Мальчик задыхался. Счет шел на секунды. Трахеотомия, которую сделал доктор Булгаков, прошла успешно, но в последний момент его словно кто-то под руку толкнул. Скальпель прорезал перчатку, и на пальце выступила капля крови. Как неприятно! Пришлось сделать себе прививку от дефтирита. Вскоре начался зуд и сильные боли. Когда терпеть стало уже невмоготу, Михаил Афанасьевич ввел себе раствор морфия. Боль как рукой сняло.
Морфий. Шприц с однопроцентным раствором. Укол — и забыты пугающие вести из больших городов, не слышна тревожная «музыка революции», отступает тоска. Потом, в рассказе «Морфий», он напишет: «Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием».
И еще: «Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлёк из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества. Боли прекратились через семь минут после укола».
Имя этого анонимного фармацевта, хвалу которому возносил Михаил Афанасьевич, он, сын профессора богословия, знал. По крайней мере, ему известно было, что в «Синопсисе» святителя Димитрия Ростовского говорится о демоне, научившем человечество силе корней и трав. Звали этого беса Азазель...
Но дозы становились все больше. Двухпроцентный раствор он назовет потом чертом в склянке. Булгаков осунулся, постарел. Смерть уже стояла на пороге1.
Описанный в «Морфии» доктор Поляков — это, конечно, сам автор: «Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну, от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать — не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав иодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому, что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятся ангельскими голосами, а грубые басы в раздувающихся мехах гудят, как небесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас на крыльце, и я ненавижу его, а закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности. И так несколько раз подряд, в течение вечера, пока я не пойму, что я отравлен. Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках... а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернется к жизни...»
Итак, в кровь проник диавол. И нашептывал: ничто не должно остановить тебя! Никто не должен помешать тебе получить «восторг и блаженство». Этот «укол» был явно направлен в сторону жены Булгакова. «Как-то, воспользовавшись тем, что у Татьяны Николаевны возникли боли под ложечкой, он чуть ли не насильно вспрыснул ей порцию морфия — в надежде на то, что, став наркоманкой, она перестанет донимать его упреками и лишать вожделенных доз наркотика...» [83—2, с. 23, 24].
Жестоко! Но одержимые не знают жалости.
Примечания
1. Земская Е. Из семейного архива // Воспоминания о Михаиле Булгакове. М., 1988.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |