2.1. Диалог Пилата и Иешуа

Сцена допроса Иешуа дана в романе с позиции Пилата. Его представления о мире, а также изменения, происходящие в сознании, отражены во внутренней речи, оформленной в виде несобственно прямой и прямой речи. Отношение римского прокуратора к ситуации допроса задано еще до непосредственного начала следствия: «всё <...> предвещало нехороший день»¹. Предчувствие нехорошего дня и изначальная негативная эмоциональная установка Пилата объясняются тем, что разбирательство должно было касаться религиозного вопроса. По сути, приговор уже был вынесен синедрионом, но ввиду римской оккупации не имел законной силы [Ренан, электронный ресурс]. Римляне, как настоящие язычники, были толерантны в вопросах веры на чужой территории и предпочитали не вмешиваться в религиозную жизнь подвластных народов [Вейнберг, электронный ресурс]. Однако римское право по отношению к иудеям не применялось, так как они подчинялись только каноническому праву, изложенному в Талмуде [Ренан, электронный ресурс]. Таким образом, сохраняя нейтралитет в вопросах религии, римляне порой вынужденно оказывались на стороне ненавистного им иудейского Закона и санкционировали наказания, определяемые за преступления против религии [Ренан, электронный ресурс].

Развертывание коммуникации между Пилатом и Иешуа должно было происходить в рамках конвенционального фрейма «допрос», который имеет следующую структуру:

Место: дворец Ирода Великого.

Функции: F(x): судья (дознаватель/следователь), G(y): допрашиваемый.

Отношения: G(y) подчинен F(x).

Свойства: x должен получить информацию, позволяющую восстановить картину произошедшего, от y; y должен отвечать на вопросы x.

Позиции: x допрашивает y.

Пилат выступает как носитель «профессионального правосознания», связанного с понятийно-логическим мышлением. Подследственный, напротив, обладает обыденным сознанием с конкретным типом мышления: он оценивает событие на основании житейских представлений, используя шкалу плохо — хорошо, честно — нечестно, справедливо — несправедливо. В сознании ведущего допрос есть только абстрактное представление о совершенном преступлении. Допрашиваемый обладает конкретными знаниями о нём. В рамках рассматриваемого фрейма абстрактное понимается как «бедность», односторонность знания, а конкретное — как его полнота, содержательность. Смысл допроса состоит в получении максимально конкретного, то есть более содержательного представления о содеянном. Конкретной информацией, имеющей как эмпирический, так и неэмпирический характер, обладает допрашиваемый. Особо значимой для следствия представляется эмпирическая информация, в основе которой лежит чувственное восприятие события. Сообщая эти сведения, допрашиваемый демонстрирует конкретное мышление, к которому особенно часто апеллирует дознаватель, выясняя факты. Таким образом, дознаватель руководствуется принципом восхождения от абстрактного к конкретному, двигаясь по ходу допроса от менее содержательного к более содержательному знанию.

Отвечающая ситуации последовательность действий дознавателя (x):

— x должен установить доверительные отношения с y, чтобы тот предоставил необходимую для следствия информацию;

— x должен подстроиться под психологическое состояние y;

— x должен учитывать особенности вербального поведения y.

Отвечающая ситуации последовательность действий допрашиваемого (y):

— y должен отвечать на вопросы x;

— y должен «помочь» x восстановить картину произошедшего.

Уже самое начало допроса содержит намеки на нарушение предписываемых участникам коммуникации функций. Безразличию Пилата, выраженному в монотонности речи, противостоит «тревожное любопытство» допрашиваемого. То есть, готовность к коммуникации проявляется не со стороны дознавателя, а со стороны обвиняемого. Кроме того, Пилату совершенно чужд стиль общения Иешуа. Обращение «добрый человек» римский прокуратор воспринимает в прямом значении, как реальную номинацию, а не в качестве этикетной формулы, типичной для восточной модели поведения. Такое обращение сознание Пилата определяет как дерзость со стороны подследственного: «Это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно». Целью Иешуа, однако, является выражение почтения и расположения к собеседнику. Стереотипное представление римлянина о «типичном иудее» — отсталом религиозном фанатике — не дает Пилату правильно определить коммуникативную интенцию собеседника. А ответ прокуратора полностью отражает стереотипное представление иудея о «типичном римском наместнике». В своей речевой реакции Пилат озвучивает точку зрения иудеев. Именно они считали его грубым и жестоким, не уважающим иудейские порядки и религиозные законы. На самом же деле римские прокураторы Иудеи были не хуже и не лучше обычных римских наместников. Римское правление в Иудее не жестче и не требовательнее, чем в других провинциях [Вейнберг, электронный ресурс]. К тому же известные сведения о Пилате доказывают, что он был хорошим администратором [Ренан, электронный ресурс]. Таким образом, прокуратор изначально относит Иешуа к типичным представителям Иудеи с их типичными предрассудками. Это и определяет установку Пилата на ожидание демонстрации враждебности со стороны Иешуа. Этот же фактор обусловливает уже непосредственное проявление враждебности и нетерпимости к собеседнику со стороны самого Пилата: он «тут же перебивает» Иешуа и отдает Крысобою приказ избить его. Обращение «добрый человек» Иешуа произносит автоматически. Номинация «игемон» непривычна для него, а поначалу и вовсе неизвестна: с чиновником такого высокого ранга он ранее не общался.

После исполнения кентурионом Крысобоем приказа допрос переходит в обычное для него русло. Индивидуальные речевые характеристики сведены к минимуму, стандартные протокольные вопросы демонстрируют власть и презрение к допрашиваемому, уже осужденному на смертную казнь, не римлянину. «Бродяга», «лгун», «разбойник», «сумасшедший» — такими номинациями награждает подследственного Пилат, для которого не римлянин — человек низшего сорта. Римляне — наследники великой греческой культуры, цивилизованные люди, которым в сознании Пилата противостоят дикие тёмные иудеи. Тем более, что город Гамала — откуда был родом Иешуа — находился на самой окраине Иудеи [Барр, 2009, 175].

Первое, неявное, проявление интереса к допрашиваемому возникает у Пилата, когда Иешуа говорит, что знает греческий: «Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания глаз уставился на арестованного». Очевидно, что прокуратор прогнозировал другой ответ и явно не ожидал увидеть перед собой человека образованного. После этого Пилат заканчивает серию стандартных вопросов и переходит к основной части допроса. Здесь уже чётко обозначаются факторы, мешающие реализации конвенциональных установок фрейма «допрос» и выводящие коммуникацию за его рамки.

Первый и основной фактор, не дающий коммуникации состояться, — это столкновение двух противоположных типов мышления. С одной стороны — логико-ориентированное реалистически-приземленное сознание римлянина, с другой — метафорическое сознание иудея. Таким образом, становится невозможным главный принцип получения знаний о деле: от абстрактного к конкретному. Использование метафор, отсутствие эмпирических фактов выводят уже существующее знание не на конкретику, а на еще более высокий уровень абстракции, делая это знание абсолютно недосягаемым для понимания Пилата. На разницу культур наслаивается и полярность социального положения: очень богатый человек и нищий; властный сановник, наместник римского кесаря, и оборванный бесправный бродяга [Барр, 2009, 176]. Отсюда, как вытекающее последствие, — столкновение двух речевых стратегий:

1) стратегия Пилата — подавление путем манифестации власти, выраженной в приказном тоне общения, оскорблениях, угрозах, запугиваниях;

2) речевое поведение Иешуа — стратегия кооперации — мгновенный отклик на проблемы и состояние партнера с целью помочь, готовность ответить на любые вопросы, выражение уважения, высокая оценка партнера, демонстрация доброжелательности.

Основной вопрос по делу и первое обвинение Иешуа звучит следующим образом: «Так ты собирался разрушить здание храма и призывал к этому народ?». Это первый, наиболее яркий пример столкновения двух типов мышления: метафорического (рухнет храм старой веры) и реалистического (призыв к разрушению храма). Согласно Закону древней Иудеи хула против храма Божия была хулой против самого Бога и каралась смертной казнью [Ренан, электронный ресурс]. Иешуа предпринимает первую попытку объяснения: «я, игемон, никогда в жизни не собирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие». В своём ответе Иешуа пытается подчеркнуть, что совсем не это он пытался донести до народа, а нечто противоположное. Само действие «разрушение» он относит к категории «бессмысленных дел». Пилат ожидает, что обвиняемый будет отрицать указанные в протоколе действия, и воспринимает слова Иешуа как естественное желание преступника оправдать себя и, тем самым, избежать наказания. Поэтому, чтобы не дать допросу затянуться, прокуратор пресекает попытку Иешуа оправдать себя: «Ты, например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют люди, <...> за тобою записано немного, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить». В данном случае Пилат руководствуется только реальными подтвержденными фактами. Ими он и пытается воздействовать на сознание обвиняемого, давая ясно понять, что любые суждения, вступающие в противоречие с протокольными записями, не будут иметь силы. Единственное желание прокуратора — закончить допрос как можно скорее, подписать приговор синедриона и не вникать в дело, к которому он не имеет никакого отношения. Сам факт, что прокуратор не дает обвиняемому высказаться, свидетельствует о его крайнем нежелании вести разбирательство по этому делу. При этом Пилат пренебрегает даже римским законом, в рамках которого всегда приветствовалось разъяснение дела самим обвиняемым [Фаррар, 1991, 423].

Однако Иешуа, напротив, не интересует, что зафиксировано в протоколе. Он нарушает канон допроса и правила конвенционального поведения допрашиваемого. Иешуа воспринимает Пилата как человека, до которого можно донести то, в чём он не смог убедить народ Ершалаима. Поэтому, «напрягаясь в желании убедить», он подробно рассказывает Пилату обстоятельства, побудившие людей обвинить его в призыве к разрушению храма: «ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал». Конечно, при опыте ведения допросов Пилат не может воспринимать эту реплику Иешуа иначе, как попытку оправдать себя за счет других, свалив свою вину на кого-то другого. Не прерываясь, Иешуа рассказывает историю о Левии Матвее — бывшем сборщике податей — до конца: «<...> однако, послушав меня, он стал смягчаться, наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет со мной путешествовать...». Во время этого рассказа секретарь перестает записывать и бросает удивленный взгляд на прокуратора. Он прекрасно понял, что процедура ведения допроса нарушена, поэтому и ожидает от Пилата какой-то реакции. Прокуратор не видит в истории Иешуа ни капли здравого смысла: «О, город Ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!». Для него, практичного римлянина, этот рассказ представлял не что иное, как еще одно подтверждение дикости, сумасбродства и необразованности иудеев. Он готов был с пренебрежением оставить весь этот разговор, о чем свидетельствует мелькнувшая в сознании прокуратора мысль: «Повесить его». Но вместе с тем, римское чувство справедливости не позволяло ему оставит дело, так и не получив разъяснения относительно обвинения.

Резкий поворот в развитии диалога наступает тогда, когда Пилат понимает, что перед ним стоит человек не менее образованный, чем он сам. Это случается, когда Иешуа отвечает на вопрос прокуратора «что такое истина?». Задав этот вопрос, Пилат осознает, что уже и сам нарушает все конвенциональные нормы допроса.

«Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои сейчас кончатся, голова пройдет. <...> Я советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на Елеонской горе. Гроза начнется, — арестант повернулся, прищурился на солнце, — позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, показаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой, тем более что ты производишь впечатление очень умного человека». С этого момента Иешуа забывает, что он на допросе у самого жестокого прокуратора Иудеи. Он видит в своем собеседнике не высокого сановника, а человека, которому нужна помощь. Иешуа произносит этот монолог, чтобы завладеть инициативой ведения беседы, заставить прокуратора слушать. Из избитого кентурионом Крысобоем пленника он превращается в человека абсолютно естественного в своих речевых реакциях. С этого момента отношения, диктуемые жанром допроса, прекращают действовать. Позиция подчинения одного коммуниканта другому трансформируется по закону отражения: Иешуа ставит себя в позицию не обвиняемого, а доминирующего: «сейчас я невольно являюсь твоим палачом», соответственно Пилат, с этой точки зрения, выступает как жертва. Функции субъектов коммуникации нарушаются: по закону жанра допроса подстраиваться под собеседника должен был Пилат, однако полностью контролирует коммуникацию именно Иешуа. Именно он, обвиняемый, а не дознаватель, в совершенстве владеет психотехниками внушения. Знание языка жестов позволяет ему безошибочно проанализировать взгляды и жесты прокуратора: «ты водил рукой по воздуху <...> как будто хотел погладить, и губы...».

Пилата поражает не столько собственное исцеление, а совершенно неожиданная коммуникативная установка и манера поведения допрашиваемого. «Адекватным» и прогнозируемым речевым поведением подследственного в рамках фрейма «допрос» считались бы пропозиции, содержащие:

1) мольбу о пощаде;

2) информацию о клевете со стороны завистников;

3) обещания никогда впредь не говорить ничего подобного;

4) прославление прокуратора и римского кесаря;

5) информацию о необъективности синедриона;

6) негативные оценки в адрес синедриона как вечного оппонента римской власти;

6) обещания о сотрудничестве.

Вместо этого Иешуа позволяет себе обратиться к прокуратору с дерзким по форме комплиментом: «ты производишь впечатление очень умного человека», тем самым позиционируя себя как равного Пилату. Услышав эти слова, секретарь «смертельно побледнел и уронил свиток на пол». Несомненно, он ожидает реакции вспыльчивого прокуратора, которая обрекла бы Иешуа на верную смерть [Барр, 2009, 185]. Еще более дерзкими представляются оценки Иешуа в адрес Пилата: «Беда в том, <...> что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон».

Отношение Пилата к арестованному кардинально меняется, вопреки кажущейся формальной дерзости с его стороны. Прокуратор понимает, что арестованный говорит совершенно искренне, без малейшего желания оскорбить его. На паралингвистическом уровне открытость собеседника и его абсолютная доброжелательность подкрепляются «благожелательным взглядом» Иешуа. Освобожденный от головной боли, мешающей адекватно воспринимать ситуацию, Пилат оказывается способен анализировать невербальные средства передачи информации. Кстати, именно с этого момента прокуратор начинает учитывать мимику и жесты собеседника. До этого он реагировал только на вербализованную информацию, о чем свидетельствуют отражённые в тексте характеристики темпа речи и тембра голоса Иешуа: «торопливо отозвался», «живо ответил», «застенчиво ответил», «высокий, мучащий его голос» — и полное отсутствие описаний взгляда, мимики и жестов арестованного.

В отличие от обладающего незаурядным интеллектом Пилата, способного правильно определить интенцию говорящего, секретарь воспринимает речь Иешуа именно как оскорбление. На это указывает то, что он не допускал никакой другой реакции Пилата на речь Иешуа, кроме гнева: «<...> он постарался представить себе, в какую именно причудливую форму выльется гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости арестованного». Контраст восприятия монолога Иешуа Пилатом и секретарем еще раз доказывает, насколько правильно «прочитывает» Иешуа своего собеседника и насколько точно в случае необходимости может подстроиться под партнера по коммуникации, полностью подчинив его своим целям. Итак, реакция, ожидаемая от прокуратора, со стороны наблюдателя — немедленное утверждение смертного приговора. Реакция адресата сообщения (Пилата) — приказ развязать подсудимому руки.

Освободив Иешуа, Пилат просит, чтобы тот клятвой подтвердил свою невиновность в отношении дела о разрушении храма. Арестованный уходит от прямого ответа:

— Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?

— Ну, хотя бы жизнью твоею, ею клясться самое время, так как она висит на волоске, знай это!

— Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон? Если это так, ты очень ошибаешься.

— Я могу перерезать этот волосок.

— И в этом ты ошибаешься. Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?

Уход от прямого ответа — нормальная коммуникативная реакция для иудея [Барр, 2009, 176], и совершенно неприемлемая для римлянина. Препятствием к пониманию для Пилата выступает также метафоричность сказанного. Тем более, что эта метафоричность имеет двойную импликацию.

1. Во-первых, тезисы Иешуа основываются на непоколебимой вере в Бога — единственного, кто, действительно, решает его судьбу. Причем, это даже не «вера», а «знание» того, кто подвесил: «Бог один». В сознании Иешуа этот постулат относится к области знания, а не веры. Действия «подвесить» и «перерезать» предписываются Творцу. Сознание римлянина-язычника абсолютно не способно найти какое-либо соответствие этому знанию в своем представлении о мире.

2. Во-вторых, более сложная импликация содержит намек Иешуа на непричастность Пилата к суду и обвинению. В качестве интенции здесь выступает попытка оправдать прокуратора, заранее снять с него чувство вины за то, что неизбежно произойдет. Слова Пилата о том, что он «может перерезать волосок», по сути, являются пустой похвальбой и слабой попыткой воздействовать на собеседника угрозой. В действительности, Пилат не имел никакой власти. Смертный приговор уже был подписан синедрионом, от прокуратора ожидалось только его формальное подтверждение. Это, безусловно, знал Иешуа. К тому же на допрос его привели со связанными руками — так могли привести только уже приговоренного преступника [Фаррар, 1991, 422]. В данном случае под действиями «подвесить» и «перерезать» понимаются действия синедриона. Имплицитно во фразе «перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил» содержится информация о том, что «приказ дан синедрионом, значит, синедрион и несет ответственность за него». Иешуа предпринимает попытку намекнуть на безнадежные заблуждения Пилата относительно его власти и в то же время снять с него ответственность за происходящее.

Ни той, ни другой импликации в силу высокой степени их метафоричности Пилат не понимает и даже не относится к словам Иешуа серьезно, отвечая с улыбкой: «Теперь я не сомневаюсь в том, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобою по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо». Хорошо знающий греческую культуру прокуратор воспринимает ответы Иешуа как речевые реакции, характерные для софиста. О причислении арестованного к софистам свидетельствует последующее к нему обращение — «философ»/«бродячий философ». Именно метафоричность Пилат расценил как основной софистический прием, использованный с целью запутать собеседника. Хитроумная уловка, нарушающая однозначность формулировки и приводящая к смешению значений. Соответственно, начавшиеся было рассуждения о «жизни на волоске» для прокуратора не что иное, как попытка обосновать какую-нибудь заведомую нелепость, абсурд, противоречащий общепринятым представлениям и законам логики. А вопросы Иешуа «Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон?» и «Согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?» «считываются» Пилатом как провоцирование со стороны собеседника высказать свою точку зрения с последующей целью полностью опровергнуть ее. В контексте такого понимания реакция прокуратора «не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо» совершенно естественна. Она прерывает рассуждения «ни о чем» и одновременно дает Пилату вполне оправданное, на его взгляд, объяснение, почему речи Иешуа привлекли к себе столько внимания.

Для подтверждения собственных догадок о невиновности арестанта, прокуратор задает ему вопрос: «Не знаешь ли ты таких, <...> некоего Дисмаса, другого — Гестаса и третьего — Вар-равана?».

Знакомство/незнакомство с кем-либо из преступников, действительно угрожавших спокойствию в городе, служит для Пилата истинным показателем преступности или невиновности Иешуа. А так как арестованный ответил, что никого из перечисленных не знает, то у прокуратора в голове сложилось заключение: «игемон разобрал дело бродячего философа Иешуа по кличке Га-Ноцри, и состава преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным. Вследствие этого смертный приговор Га-Ноцри, вынесенный Малым Синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безумные, утопически речи Га-Ноцри могут быть причиною волнений в Ершалаиме, прокуратор удаляет Иешуа из Ершалаима и подвергает его заключению в Кесарии Стратоновой на Средиземном море, то есть именно там, где резиденция прокуратора». Таким образом, Пилат нашел совершенно не противоречащее его римской логике оправдание Иешуа. Тем более, что прокуратор хорошо знал, с какой лёгкостью иудеи приносили в жертву человеческую жизнь. Такое оправдание сохранило бы жизнь арестанту и сняло бы ответственность с Пилата. То есть, по сути, являлось бы спасительным для них обоих.

«— Все о нем? — спросил Пилат у секретаря.

— Нет, к сожалению, — неожиданно ответил секретарь и подал Пилату другой кусок пергамента».

Модальный маркер «к сожалению» показывает, что секретарь, основываясь на нетипичных для Пилата действиях, понял отношение прокуратора к Иешуа. Этот компонент не столько выражает мнение самого секретаря (так как он просто не имеет право высказывать его на суде), сколько предвосхищает реакцию прокуратора. Более того — секретарь понимает, что второе обвинение гораздо серьезнее первого. Читая положения второго обвинения, Пилат перестает контролировать себя: он оказывается абсолютно неспособным скрыть волнение и тревогу. Внутреннее состояние и внешняя подача оказываются совершенно идентичными, эксплицирующими отчаяние и страх:

Стремясь получить ответ на вопрос «<...> ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре?» Пилат также не контролирует свои мимику и жесты: «лицо прокуратора было грозно, а глаза тревожны», «послал в своем взгляде какую-то мысль, которую хотел внушить арестанту», «позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то намекающий взор», «дьявольский огонь сверкнул в его глазах». Теперь он сам забывает, что находится на суде и должен сохранять объективность. Сам нарушает каноны допроса Кстати, это первая попытка Пилата подстроиться под партнера по коммуникации. Административный опыт, знакомство с человеческой природой, дававшие некоторую проницательность в отношении характеров людей, показывали ему, что Иешуа был не только невиновен, но и выше, и лучше своих обвинителей.

Безусловно, Иешуа понял намеки Пилата. Однако своим ответом он также пытается дать прокуратору понять, что не собирается говорить вещи, несоответствующие истине: «Правду говорить легко и приятно». Это уже не типичный иудейский уход от ответа, а, в первую очередь, ответная вербальная реакция на давление со стороны Пилата. Сказать на вопрос прокуратора «нет, не говорил» не соответствовало бы истине, а ответом «да» он ввел бы в заблуждение римского военачальника.

Вербальными и невербальными средствами прокуратор пытается заставить Иешуа сказать «нужный» ответ, даже если он будет противоречить реальному положению вещей. Каждый раз, приступая к дознанию по второму обвинению, Пилат сначала явно, а потом всё менее настойчиво подталкивает Иешуа к «правильному» ответу.

1. «Отвечай! Говорил?.. Или... не... говорил? — Пилат протянул слово «не» несколько больше, чем это полагается на суде...». В речи появляется намеренная паузация, важные смысловые отрезки произносятся медленно, с необходимыми интонационно-смысловыми акцентами.

2. «Итак, отвечай, знаешь ли ты некоего Иуду из Кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кесаре». Добавочное условие «если говорил» указывает на готовность прокуратора поверить ответу «нет, не говорил» и закрыть разбирательство.

3. «И что же ты сказал? Или ты ответишь, что забыл, что говорил? — но в тоне Пилата уже слышалась безнадежность». Задавая вопрос, Пилат одновременно дает намек на ответ, который он хочет услышать: «забыл, что говорил». Однако безнадежный тон прокуратора свидетельствует о том, что он понял тщетность всех своих намеков.

По безнадежному тону Пилата в последней реплике можно судить не только о неудачных попытках прокуратора заставить Иешуа сказать то, что требуется. Здесь выражается и понимание Пилата, что само дело является безнадежным, так как выяснилось, что имеются свидетели:

«— Очень добрый и любознательный человек <...> он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял меня весьма радушно...

— Светильники зажег... — сквозь зубы в тон арестанту проговорил Пилат <...>»

К обряду зажигания светильников прибегали в случае обвинения человека в покушении на чистоту религии (соблазн). Если человека обвиняют в соблазне, подговаривают двух свидетелей и прячут их за перегородкой. Затем заманивают обвиняемого в комнату по другую сторону перегородки, где его слова могли быть услышаны свидетелями. Возле него зажигают две свечи, чтобы бесспорно констатировать, что свидетели «видели его» [Ренан, электронный ресурс].

«В числе прочего я говорил, <...> что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо другой власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть». Конечно, Пилату, как практичному римлянину, было не понять всех туманных отвлеченностей по поводу «царства истины». В этом он мог усмотреть только сказочное увлечение мечтательной фантазией. Он снова не понял ни слова из метафоры Иешуа. Однако вопрос о власти и государстве был актуален для римлян. Поэтому номинация «великий кесарь» и утверждение «не будет власти кесарей» воспринимались Пилатом не иначе, как государственная измена. В этом и заключалась хитрость иудеев, которые посчитали обвинение в высказываниях о псевдогосударственной власти лучшим поводом для того, чтобы возбудить против Иешуа римское правительство. Иудеи рассчитывали именно на то, что удастся представить Иешуа как бунтовщика и государственного преступника. К тому же римляне, убежденные, что судьба уготовила им властвовать над миром, крайне подозрительно относились к распространившемуся в Риме предсказанию, что «...в те дни Восток приумножит силу и пришедшие из Иудеи завладеют миром» [Тацит. Ист. V:13. Цитируется по: Вейнберг, электронный ресурс]. В качестве препятствий к пониманию между Иешуа и Пилатом снова выступает отсутствие необходимых концептов в сознании прокуратора, а также трансформация метафоричных значений и образов в конкретные значения и образы:

О том, что Пилат понимает слова Иешуа именно в таком ключе, свидетельствует его ответная возмущенная реакция: «На свете не было, нет и не будет никогда более великой и прекрасной для людей власти, чем власть императора Тиверия!». При этом прокуратор «с ненавистью глядел на секретаря и конвой». Он понимал, что в их лице количество свидетелей возросло и предоставить делу другой поворот теперь никак не удастся. Тем не менее, Пилат приказывает конвою удалиться, ссылаясь на «государственное дело», и остается с Иешуа наедине. Снова инициативу ведения разговора берет на себя арестованный, говоря, что ему жаль Иуду из Кириафа, и продолжая разговор об истине.

«— И настанет царство истины?

— Настанет, игемон, — убежденно ответил Иешуа.

— Оно никогда не настанет! — вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся. Так много лет тому назад в долине дев кричал Пилат своим всадникам слова: «Руби их! Руби их! Великан Крысобой попался!»».

Полное отсутствие религиозной и философской преданности истине у римлян той эпохи побуждало прокуратора смотреть на позицию Иешуа как на химеру. Ассоциации с Идиставизо у прокуратора возникают не случайно. Тогда он также находился, казалось бы, в безвыходном положении. Тогда он должен был принять судьбоносное решение. Сейчас ситуация требовала от него уже не физического, но морального подвига. Тогда он спас Крысобоя, сейчас интуиция подсказывала ему спасти Иешуа. Но, испугавшись за собственную карьеру, он поставил ее выше того единственного человека, который мог бы вылечить его душу. Осознание своего малодушия и побуждает Пилата скрываться за маской жестокости и угроз: «Преступник! Преступник! Преступник!», «Или ты думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не разделяю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы одно слово <...>, берегись меня! Повторяю тебе: берегись».

Иешуа совершенно непосредственно просит отпустить его: «А ты бы меня отпустил, игемон <...>, я вижу, что меня хотят убить». Неопределенно-личное сказуемое «хотят» (убить) в данном случае исключает прокуратора из предполагаемых субъектов действия. Иешуа видит, что сам Пилат не хочет. Робкая просьба о пощаде в ответ на прямую экспликацию смертельной угрозы противоречит стереотипным представлениям о поведении арестанта: в таких ситуациях следует горячая мольба. Знаменательна реакция Пилата — «лицо его исказилось судорогой». Он осознавал невиновность Иешуа, но ничего не предпринял, испугавшись доносов на себя и очередных восстаний фанатичных иудеев. Пилат признает превосходство Иешуа в споре и способности убеждать. Признает и в то же время боится. Поэтому последняя реплика в разговоре с Иешуа, последний довод прокуратора — грубый императив «Молчать!».

Примечания

1. Здесь и далее текст романа цитируется по: Булгаков. М.А. Полное собрание редакций и вариантов романа «Мастер и Маргарита». — М.: Вагриус, 2006.