Со слов Татьяны Николаевны, первой жены Булгакова, записан такой рассказ.
Однажды она с тихой радостью сказала, словно сюрприз преподнесла: «Миша, у нас будет чудесный ребеночек!». Муж помолчал немного, а потом ответил: «В четверг я проведу операцию». Тася плакала, уговаривала, боролась. А Миша все твердил: «Я врач и знаю, какие дети бывают у морфинистов». Таких операций Булгакову делать еще не доводилось (да и кто мог бы обратиться к земскому врачу, лечащему одних крестьян, с подобной просьбой?). Прежде чем натянуть резиновые перчатки, он долго листал медицинский справочник. Операция длилась долго, Тася поняла: что-то пошло не так. «Детей у меня теперь никогда не будет», — тупо подумала она; слез не было, желания жить тоже. Когда все было кончено, Тася услышала характерный звук надламывания ампулы, а затем Миша молча лег на диван и захрапел.
Тому, что произошло дальше, нет другого объяснения, кроме мистического. Тася, атеистка с гимназических времен, вдруг стала молиться: «Господи, если ты существуешь на небе, сделай так, чтобы этот кошмар закончился! Если нужно, пусть Миша уйдет от меня, лишь бы он излечился! Господи, если ты есть на небе, соверши чудо!»
Дойдя до 16 кубов в день (четырехпроцентного раствора морфия!), Михаил вдруг надумал ехать советоваться к знакомому наркологу. Шел декабрь 1917-го, в Москве разгорался пожар беспорядков. Но Булгаков ничего не замечал. Вряд ли он даже сознавал, что в России происходит нечто страшное: умирающий был поглощен своей собственной катастрофой. Своим, частным, концом света.
Что именно сказал тогда коллеге московский доктор — неизвестно, но только с той поездки Михаил Афанасьевич стал понемногу уменьшать ежедневную дозу наркотика.
— Да, Тася, да, — однажды сказал он, заметив недоверчиво-счастливый взгляд жены. — Начинается отвыкание.
— Миша, я знала, что ты человек достаточно сильный.
Булгаков усмехнулся. Он знал: та стадия морфинизма, которую он переживал еще несколько недель назад, лечению не поддается. Произошло необъяснимое. Как будто вмешалась какая-то сила. И она хотела от Булгакова не скорой гибели, а неких великих свершений...
Страсть к наркотику ослабевала. Демона Азазеля, который обучил допотопное человечество «силе корней и трав»1, вытеснило что-то другое. Более сильное. Он писал!
В «Белой гвардии» это как будто про него самого: «Второго февраля по турбинской квартире прошла чёрная фигура с обритой головой, прикрытой черной шёлковой шапочкой. Это был сам воскресший Турбин. Он резко изменился. На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет лица восковой, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными».
«Так... описано то чудодейственное выздоровление. Без каких бы то ни было медицинских подробностей, один голый факт: была молитва, молитва о чуде. И чудо свершилось — герой воскрес! Но в виде совсем другого человека — у него появилась новая внешность, он стал походить на мастера из последнего булгаковского романа — мрачного, неулыбчивого, в черной шелковой шапочке на голове...» [83—2, с. 31].
Булгаков навсегда запомнил чудо, происшедшее с ним самим. Оставлен был не только морфий, заброшена была врачебная практика. Он писал! «Огнем природа обновилась»? До небес дошла молитва любящего человека? Или...
«Происшедшее с доктором Булгаковым было именно посвящением в литературу, совершившимся по всем правилам древних мистерий. Здесь присутствовали все три их составляющие: опыт соприкосновения с иным миром для получения мистического озарения, опыт смерти, умирания и, наконец, возрождение в ином качестве2. Морфий «убил» врача Булгакова и родил — гениального писателя»...3
В своей «Автобиографии» (1924 г.) Михаил Афанасьевич описывал все гораздо прозаичнее: «...окончил Университет по медицинскому факультету, получил звание лекаря с отличием. Судьба сложилась так, что ни званием, ни отличием не пришлось пользоваться долго. Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнес рассказ в редакцию газеты. Там его напечатали. Потом напечатали несколько фельетонов. В начале 1920 года я бросил звание с отличием и писал».
Впрочем, намек на мистический поворот судьбы (вполне в стиле «Мастера») мы можем увидеть в «Заметках автобиографического характера», записанных в 1928—1929 гг. другом Булгакова филологом П.С. Поповым. Писатель доверительно сообщал ему: «Пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе». Даже дату точную назвал. Да какую! 15 февраля ведь — Сретение Господне. Рожденный заново, Булгаков сам вошел в храм литературы. Но с кем же он встретился?4
Михаил Афанасьевич смотрел на себя в зеркало. «В глазах этих... на самом дне их — затаенный недуг». Так напишет он о Мольере. Штрих автопортретный. У себя самого подмеченный... Но это будет потом. А в дневнике от 6 ноября 1923 года он отчеканит: «...в литературе вся моя жизнь. Ни к какой медицине я больше не вернусь...
Я буду учиться терпеть. Не может быть, чтобы голос, тревожащий меня сейчас, не был вещим. Не может быть. Ничем иным я быть не могу, я могу быть одним — писателем.
Посмотрим же и будем учиться, будем молчать».
Что за голос тревожил его в этот переломный момент жизни? Да, бывают голоса, которым противиться трудно.
Тася: «Господи, если Ты есть на небе, соверши чудо!»
Примечания
1. Кстати, не случайно в знаменитом романе Булгакова именно Азазелло дает Маргарите волшебный крем и именно он подносит Мастеру бокал с отравленным вином.
2. «Ритуал посвящения включает символическую смерть посвящаемого, который вводится... в особое состояние, подобное анабиозу или летаргическому сну с помощью специальных магических заклинаний, ритуальной музыки и психоактивных веществ. Символическая смерть посвящаемого означает его разрыв с миром людей, для которых он как бы умирает, а значит, перестает быть человеком. В этом состоянии, как считают жрецы, душа покидает тело и совершает путешествие в «астральном» мире, встречается с «богами», получает от них тайные знания и силы, а также заручается поддержкой некоторых конкретных духов». (Игумен N. Об одном древнем страхе. М., 2007)).
3. См. статью иеромонаха Нектария (Лымарева) в журнале «Русский дом» № 2 за 2002 год.
4. «Посвящение» в литературу или в творчество вообще — вещь не уникальная. Уже в середине XX века врач и философ В. фон Вайцзеккер «описал случаи, когда идея или философское понятие рождались после физической болезни, как бы занимая ее место, и предложил называть это явление «логофанией»». (Сироткина И. Классики и психиатры. М., 2009. С. 89).
Томас Манн писал по сути о том же: «Жизнь не жеманная барышня, и, пожалуй, можно сказать, что творческая, стимулирующая гениальность болезнь, которая преодолевает препятствия, как отважный всадник, скачущий с утеса на утес, — такая болезнь бесконечно дороже для жизни, чем здоровье, которое лениво тащится по прямой дороге, как усталый пешеход».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |