркивался концептуальный характер темы дома в произведениях этого автора (см.: Золотусский 1993; Кораблев 1991; Котельников 1994; Кривонос 1994; Скороспелова 1998). Образ дома в таких исследованиях рассматривался на символико-философском уровне в соотнесении с основными понятиями и категориями русской литературы и христианской культуры. Среди всех работ следует отметить статью А.А. Кораблева «Мотив «дома» в творчестве М. Булгакова и традиции русской классической литературы» (1991), в которой впервые был дан анализ образа дома в контексте традиций русской классической литературы. При этом материалом исследования служили как проза (романы «Белая гвардия» и «Мастер и Маргарита»), так и драматургия М. Булгакова (пьесы «Дни Турбиных», «Бег», «Зойкина квартира» и «Дон-Кихот»). Автор статьи подчеркивал, что образ дома в творчестве писателя является одним из ключевых, а ««квартирный вопрос» в его произведениях неизменно сопрягается с общей проблемой человеческого существования, причем не только в конкретно-бытовом, но и в философском, бытийном смысле» (Кораблев 1991, с. 240). Была также отмечена биографическая основа образа дома, который возник из детских впечатлений Булгакова и постепенно, на протяжении жизни писателя превратился в некий «символ веры». Кроме того, А.А. Кораблев в своей статье подробно рассмотрел бытовое, бытийное и духовное значения дома, сложившиеся в русской классической литературе, и проследил их функционирование в произведениях М. Булгакова.

За последние пять лет интерес к теме дома в творчестве М. Булгакова не пропал (см.: Малахов 2000; Ребель 2001; Шустова 2000), однако зачастую исследователи ограничиваются общими замечаниями о значимости жизненного пространства для героев писателя. Исключением является статья М. Шнеерсон «Человек и его Дом. (По страницам Михаила Булгакова)» (2002), автор которой делает попытку проследить историю возникновения, формирования и эволюции образа дома в творчестве писателя. Материалом исследования служит вся проза М. Булгакова, начиная очерками и заканчивая «Мастером и Маргаритой». При этом работа М. Шнеерсон носит скорее обзорный характер: автор перечисляет основные особенности образа дома и важнейшие этапы его развития, но не рассматривает их более подробно, по-видимому, ограниченная рамками небольшой статьи.

Во всех исследованиях последних лет признается центральное, структурообразующее положение образа дома в художественном мире М. Булгакова. В статье Е.Н. Шустовой «Образы дома и дороги в пьесе М. Булгакова «Дон-Кихот»» дом трактуется как «определенная точка отсчета постижения мироздания. <...> Дом становится своеобразной константой в постоянно меняющемся внешнем мире» (Шустова 2000, с. 43). Интересна в этом смысле статья самарского исследователя Е.Е. Бирюковой «Человек и мир в ранней прозе М. Булгакова» (2002). Материалом исследования служат «Записки юного врача», а образ дома трактуется в контексте экзистенциальной проблематики произведения. Е.Е. Бирюкова рассматривает «Записки» в свете конфликта главного героя — «интеллигента, следующего за своим предназначением, несущего миру свет и жизнь» (Бирюкова 2002, с. 154) — и внешнего мира, где царят смерть, болезнь, невежество и хаос. При этом дом врача представлен как центр жизненного пространства: «В этой точке оказывается сконцентрирована жизненная сила всего пространства, изображенного в цикле» (там же, с. 155). Более того, «дом — центр не только физического, но и этического пространства. Это место спасения людей» (там же, с. 156). Подчеркивая не только этические, но и сакральные функции дома как места, где происходит борьба жизни и смерти, исследователь рассматривает «единую модель времени-пространства, сближенную с мифологической моделью» (там же, с. 158) и вписывает образ дома в мифологическую картину мира.

Несмотря на то, что за все время литературоведческого изучения творчества М. Булгакова появилось значительное число работ, в которых более или менее глубоко рассматриваются образ дома и круг связанных с ним проблем, комплексного исследования этого явления не проводилось. Кроме того, в булгаковедении до сих пор не предпринимались попытки освещения истории данного вопроса, поэтому сделанные исследователями наблюдения остаются фрагментарными.

Необходимость целостного рассмотрения образа дома в произведениях М. Булгакова и определяет актуальность диссертационного исследования.

Целью работы является изучение булгаковской модели мироустройства, воплощенной в прозе писателя в образе дома.

Данная цель обусловила постановку следующих задач:

1. Проанализировать существующие работы, посвященные феномену дома в творчестве М. Булгакова и определить возможные направления исследования.

2. Рассмотреть типологию и символику образа дома в прозе М. Булгакова в контексте духовно-нравственных традиций русской культуры, с учетом мировоззренческих особенностей творчества писателя.

3. Исследовать характерную для прозы М. Булгакова 20-х годов ситуацию онтологического кризиса личности в связи с темой разрушения традиционного миропорядка.

4. Проследить эволюцию образа дома в произведениях М. Булгакова 30-х годов в контексте проблемы искажения идеала человеческого бытия в пореволюционном мире.

Эти задачи решаются на материале прозы М. Булгакова, писем и дневников писателя, воспоминаний о нем близких и современников.

Методологической основой исследования послужили труды русских философов рубежа XIX—XX веков Н. Бердяева, С. Булгакова, И. Ильина, М. Гершензона, Н. Трубецкого, П. Струве, П. Флоренского. Литературоведческой базой являются теоретические положения М.М. Бахтина, Е.М. Мелетинского, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, Б.М. Гаспарова, В.Е. Хализева, Е.Б. Скороспеловой. В исследовании использовались биографический, системно-целостный методы, элементы мотивного, мифопоэтического, интертекстуального анализа, метод религиозно-философской интерпретации текстов.

Научная новизна данного исследования обусловлена недостаточной изученностью темы и заключается в следующем:

• впервые предпринимается попытка систематизировать результаты отечественных исследований феномена дома в творчестве М. Булгакова;

• уточняется классификация представленных в произведениях М. Булгакова моделей дома, раскрываются символическое и функциональное значения каждой из них;

• рассматриваются очерки и фельетоны М. Булгакова как части единого метатекста в свете онтологической проблематики творчества писателя;

• характеризуются «Записки покойника» М. Булгакова как «лжесемейный» роман.

На защиту выносятся следующие положения:

1. Дом как идеальная модель мироустройства является в прозе М. Булгакова залогом полноценной духовной жизни человека, творческой реализации личности.

2. В произведениях писателя гармоничная модель дома как единство трех ипостасей (бытовой, бытийной и духовной) находит свое воплощение в романе «Белая гвардия» (квартира Турбиных). В целом же в творчестве М. Булгакова нашла отражение тенденция к разрушению традиционной нормы бытия и идеального образа дома.

3. Потеря опоры в виде морально-нравственных правил и законов, религиозной веры приводит к онтологическому кризису личности и установлению новых, враждебных отношений человека и внешнего мира.

4. В прозе М. Булгакова 30-х годов доминирует модель «мертвого» дома, представленная двумя своими разновидностями — коммуной и «роскошной квартирой»; она наиболее адекватно отражает ценности пореволюционного мира и воплощает тему «духовного пепелища».

5. Лейтмотивом творчества М. Булгакова является стремление восстановить разрушенный идеал человеческого бытия. Возможность возрождения гармоничного мироустройства связана в произведениях писателя с образами героев-творцов и мотивом ученичества.

Теоретическая значимость диссертации состоит в том, что целостное исследование феномена дома позволяет скорректировать представление о структуре художественного мира М. Булгакова, а также выявить мировоззренческие основы творчества этого писателя.

Практическая значимость исследования заключается в возможности использования его результатов для подготовки лекций по истории русской литературы XX века, а также спецкурсов и спецсеминаров.

Апробация работы. Основные результаты работы отражены в публикациях, докладах на конференциях.

Структура диссертации. Работа состоит из введения, трех глав, заключения и библиографии.

Примечания

1. Термин «мировоззрение писателя» понимается нами в том значении, о котором говорил Ю.Г. Кудрявцев в книге «Три круга Достоевского: Событийное. Временное. Вечное»: «Мировоззрение — система [здесь и далее подчеркнуто автором. — Н.П.] теоретически обоснованных взглядов человека или какой-либо социальной общности на мир. Улавливаются постоянно существующие, глубинные взаимосвязи между явлениями. Отражается вечный уровень бытия, его философичность, его высшая математика» (Кудрявцев 1991, с. 20). Автор книги отмечал тесную взаимосвязь мировоззрения и творчества, определяющую глубину и художественное своеобразие произведения писателя: «Мировоззрение требует творчества. Творчество есть показатель мировоззрения. Понимаемое таким образом мировоззрение накладывает свой отпечаток на творчество. Обладающий мировоззрением художник способен создать высшее в искусстве. В частности, в литературе — философский роман» (там же, с. 22).

2. Термин «вещный мир» используется в значении, о котором говорит А.П. Чудаков в своей книге «Слово — вещь — мир: От Пушкина до Толстого»: это — «прежде всего носитель качествования художественной системы, воплощающий в себе его главные свойства» (Чудаков 1992, с. 25).