Михаил Булгаков являл собой пример писателя, в творчестве которого художественные решения были неразрывно связаны с исканиями всемирной философии и культуры. Отечественная и мировая литературная традиция у Булгакова были тесно переплетены с освоением философской мысли. Философскими источниками творчества М.А. Булгакова называли труды И. Канта, В. Соловьева, С. Кьеркегора. Будучи сам генератором идей, М.А. Булгаков никогда не отрицал того огромного влияния, которое оказывали на его литературное творчество гениальные предшественники и современники.
В данной главе мы попытаемся представить лишь те немногие, но, на наш взгляд, наиболее сущностные параллели, важные для исследователя, занимающегося выявлением философских оснований мировоззрения М.А. Булгакова. И перед мысленным взором не может не встать грандиозная фигура Иммануила Канта.
Иммануил Кант (1724—1804), считающийся основоположником немецкой классической философии, оказал значительное влияние на русскую литературу в целом и, в частности, на творчество Михаила Булгакова. Часто отмечали «странную идиосинкразию» по отношению к кантовской философии в России в самой философской среде. Немецкий философ воспринимался как «черт» и «лжесудья» (Н. Федоров), создатель «духовных казарм» (Н. Бердяев), «лукавый философ» (П. Флоренский).
Хотя Булгаков не особенно злоупотреблял великими именами в своих произведениях, на фигуру Канта писатель решил обратить внимание своего читателя. Особенно заметно влияние «кёнигсбергского отшельника» в романе «Мастер и Маргарита». В ключевом для всего произведения разговоре на Патриарших прудах сто пятьдесят лет, отделяющих жизнь Канта от визита Сатаны в Москву, как бы аннулируются, обращаются в ничто. Кант предстает чуть ли не современником описываемых событий, а Иван Бездомный в максимализме своего классового чутья даже призывает отправить его в Соловки. Какой бы дикой и невежественной ни казалась эта мысль, само соединение жуткого понятия «Соловки» с именем конкретного — пусть даже уже умершего — человека делает обладателя этого имени живым существом из плоти и крови, достойным жалости и сочувствия.
Разговор на Патриарших прудах является завязкой философского конфликта, под сенью которого протекает все действие романа. Именно в этом разговоре Воланд упоминает о завтраке у Канта, который столь изумил высокоученого Берлиоза, но оставил глубоко равнодушным пролетарского поэта, не слышавшего ранее вообще о существовании великого немца. Само имя философа в романе больше не встречается, но кантианская тема отнюдь не исчерпана.
Знаменитая вопрошающая реплика Воланда «...ежели Бога нет, то, спрашивается, кто управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?»1 и ответ Берлиоза «сам человек и управляет»2 напоминают о третьей и четвертой антиномиях чистого разума — о существовании Бога и свободе воли. Схожий, практически дублирующий момент наличествует и в разговоре на террасе. Иродова дворца («перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил!»)3. Здесь может показаться, что позиции Воланда и Иешуа странным образом сходятся именно на противодействии Канту, в философии которого Бог и свобода воли вытекают друг из друга как взаимосвязанные тезисы антиномий. Кажется, что Воланд и Иешуа утверждают обратное: они из факта существования Бога постулируют отсутствие свободной воли. Но впечатление это поверхностно и ошибочно. В реальности, позиции Воланда и Иешуа отличаются друг от друга принципиальным образом.
Эти позиции соотносятся с философией Канта, но ни одна из них полностью с ней не совпадает. Сочетание разговора на Патриарших прудах со сценой допроса Иешуа являет собой художественное воплощение христианского представления об отношении добра и зла в человеке в том виде, в каком это соотношение представил Иммануил Кант. Он писал: «...два противоположных друг другу, как небо и ад, принципа в человеке, представленные как личности вне его, не только пробуют свои силы друг против друга, но стремятся (один как обвинитель, а другой как защитник человека) доказать, словно перед высшим судьей, законность своих притязаний...»4 Собственно, именно это положение Булгаков и демонстрирует в романе: человек и в древнем Ершалаиме (Понтий Пилат), и на Патриарших прудах в XX веке (Иван Бездомный) оказывается перед лицом одного из принципов, воплощенных «как личность вне его» в Воланде и Иешуа.
В самом начале романа Воланд напоминает Михаилу Александровичу и Ивану Бездомному о доказательствах бытия Бога: «Но позвольте вас спросить (...), как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?». На что Берлиоз замечает: «Ни одно их этих доказательств ничего не стоит... Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может»5, повторяя тем самым мысль Канта, который, разрушив все пять доказательств, как бы в насмешку над самим собою, создаёт собственное шестое. Поэтому сатана предъявляет им свое собственное доказательство «от противного» («Поверьте хоть в то, что дьявол существует! Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надёжное! И вам оно сейчас будет предъявлено»6), заставляя литераторов убедиться в существовании дьявола, а через это поверить и в Бога.
В первой редакции «Мастера и Маргариты», создававшейся в 1929—1930 гг., «доказательство Воланда» называлось шестым, следовательно, доказательство Канта считалось пятым. За сведениями о доказательствах бытия Божьего Булгаков обратился к статье Павла Петровича Васильева «Бог» Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, где утверждалось, что нравственное доказательство Канта стало пятым по общему счету в дополнение к четырем ранее существовавшим: историческому, космологическому, телеологическому и онтологическому. Именно из этой статьи в окончательном тексте романа черпал аргументы Берлиоз в споре с Воландом, почти дословно цитируя, что «Шиллер говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством» (у Васильева: «Шиллер говорит, что Кант проповедует нравственность, пригодную только для рабов. Штраус насмешливо замечает, что Кант в своей системе, пристроил комнатку, где бы поместить Бога»)7.
В процессе дальнейшей работы над «Мастером и Маргаритой» писатель обратился к тексту трактата «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога» и выяснил, что, кроме четырех названных выше, Кант опроверг еще одно, пятое по общему счету, доказательство — логическое. Таким образом, в последней редакции романа доказательство Канта закономерно стало шестым, а доказательство Воланда — седьмым.
Из других произведений Канта наиболее тесные параллели в тексте «Мастера и Маргариты» можно найти с трактатом «Конец всего сущего». Здесь Кант утверждал: «Есть такое выражение — им пользуются по преимуществу набожные люди, которые говорят об умирающем, что он отходит из времени в вечность. Это выражение теряет смысл, если под вечностью понимать бесконечное время; в этом случае человек никогда не покидал бы пределы времени, а лишь переходил бы из одного времени в другое. Следовательно, в виду надо иметь конец всякого времени, притом, что продолжительность существования человека будет непрерывной, но эта продолжительность (если рассматривать бытие человека как величину) мыслится как совершенно несравнимая со временем величина (duratio noumenon), и мы можем иметь о ней только негативное понятие. Такая мысль содержит в себе нечто устрашающее, приближая нас к краю бездны, откуда для того, кто погрузится в нее, нет возврата... и вместе с тем она притягивает нас, ибо мы не в силах отвести от нее своего испуганного взгляда... Она чудовищно возвышенна; частично вследствие окутывающей ее мглы, в которой сила воображения действует сильнее, чем при свете дня. Наконец, удивительным образом она сплетена и с обыденным человеческим разумом, поэтому в том или ином виде во все времена ее можно встретить у всех народов, вступающих на стезю размышления»8.
Кант полагал, что люди ждут конца света, потому что существование мира, с точки зрения человеческого разума, «имеет ценность лишь постольку, поскольку разумные существа соответствуют в нем конечной цели своего бытия; если же последняя оказывается недостижимой, то сотворенное бытие теряет в их глазах смысл, как спектакль без развязки и замысла». Философ считал, что конец света внушает страх вследствие преобладающего мнения «о безнадежной испорченности человеческого рода, ужасный конец которого представляется подавляющему большинству людей единственно соответствующий высшей мудрости и справедливости»9.
Кант объяснял тревожное ожидание судного дня тем, что «в ходе прогресса человеческого рода культура одаренности, умения и вкуса (а, вследствие этого, и роскоши) естественно обгоняет развитие моральности, и это обстоятельство является наиболее тягостным и опасным как для нравственности, так и для физического блага, потому что и потребности растут значительно быстрее, чем средства их удовлетворения. Но нравственные задатки человечества, которые всегда плетутся позади... когда-нибудь все же (при наличии мудрого правителя мира) перегонят ее, тем более что она в своем поспешном беге то и дело сама создает себе препятствия и часто спотыкается. Исходя из наглядных доказательств превосходства нравственности в нашу эпоху по сравнению с предшествующими временами мы должны питать надежду, что судный день, означающий конец всего сущего на земле, скорее наступит, как вознесение на небо, чем как подобное хаосу нисхождение в ад»10. Отметим, что эти рассуждения Канта необычайно актуальны именно в наше время. Увы, нет у человечества в наше время «мудрого правителя», и бездумное стремление к все новым и новым техническим новшествам довлеет над страстью к обретению духовных ценностей!
У Булгакова проблема времени и вечности, вопрос о судном дне связаны, прежде всего, с образом Воланда. На сеансе черной магии в Театре Варьете сатана приходит к выводу, что московская публика мало изменилась на протяжении столетий: «Ну что же... они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... и милосердие иногда стучится в их сердца... обыкновенные люди... В общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их...»11
«Испорченность человечества» здесь сведена к весьма актуальному для булгаковской Москвы «квартирному вопросу», а стремление к роскоши, составляющее по Канту один из признаков близкого конца света, обернулось фокусом с новомодными парижскими туалетами, после сеанса превратившимися в ничто, подобно червонцам Воланда. Таким образом, развязка спектакля в Театре Варьете вынесена за его рамки, а весь эпизод приобретает характер пародии по отношению к вышеприведенным рассуждениям Канта.
Булгаков не столь оптимистически, как великий философ, смотрел на нравственный прогресс человечества в настоящем и будущем, констатируя, что со времени возникновения христианства мало что изменилось к лучшему. И чудеса, демонстрируемые доверчивым зрителям Коровьевым-Фаготом, не оставляют после себя следа и впоследствии списываются на силу гипнотического внушения, в соответствии с мыслью Канта: «Разве там, где воображение возбуждено непрерывным ожиданием, будет недостаток в знаменьях и в чудесах?»
У Булгакова Мастер — это «интеллектуальный обитатель земли», награжденный вечным покоем при переходе из земного времени в вечность. Неслучайно он был наделен, особенно в варианте 1936 года, внешним сходством с Кантом. Тогда Воланд в финале говорил Мастеру: «Свечи будут гореть, услышишь квартеты, яблоками будут пахнуть комнаты дома. В пудренной косе, в старинном привычном кафтане, стуча тростью, будешь ходить, гулять и мыслить»12.
Портрет героя в последнем приюте явно восходит к портрету Канта в книге немецкого поэта и мыслителя Генриха Гейне «К истории религии и философии в Германии» (1834): «Он жил механически размеренной, почти абстрактной жизнью холостяка в тихой, отдаленной улочке Кенигсберга... Не думаю, чтобы большие часы на тамошнем соборе бесстрастнее и равномернее исполняли свои ежедневные внешние обязанности, чем их земляк Иммануил Кант. Вставание, утренний кофе, писание, чтение лекций, обед, гуляние — все совершалось в определенный час, и соседи знали совершенно точно, что на часах половина четвертого, когда Иммануил Кант в своем сером сюртуке, с камышовой тросточкой в руках выходил из дому и направлялся к маленькой липовой аллее, которая в память о нем до сих пор называется Аллеей философии. Какой странный контраст между внешней жизнью этого человека и его разрушительной, миры сокрушающей мыслью»13.
В полном соответствии с утверждением Канта, что «те принципы нашего образа жизни, которыми мы руководствуемся вплоть до кончины... останутся такими же и после смерти», Воланд на Великом балу у сатаны говорит ожившей на время голове Берлиоза: «Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие!»14
Булгаков не верил в кантовского «мудрого правителя мира», при котором нравственные качества человечества в итоге пересилят стремление к удовлетворению все возрастающих потребностей. В варианте последней редакции «Мастера и Маргариты», который как будто не был отменен последующей правкой, но пока что не вошел в основной текст романа, Воланд, покидая Москву, обращался к тамошнему «мудрому правителю» — И.В. Сталину, явно одобряя деятельность главы советской сатанократии: «У него мужественное лицо, он правильно делает свое дело, и вообще все кончено здесь. Нам пора!»15 Выше мы уже приводили эти слова.
Вера в Бога, по Канту, это, прежде всего, надежда на собственную нравственную силу. В центре его философии — человек. Первое и последнее слово зрелого Канта — о человеке. Кантовский критицизм в значительной мере порождён интересом к жизни личности. И, поскольку одной из магистральных тем творчества М.А. Булгакова является проблема «самостояния человека», успех которого зависит от нравственного и духовного стержня личности, попробуем проследить, в какой мере созвучны рассуждения немецкого философа и русского писателя.
Кант начинает с размышлений о нравственной природе человека. Одни мудрецы убеждены, что человек безнадёжно погряз во зле. Иные видят его по природе добрым, а злым лишь под влиянием обстоятельств. И те, и другие — ригористы, категоричные в своих суждениях. Им противостоят индифферентисты, которые полагают, что человек по природе своей нейтрален — ни добр, ни зол, и синкретисты, считающие его одновременно и добрым и злым. Кант в делах морали ригорист, но одновременно он диалектик. Он здесь пытается совместить, более того — столкнуть противоположности. Человек, утверждает Кант, «по природе зол». Наверное, неслучайно, Воланд был именно у Канта «за завтраком». В человеке, по Канту, заключена неизбывная склонность творить зло, которая выглядит как приобретённая, будучи, однако, изначально ему присущей. Вместе с тем человек обладает зачатками добра. Задатки добра как способность уважать и исполнять моральный закон, по мысли Канта, «изначальны, так как требуются для возможности человеческой природы»16. Проблема заключается в том, чтобы добрые задатки одержали победу в борьбе с человеческой склонностью к злому началу. Такая победа возможна только как «революция» в образе мыслей и чувств человека.
Не думается, что Булгаков полностью разделял кантовские взгляды на человека. Писатель видел человека разрываемым трагическим «троемирием»: в каждом живёт «низкое» (плотское, земное, мрачное, злое), «середина» (соответствующее системе, разумное) и «верх» (истина, духовность, свет). «Низ», генерирующий низменные страсти, страх, трусость, лень, зависть, — сила колоссальная и неисчерпаемая, ибо она берёт начало в бездне мироздания, в пучинах подсознания и инстинктов. Вот почему многими героями «Мастера и Маргариты» следование низким инстинктам, существование в стихии вседозволенности мнится единственно возможным, ибо является наиболее лёгким.
«Середина» в человеке — это разум, здравый смысл, житейская мудрость и порядок. Казалось бы, герои, в которых доминирует эта часть, должны утверждать упорядоченный мир, держащийся на авторитете, задавать обыкновенному человеку стереотипы поведения. Но «середина» в романе Булгакова — тонкая мембрана между несовместимыми силами «низа» и «верха», добра и зла, которая всё время колеблется, поддаваясь чаще всего давлению «низа». В людях «золотой середины» нет истины, нет света, но зато можно сделать вывод, что нет и мрака.
Средоточием, единственным выразителем самых заветных и глубинных надежд русского писателя является герой романа, обескураживающий своей простотой — Иешуа Га-Ноцри. В сутолоке, шуме и грандиозной бутафории московской «дьяволиады» для массового читателя слишком часто на второй план уходит этот образ, являющийся источником света, позволяющий единственно верно увидеть и осознать главные истины булгаковской философии человека. В уста Иешуа вложена наивная, казалось бы, мысль: «Злых людей не бывает». Причём зло в человеке понимается как уродование его духа, как насилие над врождённым, органичным для человека свойством открытости и движения навстречу миру. И тут, как видим, взгляды на человека Канта и Булгакова расходятся диаметрально, но и для немецкого мыслителя, и для русского писателя решающее значение имеет то, как человек «управляется» со своей жизнью, способен ли он на нравственную революцию во имя «торжества добрых задатков», хватит ли у него сил на коренное обновление, своего рода второе рождение.
В своё время Кант сам пережил это и пришёл к ещё одному выводу, что «...нравственное высшее благо не может быть осуществлено исключительно посредством стремления одного человека к его собственному моральному совершенству»17, вслед за ним и Булгаков отмечает, что истинное решение многих проблем возможно только в твёрдости духа всех современников.
Примечания
1. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Мастер и Маргарита. — СПб., 2002. — С. 105.
2. Там же.
3. Там же. — С. 120.
4. Кант И. Трактаты и письма. — М., 1980. — С. 148.
5. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Мастер и Маргарита. — СПб., 2002. — С. 104.
6. Там же. — С. 142.
7. Цит. по: Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. — М., 1998. — С. 273.
8. Кант И. Трактаты и письма. — М., 1980. — С. 282.
9. Там же. — С. 289.
10. Кант И. Трактаты и письма. — М., 1980. — С. 291.
11. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Мастер и Маргарита. — СПб., 2002. — С. 235.
12. Булгаков М.А. Собрание сочинений и 8 томах. Том 4. Князь тьмы. — СПб., 2002. — С. 346.
13. Гейне Г. Собрание сочинений. — М., 1958. — Т. 6. — С. 96—97.
14. Булгаков М.А. Собрание сочинений в 8 томах. Том 5. Мастер и Маргарита. — СПб., 2002. — С. 403.
15. Цит. по: Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. — М., 1998. — С. 239.
16. Кант И. Трактаты и письма. — М., 1980. — С. 98.
17. Кант И. Трактаты и письма. — М., 1980. — С. 104.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |