Т. Рогозовская. Из письма Фабиана Гарина

Из письма Фабиана Гарина, создателя газеты «Вечерний Киев» Виктору Некрасову (после появления очерка «Дом Турбиных», ОР РНБ, СПб):

А.Р. Орлинский <...> первый выступил против пьесы «Дни Турбиных». Говорил мне: «Булгаков — белогвардеец чистейшей воды, он ведь воевал против нас на Врангелевском фронте. Нам такие пьесы не нужны. Написал он еще «Бег» и «Багровый остров». Не видать им сцены». Орлинский был очень умным и культурным человеком, крови не пил, но люди эпохи военного коммунизма не принимали художественных произведений, если в них не воспевалась романтика красного знамени. Не удовлетворяли мейерхольдовские выкрутасы и король на горшке, уже посмеивались над «Синей блузой», когда ребята распевали: «Мы — красный чайник, чайник». Если бы Вам, Виктор Платонович, было бы в ту пору столько же лет, сколько мне и Орлинскому — возможно, и Вы также рассуждали. Ныне — переоценка прошлого, иное отношение.

Всё это предыстория. А вот и сама история. В те тяжелые для М. Булгакова дни позвонил я ему, сказал, кто я <в то время — зам. зав. московского отделения «Красной газеты» — Т.Р.> и просил заглянуть в отделение «Красной газеты». Михаил Афанасьевич пришел. Как-то так получилось, что с первой же минуты мы нашли общий язык. Я ему говорю: «Дайте отрывок из «Бега» для «Красной газеты»». — «Что вы, не напечатают». — «Чем вы рискуете? Я гонорар все равно выпишу». У него глаза потеплели, по-видимому, нужда заела, а никто доброго слова в ту пору ему не говорил, не помог. На другой день принес он отрывок — я его отослал в Ленинград, и он был опубликован. Посидели мы снова, как бы для приличия, поговорили. Рискнул я спросить: «Рассказывают, что вы звонили Сталину. Правда ли это?» — «Правда! — ответил Михаил Афанасьевич. — Когда в МХАТе сняли «Дни Турбиных», я совсем растерялся. Ни Константин Алексеевич <sic! — Т.Р.>, ни Владимир Иванович не могли ничем помочь. Из гордости не стал просить помощи у других. Как-то раз, размышляя над своей дальнейшей судьбой, не видя в тучах просвета, решил позвонить Сталину. Попытка — не пытка, а спрос — не беда. Как вы знаете, его телефон — домашний и служебный — в городской телефонной книге. Робость одолела меня. Не стал звонить. Лучше напишу, подробно изложу суть дела и стал представлять себе: не то Товстуха, не то Поскребышев ему подают мое письмо. Он читает и говорит: «Зачем человека обижают?» О том, что я написал — никому не сказал, чтоб не засмеяли. Стал ждать. Несколько раз на день бегал к почтовому ящику. Ни ответа, ни привета. Ругал себя последними словами, понимаете, стыдно было. Я над каждым словом думал, когда писал, а мое письмо — в корзину для бумаг. И вдруг как-то вечером раздался телефонный звонок. Обрадовался, ведь давно мой телефон замерз. Приложил трубку к уху.

— Слушаю! Кто говорит?

— Вы мне писали. — Голос с выраженным акцентом, с хрипотцой. — Говорит Сталин.

Что за чушь! Не может этого быть. Я даже позабыл в ту минуту, что писал ему. По натуре я немного резкий. И ответил так:

— Нечего меня разыгрывать, неуместно шутите.

— Не верите — позвоните мне сейчас по телефону. И назвал мне номер телефона. Повесил трубку.

Меня охватило волнение. Ну, думаю, решается твоя судьба, если звонил действительно сам Сталин. Как быть? Позвонить ему или нет? Стал искать телефонную книгу. Нашел, сверил — все сходится. А позвонить боязно. Пересилил себя, позвонил. Свободно. Жду. И снова тот же голос:

— Алло!

Язык заплетается:

— Говорит Булгаков. Вы мне звонили?

— Да! Прочитал ваше письмо. Чего вы хотите?

Язык совсем отнялся. Кажется, что стою на краю пропасти — решается судьба моей пьесы, моего настоящего, моего будущего.

И вдруг робость как рукой сняло. Набрался смелости и говорю:

— У меня две просьбы. Первая — посмотрите, пожалуйста, мою пьесу «Дни Турбиных».

Предложите Станиславскому специально показать для вас.

— Хорошо! Какая другая просьба?

— Если понравится — пусть театр возобновит пьесу, а меня назначат зав. литчастью.

— Станиславский и Немирович-Данченко не будут возражать?

— По-моему, нет.

— Хорошо! До свидания!

Разговор оборвался. Я положил трубку. В эту минуту я понял, что меня очень жестоко разыграли и посмеялись надо мной. Поверите, хотелось заплакать.

Булгаков замолчал.

— А дальше что было, Михаил Афанасьевич?

— Как оказалось, Сталин позвонил наркому просвещения Бубнову, тот Феликсу Кону — главполитпросвет, а Кон — Станиславскому. Колесо закружилось. Меня вызвали, спектакль был объявлен, но закрытый. Присутствовал Сталин, Молотов и другие, потом от всех газет и специально приглашенные люди. Кто они — бог их ведает. Вот так и решилась моя судьба».

Насколько достоверно это воспоминание — через три с половиной десятилетия — обнародованное Ф.А. Гариным? В «длинном» (25 января — 24 февраля 1932 года) письме к П.С. Попову Булгаков напишет: «В половине января 1932 года, в силу причин, которые мне неизвестны и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТ замечательное распоряжение — пьесу «Дни Турбиных» возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему возвращена часть его жизни. Вот и все». Во всяком случае, единственный фрагмент пьесы «Бег» был напечатан именно в «Вечерней Красной газете» 1 октября 1932 года¹ — это «сон седьмой», открывающийся знаменитым эпиграфом «...Три карты, три карты, три карты» и памятный всем зрителям фильма бенефисной игрой Корзухина-Евстигнеева и Чарноты-Ульянова.

Фабиан Абрамович Гарин называет в письме 1931 или 1932 год и заканчивает письмо таким пассажем:

Вы, Виктор Платонович, так скрупулезно собираете факты о Булгакове, что я решил Вам написать о единственной встрече с этим человеком, на редкость талантливым, которого оценили спустя много-много лет. Может, мое письмо и ни к чему — в этом случае у каждого писателя под письменным столом есть плетеная корзина.

(К счастью, Некрасов не воспользовался этим советом, но ответил на письмо, извинившись за опоздание.)

Примечания

1. Булгаков М.А. Пьесы 20-х годов. Л., 1989. С. 550.