Среди исследователей творчества М. Булгакова существуют различные мнения о роли истории в его первом романе.
Известный театральный критик К. Рудницкий пишет об этой проблеме: «В событиях бурных, головоломно нелепых, то трагических, то смешных, а чаще всего и трагических и смешных сразу, нет ощущения исторического масштаба происходящего»1. Аналогичного мнения придерживался и В. Перцов: «Едва ли справедливо утверждать, что история полноправно входит в роман Булгакова. Хотя она и вошла в композицию булгаковского романа, но осталась все-таки пристройкой к уютному гнезду Турбиных»2.
Однако более верным представляется утверждение А. Яновской об убежденности М. Булгакова в том, что «люди снова и снова будут возвращаться мыслью к эпохе революции и гражданской войны. Снова и снова всматриваясь в деяния ушедших, будут судить их не божьим «Страшным судом», а судом истины и справедливости»3.
Возможно, в силу этой значимости романа «Белая гвардия» и разбиваются о булгаковский текст традиционные примеры историзма. Например, выявление исторического в сопоставлении с мифологическим, сводимое обычно к противопоставлению того, что происходило на самом деле, тому, что лишь мыслится как реальное, имевшее место в действительности.
Так, в романе М. Булгакова имя Петлюры возникает в обрамлении вполне мифологических атрибутов — многочисленных знамений, слухов, латинских сентенций Василисы и т. д. Петлюра представлен словно миф, соткавшийся в воображении всех, кто говорят «на украинском языке, кто любит Украину — волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей»4. «Вот это было. А узник... гитара... <...> Турок, земгусар. Симон. Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда, мираж» (60).
Сам Семен Васильевич так и не появляется в романе. Но в финале «Белой гвардии» этому мифическому отсвету образа Петлюры М. Булгаков достаточно условно противопоставляет трагическую реальность: «И только труп и свидетельствовал, что Пэтурра — не миф, что он действительно был... <...> девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный вой ночи, мороз... Значит, было» (422).
Сложно обстоит дело и с другим признаком историзма — противопоставлением исторического — современному, прошлого — настоящему. Это кажущееся прошлое, запечатленное в булгаковском романе, отчетливо приобретает второе дыхание, некоторыми своими приметами перемещается в настоящее, что мы и стремились показать приведенными выше фрагментами текста «Белой гвардии».
Можно назвать еще один критерий историзма, согласно которому локусом сферы истории является подлинно реальное, имевшее место в прошлом. Это как бы документально удостоверенный статус исторического содержания. Опыт очевидца, лично пережившего все перевороты 1918 и 1919 годов в Киеве, бесценен и историчен. Романный контекст этого опыта многократно отмечен критикой: точность дат и событий, времени и топографии, самой атмосферы города, «живущего странной, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии» (47).
Многократная и стремительная смена властей в городе создает ощущение балаганности, театральной нарочитости. Поразительно уместно в этом контексте имя Семена Петлюры как видного театрального критика. Герои романа употребляют слово «оперетка», но автор добавляет к нему контрастный, меняющий знак штрих — «с большим кровопролитием» — и тем усиливает смешение противоречащих друг другу признаков реального прошлого.
Очевидно, особенности историзма «Белой гвардии» требуют иных критериев, опирающихся на процесс перевода исторического в неисторическое или за пределы исторического. Первое выявляет себя как умение обнаруживать в том, что заявлено как бытовое, личное, присутствие истории и исторического; второе — как способность обнаруживать в историческом его трансисторический смысл.
Процесс перевода исторического в неисторическое у Булгакова многослоен: конкретные исторические силы и конкретные исторические события (осада и взятие Города) переведены в «бытийственный» (выражение киевского булгаковеда Мирона Петровского) пласт. Здесь даже нет знаменитого булгаковского «Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история»5 — в «Белой гвардии» история изначально растворена в судьбах героев и событиях их жизни, в несколько спародированном виде ее срез зафиксирован на голландских изразцах знаменитой печки. Частное, бытовое течение жизни изнутри смято историей, предопределено ею заново и неожиданно становится второстепенным по отношению к тому, что объединяет героев романа.
Драматизм происходящего высвечивается в событиях отнюдь не исторического масштаба: в гибели полковника Най-Турса, в ранении Алексея Турбина и т. п. Но пережитый опыт заставляет героев романа переосмыслить многое из того, что казалось незыблемым. Так, Турбин-старший готов принять помощь немцев (которым проиграна война!) на любых условиях, лишь бы избежать более страшной беды — Троцкого и «московской болезни», которой могут заболеть и «украинские мужички-богоносцы». Но — в любом случае — Турбину ясно одно: «Был мир, и мир убит». «Упадут стены, улетит встревоженный сокол с белой рукавицы, потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мама сказала детям: — Живите. А им придется мучиться и умирать» (181).
Осознание «убитого мира» — одна из самых трагических интонаций романа и, несмотря на то, что и сегодня стоит на Андреевском спуске дом номер 13 Булгаковых-Турбиных, впечатление, что мир был убит именно тогда, не рассеивается и сегодня. И только очень узок этот мир турбинский: в действительности между личными судьбами героев и судьбой Города существует очевидная связь. Город — сам объект истории — противостоит ее стихийному, неуправляемому течению. Противостоит двояко: во-первых, художественно усиленной отстраненностью, безучастностью, декорационностью фона (у Турбина, всматривающегося в метельный Город, возникает ассоциация с оперой П.И. Чайковского «Ночь перед Рождеством»); во-вторых, незыблемостью важнейшей для Булгакова частицей Города — Дома Турбиных, со всеми неизменными приметами, ставшими нарицательными — от кремовых штор до знойных роз в колонной вазе. Смутно осознает эту незыблемость, верность внутреннему закону жизни Ванда Лисович, с удивлением отмечая противостояние Дома Турбиных всем напастям времени.
Но кто же он — коварный «враг, который, пожалуй, может разбить снежный, прекрасный Город и осколки покоя растоптать каблуками»? (186). Очевидно, что это не Петлюра, и не немцы, и не большевики. Это деформированная, насильственно измененная история, которая может принимать какое угодно обличье. Однажды нарушенное нормальное течение жизни может изменить свою направленность и, набирая мощь, разрастаясь до размеров исторического события, в первооснове своей остается историческим мутантом. Бытийственное, природное и личное, сливаясь воедино, образуют тот самый многослойный исторический подтекст романа, в котором возможно прочитать главное: все напрасно, все жертвы и кровь не остановят неизбежное, исторически предопределенное возвращение на круги своя.
А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто. Просто растает снег, взойдет зеленая украинская трава, заплетет землю... выйдут пышные всходы... задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать ее не будет. Никто (422).
<...> опять зазвучат клавиши, и выйдет к рампе разноцветный Валентин, в ложах будет пахнуть духами, и дома будут играть аккомпанемент женщины, окрашенные светом... (199).
Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему? (428).
В романе имплицированы две важные для Булгакова даты — страшный год от Рождества Христова 1918 и еще страшнее — год 1919. В характерологическом контексте упоминается и год 1917 («помрачневший с 25 октября 1917 года Алексей Турбин»). И очевидно, что корни происходящего в 1918 и 1919 годах — там, в 1917. Но, несомненно, Булгаков помнит и «предысторию» семнадцатого года: об этом свидетельствуют два эпиграфа к роману — пушкинский и апокалиптический. Об обоих сказано достаточно много, но на эпиграфе из «Капитанской дочки» представляется возможным остановиться еще раз.
Не только мотив бурана, многократно отмеченный критиками, не только пушкинское имя, важное в контексте семьи Булгаковых, но и иной, более значительный аспект обращает на себя внимание: булгаковское прочтение Пушкина в нетрадиционном для того времени историческом контексте. Буран и пугачевщина заканчиваются в повести А. Пушкина стилистически скорректированным описанием гражданской войны: «Правление было всюду прекращено. Шайки разбойников злодействовали повсюду. Начальники отдельных отрядов, посланных в погоню за Пугачевым <...> самовластно наказывали виноватых и безвинных... Состояние всего края, где свирепствовал пожар, было ужасно». И заканчивает Пушкин — грозным, провидческим, знаменитым: «Не приведи бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный»6.
Фиксируя события гражданской войн, втягиваясь в их стихию, М.А. Булгаков знает при этом главное: кровавый бунт бессмыслен и беспощаден — от кого бы он ни исходил и какими бы лозунгами ни был увенчан. В булгаковском романе все реальные исторические силы уравниваются, приобретают общий смысл, поскольку они лишь внешние приметы движущегося времени, за ними нет будущего, поскольку они не созидательны, а разрушительны. В противовес этим силам Дом Турбиных воспринимается как оплот нормальной жизни.
«Время пишет Вам книгу», — сказала однажды Анна Ахматова Лидии Чуковской, прочитав ее стихи. В этом смысле время пишет булгаковский роман и сегодня. Оно поможет дать новые интерпретации булгаковского текста.
В реальности герой булгаковского романа доктор Курицкий — доктор Одрина. «Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицкого, он, изволите ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький... Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает: «кит». Спрашиваю: а как «кит»? А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется» (209). Кот-кит, эта игра слов в русском и украинском языках с легкой руки Булгакова стала нарицательной и, пожалуй, уже в 1920-х годах в качестве пословицы вошла неотъемлемой частью в разговорную речь. Именно благодаря этой игре слов личность доктора Курицкого, который упоминается в последнем варианте романа всего три-четыре раза, не прошла незамеченной для читателей и исследователей творчества писателя. Существовала среди булгаковедов версия, что прототипом доктора Курицкого послужил близкий друг семьи Булгаковых профессор Воскресенский. Правда, эта версия практически ничем не была обоснована.
Кто же на самом деле скрывается под маской доктора Курицкого? В тексте романа есть красочный эпизод с прибытием в семью Турбиных Лариона Суржанского. Лариосик, как бы оправдываясь, описывал свой нелегкий путь из Житомира в Киев:
Выехал я, поезд был гетманский, а по дороге превратился в петлюровский. И вот приезжаем мы на станцию, как ее, ну, вот, ну, господи, забыл... все равно... и тут меня, вообразите, хотели расстрелять. Явились эти петлюровцы, с хвостами...
— Синие? — спросил Николка с любопытством.
— Красные... да, с красными... и кричат: слазь! Мы тебя сейчас расстреляем! Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде. А у меня протекция просто была... у мамы к доктору Курицкому.
— Курицкому? — многозначительно воскликнул Николка. — Тэк-с, — кот... и кит. Знаем.
— Кити, кот, кити, кот, — за дверями глухо отозвалась птичка.
— Да, к нему... он и привел поезд к нам в Житомир... (332).
Можем ли мы из романа еще что-нибудь узнать об этом человеке? Обратимся к первоначальному варианту 19-й главы «Белой гвардии», где есть два упоминания о нем. Алексей Турбин в январе 1919 года с удивлением узнал из газет, что «Начальник санитарного управления у этого босяка Петлюры доктор Курицкий». Второй раз фамилию своего знакомого А. Турбин встречает в приказе прибыть на должность военного врача 1-ого синежупанного полка украинской армии. Подпись под этим указом гласила: «Начальник Санитарного Управления лекарь Курицкий». Теперь мы имеем полное представление о загадочном докторе Курицком: Курицкий был достаточно знаком и часто встречался с Алексеем Турбиным, а после разговора о «котах» и «китах» не раскланивался с ним. С ноября 1917 года Курицкий перешел в общении исключительно на украинский язык и не прибегал к помощи русского языка даже при гетмане Скоропадском. Кроме того, доктор Курицкий был достаточно известным общественно-политическим деятелем — пользовался авторитетом даже у жителей Житомира (Лариона Суржанского), откуда смог привезти в Киев санитарный поезд. Наконец, при Директории доктор Курицкий занял высокую должность начальника Главного военно-санитарного управления армии УНР.
Согласно исследованиям украинского историка Ярослава Тинченко, начальником Главного военно-санитарного управления УНР в начале 1919 года был молодой врач Дмитрий Одрина, однокурсник Михаила Булгакова7. Дмитрий Одрина родился в 1892 году в селе Телешовцы Белоцерковского уезда Киевской губернии. Учился в сельской церковно-приходской школе. Земская управа выделила талантливому сельскому парню небольшую стипендию, чтобы он смог продолжить образование в киевской фельдшерской школе. Некоторое время Одрина работал фельдшером в земской больнице. Закончил курсы Жмеринкой мужской гимназии и в 1911 году был принят на медицинский факультет Киевского университета Святого Владимира. В 1914 году на курс Дмитрия Одрины был переведен Михаил Булгаков. Здесь они познакомились. Несомненно, они должны были хорошо знать друг друга. По окончании университета в 1916 году М. Булгаков и Д. Одрина служили почти вместе: будущий писатель работал в Каменецк-Подольском госпитале, а будущий политик руководил санитарным поездом, который привозил с фронта в Каменец-Подольский и Тернопольский госпитали раненых. Дмитрий Одрина со студенческих лет увлекался политикой. Был соратником и близким другом Петлюры, в 1917—1919 годах занимал высокие должности в Украинском правительстве. Умер прототип доктора Курицкого на двадцать седьмом году жизни от тифа 16 ноября 1919 года в Каменец-Подольском госпитале.
Примечания
1. Рудницкий К. Михаил Булгаков // Вопросы театра. М., 1966. С. 213.
2. Перцов В. Два романа о 1918 годе. Алексей Толстой и Михаил Булгаков // Русская литература. 1968. № 1. С. 158.
3. Яновская Л. Саардамский плотник // В мире книг. 1977. № 1. С. 92.
4. Булгаков М.А. Белая гвардия // Собр. соч.: в 5 т. Т. 1. М., 1989. С. 231. Далее все ссылки на этот роман даны в тексте с указанием страницы после цитаты.
5. Булгаков М. Киев-город // Собр. соч.: В 5 т. Т. 2. М., 1989. С. 307.
6. Пушкин А.С. Капитанская дочка // Собр. соч.: в 10 т. Т. VI. М., 1957. С. 556.
7. Тинченко Я. «Белая гвардия» Михаила Булгакова. Киев; Львов, 1977. С. 159.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |