Е. Яблоков. В. Брюсов и творчество М. Булгакова 1920-х годов

Какой-то вздор... символисты... «Брюсов дом в 7 этажей».

М. Булгаков. Дневник, 26 января 1925 г.

Много Брюсова ругали, много говорили о том, что он не поэт, а мастер.

С. Есенин

Один из аспектов булгаковедения, остающийся пока недостаточно разработанным, — отношение Булгакова к символизму и отношения с теми из символистов, кто в 1920-х годах продолжал участвовать в литературном процессе на родине. Более или менее детально изучены блоковские реминисценции в произведениях Булгакова, прослежены его контакты с А. Белым, А. Толстым, Г. Чулковым; однако список далеко не закрыт. В контексте этой темы представляется возможным поставить вопрос и о брюсовском дискурсе. Сопоставление ряда фактов дает основания предположить, что личность и тексты Брюсова отразились в булгаковских произведениях, — хотя на этом пути часто приходится довольствоваться скорее косвенными доказательствами, нежели явной и достоверной информацией. Судя по всему, главным «сюжетом» брюсовской биографии, привлекшим внимание Булгакова, стала легенда «Огненного ангела» — роман Брюсова, выступая в собственно художественной функции, вместе с тем обусловил одну из линий литературной истории 1900—1920-х годов, факты которой отложились как в более или менее правдивых источниках, так и в «мифологизированном» виде (сплетни, слухи и т. п.). Интерес к «Огненному ангелу» представляется вполне закономерным, если учесть, сколь важна для Булгакова проблема корреляции между словом-поступком и жизнью, взаимообусловленность личной судьбы и творчества художника. Даже на фоне общей тенденции Серебряного века к «перепутыванию» действительности с художественной реальностью немного найдется столь эффектных примеров «обратного» воздействия литературного произведения на биографии «прототипов» (в первую очередь самого автора), как в случае с брюсовский романом.

Вполне закономерны попытки исследователей сопоставить «Огненного ангела» с «Мастером и Маргаритой»¹. Роман Брюсова был одной из ярких вариаций на «фаустовскую» тему и наряду с оперой Гуно мог сыграть определенную роль в формировании замысла «закатного романа» Булгакова². К тому же в 1919—1920 годах Брюсов сделал перевод первой части «Фауста» — увидевший свет лишь в 1928 году³, именно в тот период, когда Булгаков приступал к «роману о дьяволе». Перевод вышел под редакцией и с комментариями А. Луначарского и А. Габричевского⁴ — доброго знакомого Булгакова (Белозерская-Булгакова 1989: 115—116). Вряд ли мимо внимания последнего могли пройти работа над изданием нового перевода «Фауста», а также собственные «гетевские» штудии Габричевского⁵.

Если Брюсов в 1900-х годах ввел персонажей Гете на страницы своей книги, то в романе Булгакова гетевские «знаки» (как и многие другие реминисценции) предстают, скорее, в роли «минус-интертекста» — как объект смыслового «отталкивания». Впрочем, между брюсовским и булгаковским романами обнаруживаются и черты сходства. Например, когда Рупрехт встречается с Фаустом и его спутником, он поражен, в частности, тем, что Мефистофелес фамильярно высказывается о царе Давиде: «С изумлением посмотрел я на того, кто о царе-Псалмопевце говорил, словно о человеке, лично знакомом»⁶. Подобным образом булгаковский Воланд будет вспоминать, например, о завтраке с Кантом⁷.

Судя по всему, для автора «Мастера и Маргариты» актуален подзаголовок «Огненного ангела» — «правдивая повесть» (11), — который едва ли не цитируется булгаковским рассказчиком: «...настает пора переходить нам ко второй части этого правдивого повествования» (209). Как и в «Огненном ангеле», эти слова выступают в роли «жанрового» определения, намекая на неразрешимую коллизию достоверности/недостоверности, сложную игру точек зрения, разворачивая которую, Булгаков тоже по-своему следует за Брюсовым.

Возможно, цитируется в «Мастере и Маргарите» и брюсовское посвящение: «<...> Тебе, женщина светлая, безумная, несчастная, которая возлюбила много и от любви погибла» (13), — ср. слова Маргариты в разговоре с Азазелло: «Я погибаю из-за любви!» (221—222). Заметим, что буквально перед тем, как началась работа над «романом о дьяволе», метафора «гибели от любви» обрела мрачное воплощение: в феврале 1928 года в Париже покончила с собой «Рената» — Н. Петровская⁸.

Даже само заглавие булгаковского романа в какой-то мере перекликается с сюжетом «Огненного ангела», где во время шабаша сатану именуют «мастером Леонардом». В ранних редакциях именование «мастер» (видимо, в значении «хозяин», «господин») принадлежало Воланду (ОР РГБ. Ф. 526. К. 6. Ед. хр. 3. Л. 13). Затем оно стало квазионимом другого персонажа, однако элементы «двойничества» между Мастером и Воландом сохранились.

В «Мастере и Маргарите» есть еще немало черт, заставляющих вспомнить об «Огненном ангеле». В обоих случаях с главными героинями связаны мотивы ведьмовства, сопровождаемые богородичными коннотациями⁹, а также мотивы воскресения (ср. этимологию имени Рената), перерождения¹⁰. В качестве одной из предпосылок «ведьмовства» в романе Булгакова (как и вообще в его творчестве) отмечается признак бездетности — вспомним «сказку» Маргариты: «Была на свете одна тетя. И у нее не было детей, и счастья тоже не было. И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая...» (233). Брюсовская героиня также сокрушается: «Ах, если бы у меня были дети, многих грехов не совершила бы я!» (274). Сходны описания мази для полета на шабаш и крема Азазелло: «<...> Зеленоватая, жирная масса не выдавала своей тайны: только исходил от нее острый запах каких-то трав. <...> Мазь слегка жгла тело, и от ее запаха быстро начала кружиться голова» (77—78); «...Маргарита <...> увидела в коробочке жирный желтоватый крем. <...> ...сильнее запахло болотными травами и лесом <...> ...Маргарита <...> зачерпнула легкий жирный крем и сильными мазками начала втирать его в кожу тела. Оно сейчас же порозовело и загорелось» (223). Обратим внимание и на мотив «безымянности», сопряженный с темой перерождения. Рената во время допроса говорит: «У меня отняли мое имя. У меня нет имени» (270); ср. слова Мастера: «У меня нет больше фамилии, <...> я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней» (134).

Нет ничего странного в том, что Булгаков был знаком с «модным» брюсовский романом, — кстати, первое отдельное издание (1908) «Огненного ангела» имелось в его библиотеке¹¹. Вместе с тем, как мы попытаемся показать, стимулом реминисценций могли оказаться различные формы «присутствия» Брюсова в сознании (а, возможно, и в жизни) Булгакова в начале 1920-х годов. В ту эпоху герои «Огненного ангела» служили в отделах Наркомпроса:

А. Белый одно время заведовал ТЕО, Брюсов сначала тоже числился в ТЕО, а с 22 ноября 1920 года до 25 января 1921 года заведовал ЛИТО — секретарем которого Булгаков оказался вскоре по приезде в Москву, в октябре—ноябре 1921 года (ср. упоминания о Белом и Брюсове в «Записках на манжетах»)¹².

«Брюсовская» тема неоднократно возникала во время пребывания Булгакова с женой в Коктебеле летом 1925 года.

Как-то Анна Петровна Остроумова-Лебедева выразила желание написать акварельный портрет М.А. <...> Не раз во время сеансов Анна Петровна — хорошая рассказчица — вспоминала поэта Брюсова. Он говорил ей о том, что, изучая оккультные науки, он приоткрыл завесу потустороннего мира и проник в его глубины. Но горе непосвященным, возвещал он, кто без подготовки дерзнет посягнуть на эти глубины... Признаюсь, я не без придыхания слушала Анну Петровну. М.А. помалкивал¹³.

По словам Л. Белозерской, рассказы Остроумовой-Лебедевой вызвали у нее ассоциации с «Огненным ангелом» — и действительно, подобные мысли звучат на последней странице книги (302)¹⁴. Вероятно, сам Волошин тоже делился с Булгаковым впечатлениями о покойном поэте. Темы бесед этому, кажется, способствовали — М. Волошина вспоминала про Булгакова: «С Максом много говорили об антропософии, мистических курьезах»¹⁵. Примечательно, что именно в волошинском доме годом раньше совершилось восстановление отношений антагонистов-прототипов «Огненного ангела» — Брюсова и Белого. При этом пребывание в Коктебеле обернулось для Брюсова воистину «мистическим курьезом»: там он простудился, вернулся в Москву с воспалением легких и 9 октября умер.

В булгаковском дневнике (запись от 12 октября 1924 года) фиксируются похороны поэта: «Сейчас хоронят В.Я. Брюсова. У Лит<ературно>-художественного института его имени на Поварской стоит толпа в колоннах. Ждут лошади с красными султанами. В колоннах интеллигенция и полуинтеллигенция. Много молодежи — коммунист<ически> рабфаковского мейерхольдовского типа»¹⁶.

В середине 1920-х годов вышли сначала юбилейный¹⁷, а вскоре — траурный¹⁸ сборники; затем появился ряд изданий брюсовских произведений: в 1926 году — трехтомник стихов 1894—1914 годов, затем «Дневники»¹⁹ и др. Кроме того, в середине 1920-х годов в СССР и за рубежом был издан ряд мемуаров, посвященных покойному поэту. Булгаков был знаком со статьей-некрологом Белого, которая помещена в том же номере журнала «Россия» (1925, № 4), в котором начал печататься роман «Белая гвардия». К тому же Булгаков присутствовал при публичном чтении этой статьи — 26 января 1925 года он записывает:

Белый в черной курточке. По-моему, нестерпимо ломается и паясничает.

Говорил воспоминания о Валерии Брюсове. На меня все это произвело нестерпимое впечатление. Какой-то вздор... символисты... «Брюсов дом в 7 этажей». В общем, пересыпая анекдотиками, порой занятными, долго нестерпимо говорил... о каком-то папоротнике... о том, что Брюсов был «Лик» символистов, но в то же время любил гадости делать...

Я ушел, не дождавшись конца. После «Брюсова» должен был быть еще отрывок из нового романа Белого.

Merci²⁰.

Заметим, однако, что в «новом романе Белого» — «Москва» — также отразились впечатления о Брюсове: судя по всему, тот послужил одним из прототипов демонического Мандро, который «в наиболее напряженных местах романа читает сам себе Брюсова, знает его наизусть, ему особенно близки брюсовские картины погони»²¹. Это важно подчеркнуть, поскольку «следы» романа «Москва», несмотря на декларированное пренебрежение Булгакова, заметны в его творчестве.

Определенную роль в формировании булгаковского впечатления о Брюсове могло сыграть и общение с Г. Чулковым²², по словам которого, вражда эпохи «Весов» была к 1920-м годам забыта: «После Октябрьской революции мы встретились с Брюсовым дружелюбно». Впрочем, затронув тему вступления Брюсова в партию большевиков, «дружелюбный» мемуарист высказывается довольно двусмысленно: «Ни для кого не тайна, что Брюсов был когда-то монархистом, националистом и даже весьма страстным империалистом. Естественно, что многие недоумевали, когда этот приверженец самодержавной и великодержавной власти оказался вдруг в рядах борцов за новый социальный порядок. Однако для меня было ясно, что Брюсов мог присоединиться к революции воистину нелицемерно. Правда, у него были на то особые мотивы, не всегда совпадавшие с официальною политграмотою, но ведь поэт пользуется привилегией жить и мыслить не совсем так, как все»²³.

В 1925 году в журнале «Современные записки» (кн. 23) вышел очерк В. Ходасевича «Брюсов», актуализировавший историю «Огненного ангела» и напомнивший об отношениях Брюсова и Петровской²⁴. Впрочем, Булгаков вряд ли нуждался в напоминаниях, ибо сотрудничал в той же газете «Накануне», что и брюсовская «Рената»²⁵, в 1922 году переехавшая в Берлин. Более того, в булгаковском альбоме имеется вырезка из газеты «Накануне» за 13 июня 1924 года с фельетоном Петровской «Еще о голодном блеске (Глава вторая и последняя)» — здесь красным карандашом обведены слова: «Пусть и по сию пору еще живут они «в шляпных коробках, телефонных трубках», уплотненные, как сельди в бочке, — по рассказам талантливого московского юмориста» (ОР РГБ. Ф. 526. К. 27. Ед. хр. 2. Л. 24). Можно заключить, что не только Булгаков знал о Петровской, но и его имя было ей известно, причем вызывало сугубо положительные ассоциации.

Наконец, потенциальным булгаковским «информантом» в аспекте нашей темы предстает друживший с Брюсовым С. Шервинский, отец которого, В.Д. Шервинский, был к тому же лечащим врачом поэта (оба — отец и сын — присутствовали во время смерти Брюсова)²⁶. На юбилейном заседании в РАХН 16 декабря 1923 года С. Шервинский выступал с докладом «Брюсов и Рим» — тема была явно близка Булгакову, писавшему «Белую гвардию» (где один из персонажей носит фамилию Шервинский)²⁷. В докладе Брюсов был охарактеризован «как насадитель в русской литературе римского, м. б., шире, романского начала»²⁸. Между прочим, одна из рецензий на сборник стихов Брюсова «Миг» (1922) открывалась фразой, поразительно напоминающей зачин «Белой гвардии»: «И было в лето от Р.Х. тысяча девятьсот двадцать второе, а от начала Коммуны пятое, и увидела свет книга по названию «Миг»»²⁹. К тому же поэт Иван Приблудный, послуживший, как считается, одним из прототипов Ивана Русакова, учился у Брюсова во ВАХИ, причем тот по-отечески о нем заботился и отдал чрезвычайно много сил (хотя, кажется, безуспешно) перевоспитанию Приблудного³⁰.

В начале 1927 года Булгаков приступает к работе над пьесой, впоследствии получившей название «Бег», а первоначально именовавшейся «Рыцарь Серафимы». По договору с МХАТом (апрель 1927 года) автор обязался представить ее не позднее 20 августа; первый вариант был закончен в течение весны—лета того же года³¹. Есть основания усматривать в этом замысле влияние «Огненного ангела». Имя героини — Серафима — свидетельствует о ее причастности к «ангельскому чину». Однако образ перестает казаться однозначным, если учесть, что серафимы, «ангелы, особо приближенные к престолу бога», — это именно «огненные ангелы»; к тому же их связь с огнем «осложняется ассоциацией со змеями, <...> более того — с крылатыми драконами»³². И если в романе Брюсова любовью к Огненному ангелу, «небесному» графу Генриху, томится героиня, то в булгаковской пьесе, с учетом ее первоначального заглавия, «рыцарем Огненного ангела» (кстати, брюсовского Рупрехта прямо именуют «господином рыцарем» — 34) вполне может быть назван «небесный» Голубков, беззаветно преданный Серафиме (хотя однажды предавший ее). Пьеса начинается с того, что Голубков сопровождает Серафиму, разыскивающую мужа (ср. роман Брюсова, где Рупрехт послушно следует за Ренатой, отыскивающей Генриха).

Немаловажную роль в судьбе булгаковской героини играет и Хлудов, который в своем роде тоже является «рыцарем Серафимы». Образы двух «рыцарей» в пьесе амбивалентны: «идеальный» Голубков, проявив трусость, дает в контрразведке показания против возлюбленной, а демонический убийца Хлудов играет в судьбе возлюбленных благодетельную роль, «сберегая» Серафиму для Голубкова и лишь затем уходя «в небытие». Если в образе Романа Валерьяновича Хлудова есть аллюзии на Брюсова (ср.: Роман — «Римский»; Валерьян — «Валерий»; Хлудов — «больной» [диал. хлуда — болезнь]), то в образе «сына профессора-идеалиста» Голубкова проступают аллюзии на Белого — профессорского сына и автора романа «Серебряный голубь».

З.Г. Минц рассматривала пару основных мужских персонажей «Огненного ангела» в аспекте оппозиции «человеческого» и «серафического» начал³³. Но «серафическое» здесь вряд ли можно уверенно отделить от «демонического». Основное свойство художественного мира брюсовского романа состоит в его исконной двусмысленности: «<...> Любое явление принципиально не верифицируется; важна не истина, а субъективная правда. <...> Ни Рупрехт, ни людская молва не могут решить, ангел или демон пребывает неотступно с Ренатой. <...> Мадиэль — то ли ангел, то ли демон; граф Генрих — простой смертный или земное воплощение огненного ангела; <...> Наконец, сам Рупрехт — опытный мужественный, здраво мыслящий ландскнехт и путешественник, но и безумно влюбленный, безвольный человек, подчиняющийся року»³⁴. Точно так же невозможно ответить на вопрос, «чьим» рыцарем является Рупрехт — служит ли он светлым или темным силам.

Соответственно, двойственное разрешение получает змееборческая тема: герой романа соединяет в себе черты «змея» и «змееборца». Сестра его давнего друга Марта, увидев Рупрехта через много лет, говорит: «Да какой же вы стали статный, и суровый, и красивый — ни дать ни взять святой Георгий на иконе!» (54). Но во время поединка с Генрихом Рупрехт ощущает себя Люцифером, которого «теснит с надзвездной высоты светлый архистратиг Михаил и гонит его во мрак преисподней» (161). Вместе с тем фамилия Генриха — Оттергейм — означает «логово гадюк», «змеиное гнездо»³⁵ и потому вызывает ассоциации отнюдь не сакральные.

Столь же неоднозначны змееборческие мотивы в булгаковской пьесе. Хлудов здесь впервые является под иконой св. Георгия и кажется предводителем «святой» рати. Однако, как выясняется, Бог помогает не белым, а красным; в результате Хлудов бунтует как против Всевышнего, так и против «своего» святого, жестоко пошутившего над «белым воинством»: «Ваше высокопреосвященство, простите, что я вас перебиваю, но вы напрасно беспокоите господа бога. Он уже явно и давно от нас отступился. Ведь это что ж такое? Никогда не бывало, а теперь воду из Сиваша угнало, и большевики как по паркету прошли. Георгий-то Победоносец смеется!»³⁶.

В декабре 1927 года, через три-четыре месяца после завершения первой редакции «Бега», увидел свет рассказ «Морфий». Кое в чем он тоже напоминает роман «Огненный ангел», журнальному и первому отдельному изданиям которого Брюсов предпослал «Предисловие русского издателя» с описанием якобы переведенного немецкого манускрипта, озаглавленного «Правдивая повесть»: «Рукопись представляет собою тетрадь in 4°, в 208 страниц синеватой бумаги, из которых 4 последних — без текста, переплетенную в пергамент, с застежками» (341). Ср. описание тетради, переданной Бомгарду умирающим Поляковым: «<...> Тетрадь типа общих тетрадей в черной клеенке. Первая половина страниц из нее вырвана. В оставшейся половине краткие записи...»³⁷. В связи с центральной сюжетной ситуацией «Морфия» обычно говорят об автобиографичности рассказа. Вместе с тем исследователи полагают, что в нем присутствуют следы булгаковского текста «Огненный змей», который, по словам Н.А. Земской, был написан в 1912—1913 годах, в бытность автора студентом, — речь шла «об алкоголике, допившемся до белой горячки и погибшем во время ее приступа: его задушил (или сжег) вползший к нему в комнату змей. Галлюцинация». В 1921 году Н.А. Земская по просьбе брата разыскала этот рассказ в киевской квартире и отдала рукопись Булгакову, который впоследствии ее сжег³⁸. Заметим при этом, что первоначальный интерес к теме наркомании вряд ли объяснялся собственными ощущениями и переживаниями Булгакова: ведь «эпоха» морфия в его жизни наступит примерно пятью годами позже, в 1917 году. Зато заглавие «Огненный змей» чрезвычайно напоминает название романа «Огненный ангел» (опубликованного тремя-четырьмя годами ранее) с его «змеиными» и «змееборческими» мотивами. Предполагается, что содержавшаяся в «сгоревшей рукописи» история наркомана (алкоголика) в конечном счете претворилась в рассказ «Морфий»³⁹. Впрочем, в аспекте нашей темы «Морфий» интересен не столько реминисценциями из брюсовского романа, сколько перекличками с тем «романом», который протекал в реальной жизни, ибо отношения с «Ренатой»-Петровской оказали влияние на всю последующую жизнь «Рупрехта»-Брюсова и привели его к достаточно ранней смерти.

Неслучайным кажется, прежде всего, имя главного героя «Морфия» — Сергей Поляков. Как известно, реальный Сергей Александрович Поляков (1874—1942) владел издательством «Скорпион» и издавал журнал «Весы», редактором которого был Брюсов⁴⁰. Мы предполагаем, что с помощью этого маркированного имени автор «Морфия» намекал на Брюсова: следует, вероятно, говорить о приеме «подставного» прототипа (по принципу метонимии), когда для указания на одного реального человека названо имя другого, заведомо с ним связанного. Сходную стратегию видим в «Белой гвардии», где имя Шполянского вроде бы намекает на А. Шполянского и Ю. Шпола, но релевантным прототипом оказывается В. Шкловский. Сходным образом в «Морфии» имя главного героя, как представляется, указывает на человека, заведомо находившегося в том же «поле», что реальный Сергей Поляков, однако, в отличие от него, действительно страдавшего морфинизмом.

Долговременное пристрастие Брюсова к морфию — факт достаточно известный. В качестве официальной причины его смерти фигурировало крупозное воспаление легких — объявлялось, что поэт скончался «после двухнедельной тяжкой болезни»⁴¹. Но, как говорила Н. Ашукину вдова поэта, «врачи, лечившие Брюсова, полагают, что смерть его в сильной степени зависела от злоупотребления морфием»⁴². С. Бобров вспоминал: «Когда он умер, Жанна Матвеевна бросилась к профессору Кончаловскому <лечившему Брюсова. — Е.Я.> <...> «Доктор, ну как же это!» А он ей буркнул: «Не хотел бы — не помер бы»»⁴³.

В последний период жизни 50-летний Брюсов выглядел крайне истощенным и походил на глубокого старца. Белый писал об их последней встрече в Коктебеле в 1924 году: «Передо мной прошел новый Брюсов, седой и согбенный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце; меня поразили: его худоба, его хилость и кашель мучительный, прерывающий его речь; по-иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодежи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других»⁴⁴. Свояченица Брюсова Б. Погорелова, описывая его состояние в 1918 году, употребляет словосочетание «престарелый поэт»⁴⁵ — при том, что Брюсову в то время было 45 лет.

С другой стороны, изображенную в «Морфии» «историю болезни», по мнению ряда врачей, никак нельзя назвать типичной с клинической точки зрения: «...Описан случай чрезвычайно быстрого развития морфинизма при крайне тяжелом его течении. Есть, однако, в этом некоторая странность, касающаяся применяемых Поляковым доз. <...> При ближайшем рассмотрении суммарной дозы она оказывается относительно небольшой <...>. Описанные проявления более подходят для больных, употребляющих очень большие дозы препарата. При относительно же небольших дозах морфинизм длится годами (10—15 лет), причем в первые годы столь стремительного ухудшения состояния не отмечается»⁴⁶. И герой говорит: «Я действительно сам не пойму, почему так быстро я ослабел? Ведь неполный год, как я болею. Видно, такая конституция у меня»⁴⁷. Но дело, по-видимому, не только в «конституции». «Автопортрет», нарисованный булгаковским Поляковым⁴⁸, напоминает впечатления мемуаристов (а может быть, и самого Булгакова) от внешнего вида Брюсова. Судя по всему, повествуя об употреблении героем наркотика в небольших дозах и в течение непродолжительного времени (около года), автор рассказа воспроизводит эффект, характерный для долговременного, запущенного заболевания. Данный факт тоже может служить косвенным подтверждением тому, что прототипом героя «Морфия» послужил не только сам автор рассказа, но и автор «Огненного ангела».

Едва ли не единственным, кто в середине 1920-х гг. открыто сказал о болезни Брюсова, был Ходасевич⁴⁹. Он же ввел мотив морфинизма в топику «Огненного ангела», написав, что автор романа стал наркоманом под влиянием Петровской⁵⁰. Впрочем, роль Петровской не была секретом в литературных кругах. Ср. запись Ашукина от 23 мая 1925 года:

И<оанна> Матв<еевна> долго и подробно рассказывала мне о морфинизме Брюсова. К морфию, — по ее словам, — приучила его Нина Петровская — «злой гений В<алерия> Я<ковлевича>; он называл ее жрицей любви», она «учила его всем наслаждениям» <...>. В 1913 году, после самоубийства Львовой, Брюсов снова обратился к морфию. Вместе с И<оанной> Матв<еевной> он уехал в Ригу, где лечился в санатории у доктора (я забыл фамилию). В 1914 году, поехав военным корреспондентом в Варшаву, он снова отдался морфию. В Москву он вернулся совсем расслабленным, а дозы морфия все увеличивал. Наконец И<оанна> Матв<еевна> убедила его, и он согласился уменьшать постепенно дозы и заменить морфий физиологическим раствором.

На мой вопрос, прибегал ли он к морфию в последние годы, И<оанна> Матв<еевна> сказала: — вероятно, прибегал. В 1918 г. был сильно болен: от уколов на теле пошли нарывы, доктор разрезал ему по 10—12 нарывов в день⁵¹.

При этом тема морфинизма в брюсовской биографии устойчиво сочетается с суицидальными мотивами. По словам Петровской, за то время, что продолжались их отношения, Брюсов трижды предлагал ей вместе застрелиться⁵². Об этом же в день похорон Брюсова рассказывал Ашукину реальный С.А. Поляков — мемуарист передает его слова так: «Роман Брюсова с Н.И. Петровской — самый серьезный из всех его романов. <...> Сергей Александрович слышал от него что-то, что заставило его предположить о двойном самоубийстве Брюсова и Петровской»⁵³. Подчеркнув, что для своей книги «Все напевы» Брюсов написал «цикл стихотворений о разных способах самоубийства», Ходасевич заключает очерк следующими словами: «Получив известие о смерти Брюсова, я подумал, что он покончил с собой. Быть может, в конце концов так и было бы, если бы смерть сама не предупредила его»⁵⁴.

Заметим к тому же, что в качестве орудия самоубийства устойчиво фигурирует браунинг (который многие из мемуаристов ошибочно именуют револьвером⁵⁵). Настаивая на брюсовской вине в гибели Н. Львовой, Ходасевич утверждает: «Брюсов систематически приучал ее к мысли о смерти, о самоубийстве. Однажды она показала мне револьвер — подарок Брюсова. Это был тот самый браунинг, из которого восемь лет тому назад Нина (Петровская — Е.Я.) стреляла в Андрея Белого»⁵⁶. Как известно, 4 апреля 1907 года на лекции Белого «Символизм в современном русском искусстве» Петровская попыталась выстрелить в Брюсова из браунинга. Существуют разные версии этого инцидента — в том числе варьируются объекты покушения (Белый или Брюсов). В переданном Одоевцевой разговоре с Белым тот рассказывал, что вначале Петровская намеревалась выстрелить в него, но затем перевела револьвер на Брюсова, прежде чем тот выхватил у нее оружие, успела выстрелить — пуля попала в потолок⁵⁷. Однако изначальное «авторство» браунинга принадлежало не Брюсову. В письме к нему от 2 мая (19 апреля) 1912 года Петровская упоминает об оружии как о «подарке Полякова»⁵⁸. В написанных более десяти лет спустя воспоминаниях она тоже говорит, что «револьвер» был подарен Поляковым⁵⁹. Таким образом, в «последействии» «Огненного ангела» пара ближайших коллег по «Скорпиону» и «Весам» оказалась связана с такими элементами, как морфий, браунинг и суицид.

Впрочем, будущая «Рената» начала лелеять идею самоубийства еще до создания романа: «С 1906 года Нина Петровская постоянно обещалась умереть, покончить с собой. Двадцать два года она жила в непрестанной мысли о смерти»⁶⁰. Судя по всему, морфий был своего рода альтернативой браунингу; декларируемый Петровской смысл наркомании — заглушить боль утраты и разлуки (у булгаковского Полякова точно такая же мотивировка). Так, 1 ноября (19 октября) 1909 года она пишет Брюсову «Я его <морфий. — Е.Я.> не брошу, должно быть, никогда. <...> Прости, не сердись! Не могу, такая тоска, неизвестность, пустота»⁶¹. В письмах формируется и становится устойчивым мотив «другой» реальности, «суррогатной» жизни, которую дает наркотик. Петровская сознательно отдается ему в рабство и уходит в иллюзию вполне целенаправленно, поскольку с подлинной действительностью ее ничто не связывает. Неоднократно повторяется и мысль от отказе от лечения — за ненадобностью; наркомания переходит на уровень кредо: «Зачем лечиться? Чтобы встать перед той же стеной? Чтобы, отодвинув морфий, сказать: он меня не любит так же, как не любил два года назад?! И для забвенья взять новое: кокаин? Стоит ли?»⁶².

Периодически повторяется и мотив необходимого самоубийства. Уже после лечения в клинике, 2 мая (19 апреля) 1912 года, Петровская пишет: «Да, мне нужно расстаться с собой совсем... Это жалко, грустно и больно, больно без конца. Но есть только два выхода: или браунинг, который я «вожу с собой по Европе», <...> или обычный, знакомый, старый путь одиноких женщин, не сумевших найти своего «счастья»...»⁶³; «Я должна или воспользоваться наконец подарком Полякова, или решиться на иное»⁶⁴. Впрочем, до самоубийства (причем отнюдь не с помощью браунинга⁶⁵) оставалось еще более 15 лет...

Каковы бы ни были возможные мотивы Булгакова, вводившего в «Морфий» ряд брюсовских коннотаций, герой рассказа доктор Бомгард внешне озабочен лишь нравоучением, стремясь представить историю наркомана как устрашающий пример: «Я прочитал эти записи Сергея Полякова. И здесь они полностью, без всяких каких бы то ни было изменений. Я не психиатр, с уверенностью не могу сказать, поучительны ли они, нужны ли? По-моему, нужны»⁶⁶. Заметим, однако, что и это резюме заключает скрытую цитату — ср. итоговые размышления героя-рассказчика «Огненного ангела»: «Месяцы вынужденного бездействия <...> я посвятил составлению этих правдивых записок. <...> Не мне оценивать, могут ли эти записки быть полезным предостережением для слабых душ, которые, подобно мне, захотят почерпать силы в сомнительных колодцах магии и демономантии» (301—302).

Говоря о структуре образов булгаковских персонажей, исследователи, в частности, пишут: «Для манеры Булгакова характерен коллажный принцип выстраивания образа из нескольких прототипов»; кроме того, «для характеристики прототипа Булгаковым обычно привлекались хорошо знакомые участникам литературного процесса детали биографии, карьеры, узнаваемые черты внешнего облика и т. п.»⁶⁷. В отношении рассмотренной нами группы персонажей оба этих тезиса находят подтверждение: имеет место установка на «двойное кодирование» (брюсовский / автобиографический дискурсы), и для указания на Брюсова в качестве прототипа выбираются броские, узнаваемые черты. Введение брюсовских «знаков» было прежде всего направлено на то, чтобы акцентировать историю «Огненного ангела»: Булгакова привлекал не только текст романа, но и пышный шлейф сопутствовавших обстоятельств — история взаимодействия художественного создания с биографией создателя.

Наконец, у автора «Морфия» могли быть и некие особые причины, чтобы вспоминать о Брюсове. Нам ничего неизвестно о личных контактах между Брюсовым и Булгаковым, однако не исключено, что общение между ними имело место. И кто знает, о чем могли разговаривать знаменитый поэт, морфинист с более чем десятилетним стажем, — и бывший врач, тоже отдавший дань морфию и стремившийся в начале 1920-х годов приобщиться к большой литературе.

Примечания

1. Ишимбаева Г.Г. Русская фаустиана XX века. М., 2002.

2. Отметим, что Брюсову не чужда установка на «осовременивание» гетевского сюжета. Так, в стихотворении 1920 г. «Klassische Walpurgisnacht» мотивы «Фауста» сплетаются с реальностями сегодняшней действительности: «Иль в Советской Москве назначена / Klassische Walpurgisnacht?» (Брюсов В. Собр. соч.: В 7 т. Т. 3. М., 1974. С. 63—64). Характерно, что фантазии на темы Гете возникают у лирического героя под воздействием «инфернального» дыма лесных пожаров, окутавшего Москву, — ср. мотив пожара Москвы в ранних (первой половины 1930-х гг.) редакциях «Мастера и Маргариты».

3. В 1932 г. он будет повторно издан в издательстве «Academia».

4. Для этого издания А. Габричевский написал вступительную статью «Гете и Фауст» (Гете. Фауст / Пер. В. Брюсова. М.; Л., 1928. С. 34).

5. В 1924—1925 годах он читал в Институте слова при ГАХН курс из 25 лекций о Гете. Кроме того, перевел книгу Г. Зиммеля «Гете» (1928), организовал в Москве Общество любителей Гете и немецкой культуры, в 1928—1933 гг. принимал участие в подготовке юбилейного Собрания сочинений Гете (вместе с С. Шервинским редактировал тома 1—2).

6. Брюсов В. Огненный ангел // Собр. соч.: В 7 т. Т. 4. М., 1974. С. 203. Далее в тексте роман цитируется по этому изданию с указанием страницы в скобках после цитаты.

7. Булгаков М. Мастер и Маргарита // Собр соч.: В 5 т. М., 1990. Т. 5. С. 14. Далее в тексте роман цитируется по этому изданию с указанием страницы в скобках после цитаты.

8. Ходасевич В. Конец Ренаты // Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М., 1997. С. 7.

9. Характерно, что Рената поступает в монастырь под именем Мария. Кстати, реальную «ведьму», ставшую прототипом героини «Огненного ангела», звали Мария Рената Зенгер.

10. Булгаков М. Белая гвардия // Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М., 1989. С. 224, 359.

11. См.: Чудакова М. Библиотека М. Булгакова и круг его чтения // Встречи с книгой. Вып. 1. М., 1979. С. 295; Кончаковский А. Библиотека Михаила Булгакова: Реконструкция. Киев, 1997. С. 49.

12. Булгаков М. Записки на манжетах // Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М., 1989. С. 494, 498.

13. Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. М., 1989. С. 115.

14. Вероятно, речь заходила и об истории портрета Брюсова, над которым Остроумова-Лебедева работала в Коктебеле годом раньше, но, не удовлетворившись результатом (художница считала, что не смогла преодолеть «закрытость» Брюсова), уничтожила сделанное. Узнав о смерти поэта, она решила восстановить портрет по фотографиям, однако заболела и была вынуждена прервать работу. Во время болезни, лежа в постели, Остроумова-Лебедева пережила явление «подлинного» Брюсова: «В первое мгновение я подумала, что вижу сатану. Глаза с тяжелыми-тяжелыми веками, упорно злые, не отрываясь, пристально смотрели на меня. В них была угрюмость и злоба. Длинный большой нос, высоко отросшие волосы, когда-то подстриженные ежиком. И вдруг я узнала — да ведь это Брюсов. Но как страшно он изменился! Но он! Он! Мне знакома каждая черточка этого лица, но какая перемена! Его уши с едва уловимой формой кошачьего уха, с угловато-острой верхней линией стали как будто гораздо длиннее и острее. Все формы вытянулись и углубились. А рот — какой странный рот. Какая широкая нижняя губа! Приглядываюсь и вижу, что это совсем не губа, а острый кончик языка. Он высунут и дразнит меня. Фигура стояла во весь рост, и лицо было чуть более натуральной величины. Стояла, не шевелясь, совсем реальная, и пристально, злобно-насмешливо смотрела на меня. Так продолжалось 2—3 минуты. Потом — чик, и все пропало. Не таяло постепенно, нет, а исчезло вдруг, сразу, точно захлопнулась какая-то заслонка» (Брюсов В. Неизданное и несобранное. М., 1998. С. 230).

15. См. об этом: Чудакова М.О. Опыт реконструкции текста М.А. Булгакова // Памятники культуры. Новые открытия. М., 1977. С. 106.

16. Булгаков М. Дневник. Письма: 1914—1940. М., 1997. С. 71.

17. Валерию Брюсову: Сборник, посвященный 50-летию со дня рождения поэта. М., 1924.

18. Памяти Валерия Брюсова. Л., 1925.

19. Брюсов В. Дневники 1891—1910. М., 1927.

20. Булгаков М. Дневник. Письма: 1914—1940. М., 1997. С. 87.

21. Иванов Вяч.Вс. Профессор Коробкин и профессор Бугаев: К жанровой характеристике романа «Москва» Андрея Белого // Москва и «Москва» Андрея Белого. М., 1999. С. 22.

22. Яблоков Е.А. Текст и подтекст в рассказах М. Булгакова: «Записки юного врача». Тверь. 2002. С. 57.

23. Чулков Г.И. В.Я. Брюсов. Воспоминания: 1900—1907 гг. // Искусство. 1925. № 2. С. 250.

24. Об отношениях с Петровской и Брюсовым и прототипическом плане романа см: Белый А. Начало века. М., 1990. С. 304—315, 635—638; Одоевцева И. На берегах Невы. СПб., 2006. С. 314—315.

25. В 1924 г. Петровская предложила издательству «Петрополис» воспоминания о Брюсове (Петровская Н.И. Из «Воспоминаний» // Литературное наследство. Т. 85. М., 1976. С. 773); они не были опубликованы, но, возможно, были хотя бы частично известны Булгакову через А. Толстого, с которым в 1923—1924 гг. он поддерживал довольно интенсивные отношения.

26. Ашукин Н., Щербаков Р. Брюсов. М., 2006. С. 630.

27. Ср., например, заглавие поэтического сборника Брюсова 1904 г. «Urbi et Orbi» и противостояние Города и «мира» в первом булгаковском романе.

28. Шервинский С.В. Брюсов и Рим // Валерию Брюсову: Сборник, посвященный 50-летию со дня рождения поэта. М., 1924. С. 53. Ср. высказывание С. Дурылина в очерке 1918 г. «В. Брюсов»: «Рим и латинство — его святыня. Если Вячеслав Иванов — эллин русской поэзии, то вот — ее римлянин, Валерий Брюсов» (цит. по: Ашукин Н., Щербаков Р. Брюсов. М., 2006. С. 370).

29. Оленев С. И было... Из старой хроники // Горн. 1922. № 1. С. 36.

30. Ашукин Н., Щербаков Р. Указ. соч. С. 573.

31. Гудкова В.В. Примечания // Булгаков М.А. Пьесы 1920-х годов. М., 1990. С. 553.

32. Мифы народов мира: В 2 т. Т. 2. М., 1991—1992. С. 427.

33. Минц З.Г. Граф Генрих фон Оттергейм и «Московский ренессанс»: Символист Андрей Белый в «Огненном ангеле» В. Брюсова // Андрей Белый: Проблемы творчества. М., 1988. С. 222.

34. Барковская Н.В. Поэтика символистского романа. Екатеринбург, 1996. С. 79, 81.

35. Ильёв С.П. Введение в комментарий. Комментарий // Брюсов В.Я. Огненный ангел. М., 1993. С. 467.

36. Булгаков М. Бег // Собр. соч.: В 5 т. Т. 3. М., 1990. С. 233.

37. Булгаков М. Морфий // Собр. соч.: В 5 т. Т. 1. М., 1989. С. 156.

38. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные: Семейный портрет. М., 2004. С. 119.

39. При этом «змеиные» и «змееборческие» мотивы присутствуют (помимо упомянутых) в целом ряде булгаковских произведений середины 1920-х гг. — повести «Роковые яйца», романе «Белая гвардия», пьесе «Зойкина квартира» (Яблоков Е.А. Художественный мир Михаила Булгакова. М., 2001. С. 57—69), рассказе «Стальное горло» (Яблоков Е.А. «Свистъ зверинъ въста»: Мифологический подтекст в рассказе М. Булгакова «Стальное горло» // Культура и письменность славянского мира. Т. 2. Смоленск.

40. Кстати, в конце 1925 г. отмечались не только первая годовщина смерти Брюсова, но и 30-летие литературной деятельности Полякова, портрет которого — репродукция гравюры А. Гончарова (см.: Брюсов В.Я. Переписка с С.А. Поляковым // Литературное наследство. Т. 98. Кн. 2. М., 1994. С. 7) — был помещен в журнале «Красная Нива» (1925. № 53. С. 265).

41. Валерию Брюсову. Указ. соч. С. 7. В скобках отметим, что всего через два месяца после кончины Брюсова — в декабре 1924 г. — словосочетание «доктор Поляков» замелькает на страницах газеты «Известия», которую Булгаков в то время, судя по его дневнику, читал довольно внимательно. Начиная со 2 декабря газета регулярно информирует о ходе восстания в Ревеле и других эстонских городах, причем восставшие, потерпевшие поражение, сравниваются с расстрелянными парижскими коммунарами. 11 декабря в блоке материалов «Реакция в Эстонии» помещена заметка «Расстрел д-ра Полякова» следующего содержания: «Арестованный 6 декабря д-р Поляков являлся организатором перевязочного пункта для раненых повстанцев. Эстонский военно-полевой суд приговорил д-ра Полякова к смертной казни. Приговор приведен в исполнение». В дальнейшем газета публикует протесты трудящихся СССР (прежде всего медицинской общественности) против убийства врача, выполнившего свой профессиональный долг. 12 декабря помещен материал «Протест научного Ленинграда против расстрела д-ра Полякова»: 13-го — «Протесты против расстрела доктора Полякова»; 19-го — «Протест против расстрела Полякова»; 28-го — «К протесту врачей по поводу расстрела Полякова». Данный сюжет мог вызвать интерес Булгакова, в судьбе которого, кажется, был сходный эпизод. По рассказу Б. Этингофа, являвшегося в годы гражданской войны редактором владикавказской газеты «Коммунист», а позже — народным комиссаром просвещения Терской Советской Республики (т. е. непосредственным начальником Слезкина и Булгакова, служивших в подотделе искусств), они с Булгаковым впервые встретились, когда в момент прорыва Южного фронта Красной армией Булгаков в числе других белогвардейцев попал в плен. Этингоф, который был красным комиссаром, предложил пленным врачам оказывать помощь раненым красноармейцам. Булгаков будто бы ответил, что положение безвыходное и к тому же он в первую очередь врач, а во вторую — офицер. Таким образом он остался в живых, а те, кто не согласился сотрудничать с красными, были расстреляны (Чудакова М. Жизнеописание Булгакова. М., 1988. С. 279).

42. Ашукин Н. Заметки о виденном и слышанном // Новое литературное обозрение. 1998. № 33. С. 247.

43. Гаспаров М.Л. Воспоминания о С.П. Боброве // Блоковский сборник. Вып. 12. Тарту, 1993. С. 182.

44. Белый А. Валерий Брюсов // Россия. 1925. № 4. С. 280.

45. Ашукин Н., Щербаков Р. Указ. соч. С. 487.

46. Ноженко С.П., Аронов Г.Е., Вдовина А.В. Комментарии // Булгаков М. Записки юного врача. Киев, 1995. С. 297.

47. Булгаков М. Морфий. С. 171.

48. «Я ползу, опираясь на палку»; «Внешний вид: худ, бледен восковой бледностью / Брал ванну и при этом взвесился на больничных весах. В прошлом году я весил 4 пуда, теперь 3 пуда 15 фунтов. Испугался, взглянув на стрелку, потом это прошло» (Булгаков М. Морфий. С. 170, 173).

49. Ходасевич В. Указ. соч. С. 40—41.

50. Там же. С. 16.

51. Ашукин Н. Заметки о виденном и слышанном // Новое литературное обозрение. 1998. № 31. С. 247.

52. Петровская Н. Воспоминания // Минувшее: Исторический альманах. Вып. 8. Paris, 1989. С. 72.

53. Ашукин Н. Заметки о виденном и слышанном // Новое литературное обозрение. 1998. № 32. С. 194.

54. Ходасевич В. Указ. соч. С. 30—31, 41.

55. Между прочим, Булгаков в «Морфии» подчеркивает разницу, ср. диалог над телом умирающего Полякова: «Револьвер? — дернув щекой, спросил хирург. / — Браунинг, — пролепетала Марья Власьевна» (Булгаков М. Морфий. С. 155).

56. Ходасевич В. Указ. соч. С. 32.

57. Одоевцева И. Указ. соч. С. 315.

58. Брюсов В., Петровская Н. Переписка: 1904—1913. М., 2004. С. 752.

59. Петровская Н. Указ. соч. С. 72.

60. Ходасевич В. Указ. соч. С. 17.

61. Брюсов В., Петровская Н. Указ. соч. С. 488.

62. Там же. С. 694.

63. Там же. С. 749.

64. Там же. С. 753.

65. Кстати, непонятно, как браунинг вновь оказался в России и осенью 1913 г. им воспользовалась Львова. Вероятно, в 1912 или 1913 г. Брюсов каким-то образом забрал у Петровской оружие.

66. Булгаков М. Морфий. С. 176.

67. Белобровцева И., Кульюс С. «Поезда иного следования»: Михаил Булгаков и Юрий Слезкин // Булгаковский сборник. Вып. 4. Таллин, 2001. С. 27.