Я уверен, что современным и грядущим литературоведам еще много придется поразмышлять над художественным миром писателя Всеволода Кочетова...
Иван Стаднюк
Вопреки пророчеству Ивана Стаднюка, много поразмышлять над «художественным миром» Всеволода Анисимовича Кочетова (1912—1973) литературоведы, кажется, так и не собрались. Его репутация сложилась столь давно и была настолько специфической, что даже ультрасоветские литературные критики с опаской приближались к этой скользкой теме... Разумеется, тщанием соратников покойного писателя появлялись на свет то сборник воспоминаний, то еще какие-то книжки о нем, но в целом задолго до 1991 года Кочетов оказался фигурой, всецело принадлежащей далекому прошлому. А уж представить, чтобы кто-то стал всерьез заниматься этими самыми «размышлениями» после крушения советской власти, и вовсе казалось невозможным. Несмотря на это, в истории литературы Кочетов, разумеется, остался. Но — остался лишь как многолетний главный редактор журнала «Октябрь», ведшего ожесточенную идейную борьбу с «Новым миром» А.Т. Твардовского.
Многочисленные же сочинения Кочетова стали анахронизмом еще при жизни их автора. Проследовали в Лету семейство Журбиных, братья Ершовы, секретари обкома. И лишь бьющие по вершинам молнии освещали их унылый уход. В памяти сохранились смутные воспоминания о прочитанном некогда романе да о двух пародиях на него, за чтение которых можно было серьезно поплатиться. Роман этот, под настойчиво вопрошающим названием «Чего же ты хочешь?» (далее — ЧТХ)1 был напечатан в трех, с 9-ой по 11-ю, книжках журнала «Октябрь» за 1969 год и вызвал... не то чтобы бурю, — таковые в принципе не были возможны в советском обществе того времени. Скорее, колыхание густой тины в затхлом болоте.
Действительно, Кочетов, всем сердцем приветствовавший отказ от политики Хрущева, увидел в ползучем возрождении сталинизма возрождение и своих мечтаний, начало возвращения к утраченным идеалам2 — и откликнулся на новые (еще не забытые старые) веяния. Прочитав роман как политический текст, современники справедливо восприняли его — кто с нескрываемым удовлетворением, кто с плохо скрываемым испугом, как предвестие скорого закручивания несколько ослабших идеологических гаек. И... угодило зернышко меж двух жерновов. Либералы в совокупности дружно предали кочетовский роман анафеме, хотя либеральные читатели по отдельности с несколько мазохистским удовольствием охотно смаковали щедро рассыпанные по тексту перлы махрового мракобесия. Однако и официальные инстанции пребывали по прочтении романа в превеликом смущении — Кочетов высказал свои заветные, выстраданные мысли (пусть и отвечавшие линии партии) чересчур явно, с вызывающей прямотой. Тем самым он нарушил неписаные правила, сложившиеся за послереволюционные полвека. Обнажив тайные стремления власти, Кочетов поставил ее в неудобное положение. В верхах даже возникла мысль — а не наказать ли его за проявленное не по разуму усердие?
По литературным делам мне хотелось бы сказать об одном: сейчас вокруг романа Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?» идут споры, разноголосица. Мне кажется, что не надо ударять по Кочетову. Он попытался сделать важное и нужное дело, приемом памфлета разоблачая проникновение в наше общество идеологических диверсантов. Не всегда написанное им в романе — на должном уровне, но нападать сегодня на Кочетова вряд ли полезно для нашего дела.
Я пишу об этом потому, что уже находятся охотники обвинить Кочетова во всех грехах, а — по моему мнению — это будет несправедливо.
Ваш М. Шолохов.
Москва.
11 ноября 1969 г.3
Мнение Михаила Шолохова, высказанное в письме к главному коммунисту страны, было, разумеется, учтено. Однако если на голоса растревоженных отечественных либералов можно было внимания не обращать, то шум, поднявшийся за границей, полностью проигнорировать было невозможно. И «ударить» по Всеволоду Анисимовичу все-таки пришлось. Не слишком сильно, конечно, скорее для проформы4, — хотя для верного Руслана даже это было чересчур строго. Он к такому не привык.
Одиозность автора помешала разглядеть в ЧТХ явление, имеющее не только политическую (несомненную), но и эстетическую составляющую. Роман, как уже было сказано, не переиздавался и спустя недолгое время отошел в область литературных преданий. И только совсем недавно о нем вспомнил известный прозаик Евгений Попов, перечитал и понял, что Кочетов — это круто!5 Его статья напомнила общественности о существовании полузабытого романа забытого писателя. Впрочем, публикация Попова, практически полностью состоящая из обильных цитат из романа и пародий на него да скупых — и в основном относящихся к бытовому слою — комментариев автора, была все-таки не попыткой исследования ЧТХ, а обычным концептуалистским этюдом.
Но на самом деле роман Кочетова, если только при его чтении снять очки идейной предубежденности, способен подарить нам множество интереснейших открытий. И самое главное из них — то, что Всеволод Кочетов, фактически возродивший в отечественной словесности давно зачахший жанр «романа с ключом» (скажем, до катаевского «Алмазного венца» оставалось еще девять лет), по праву может быть назван одним из отцов российского постмодернизма. Более того, обычно скучный до ломоты в скулах, серый советский литгенерал в этом романе вступил в неравную литературную борьбу, попытавшись создать произведение, конгениальное — ни много ни мало — «Мастеру и Маргарите» Михаила Афанасьевича Булгакова!
Несмотря на так и не отмененную партийную установку на замалчивание книги, многолетний заместитель Кочетова по «Октябрю» Петр Строков все-таки сумел в своей монографии6 уделить роману несколько страниц. И он — кажется, единственный! — сумел уловить то, чему посвящена настоящая статья:
Чем-то этот роман В. Кочетова, пусть и отдаленно, напоминает «Мертвые души» Гоголя. Чичиков в своей бричке объезжает помещичьи усадьбы, чтобы скупать мертвые души крестьян. Порция Браун и Ко разъезжает, чтобы развращать живые души. (Художественная условность избранной В. Кочетовым формы путешествий очевидна.)7
Несомненно, Строков понял уровень притязаний автора, понял, что ЧТХ — это не просто роман, а заочный спор, полемика с кем-то из великих. Правда, он не сумел угадать, с кем именно: Гоголь, будучи официально узаконенным классиком, объектом полемики, разумеется, стать никак не мог.
Настоящая статья имеет своей целью дать прочтение романа В. Кочетова именно в сопоставлении с книгой М.А. Булгакова. И прежде всего необходимо указать на множество несомненных параллелей, имеющихся в двух произведениях, начав с системы персонажей.
Мастер
В идейном эпицентре романа Кочетова находится мастер. Точнее, даже Мастер, — Мастер соцреализма, писатель Василий Петрович Булатов.
Булатов, как и мастер у Булгакова, щедро наделен автобиографическими чертами. Несомненно, Булатов — это идеал человека, гражданина и писателя, которому Кочетов по мере возможностей хотел бы соответствовать. Ему дана образцовая советская биография — здесь и завод, и фронт, и писательство. К нему тянутся за советами люди, особенно молодежь. Но самое главное — он несгибаемый боец за социализм (фамилия писателя явно вписана в семантический ряд: сталь, булат и т. п.), проявляющий в идеологических дискуссиях не только булатную закалку убеждений, но и завидную находчивость (вспомним, как он словно взмахом булатного клинка отбрил Порцию Браун!). Но этого мало: пятидесятилетний Булатов еще и видный мужчина, по которому тоскует роскошная ренуаровская красавица8.
Впрочем, Булатов не столько сопоставлен, сколько противопоставлен булгаковскому мастеру. Действительно, он пишет не на сомнительные историко-религиозные темы, а романы и повести о «людях труда» — летчиках (с оригинальным названием «Широкие крылья»), «врачах, партийных работниках, лесоводах, обводнителях среднеазиатских пустынь» (260)9. За свое пронизанное партийным духом творчество Булатов претерпевает непрерывные поношения от литературных критиков, в силу своей принадлежности к интеллигенции занимающих (конечно, тщательно маскируемую) антипартийную и антисоветскую позицию. Однако он, в отличие от мастера (и самого Булгакова — созвучие фамилий здесь вряд ли случайно), в уныние никогда не впадает и продолжает делать свое правое дело: «Жить и работать под постоянным огнем было не легко, не просто, но в то же время интересно и по-своему радостно» (260). Булатову нужен вечный бой, а не покой, который вряд ли ему снится.
Маргарита
У Мастера-Булатова есть своя Маргарита. Это Ия Паладьина, та самая ренуаровская красавица (но при этом еще и интеллектуалка — полиглот, востоковед; ср. у Булгакова: «Она была красива и умна»). Правда, отношения Ии с ее мастером по сравнению с романом Булгакова носят зеркально симметричный характер. У нее мужа уже нет, зато у него жена еще есть. И от жены, отношения с которой давно уже его тяготят, Булатов не уходит, причем не потому, что боится заявления в партком — этот шаг для него нравственно неприемлем. Он вполне мог бы повторить вслед за Маргаритой: «Моя драма в том, что я живу с тем, кого я не люблю, но портить ему жизнь считаю делом недостойным».
Ия, подобно Маргарите, живет только своим мастером:
Все дни Ия проводила в библиотеках. Иино внимание было сосредоточено на этот раз на публикациях, связанных с идеологической борьбой, особенно в области литературы и искусства. Во всем она искала теперь Булатова, видела Булатова. <...> Читая злобные писания, Ия чувствовала, понимала, как необходимо было противнику сокрушить бастион партийности, народности, социалистического реализма, в рядах защитников которого находился Василий Петрович. <...> Как только не обзывали Василия Петровича, в каких только грехах не обвиняли! (436—437).
Только после встречи с Булатовым жизнь Ии обретает утраченный было смысл (жизнь не только как индивидуальное существование, но и как социальное бытие). Ия восхищается его произведениями, ищет в них ответы на волнующие ее общественные вопросы. Как и Маргарита, она готова сражаться с идейными врагами своего избранника10. Но при этом она никогда не согласится принять помощь дьявола. Если Маргарита ради спасения любимого готова стать королевой сатанинского бала, то Ия, напротив, с именем избранника на устах кладет конец бесовскому шабашу, организованному в ее квартире: «Что-то надо было делать. Но что? Не за милиционером же бежать. «К Булатову, к Булатову!..» — было первой мыслью» (451)
Иванушка
У кочетовского Мастера есть и ученик, это инженер Феликс Самарин, чья роль в романе отчасти схожа с ролью Ивана Бездомного в «Мастере и Маргарите». Феликс тоже пробует писать и тоже пишет плохо, ибо по молодости лет не обладает еще ни жизненным опытом, ни достаточным уровнем культуры, потребными для истинного советского художника. Не зря Ия уже по первому впечатлению дает ему следующую характеристику: «— <...> От природы вы неглупы. Но ум ваш неоткультивирован. У вас нет должной школы. Так сказать, одно самоусовершенствование. Но и оно для начала неплохо» (86).
Однако в трактовке Кочетовым образа ученика опять имеет место прямая полемика с Булгаковым. Если Иванушка по просьбе мастера бросает писать: «— Не пишите больше! — попросил пришедший умоляюще. — Обещаю и клянусь! — торжественно произнес Иван (131), поняв всю непосильность для себя этой судьбы, то с Феликсом ситуация развивается в противоположном направлении. В самом деле, писательство — дело отнюдь не личное, не частное, а партийное (писатель — это солдат партии), и отказ от него равносилен дезертирству с передовой. Поэтому, в отличие от Иванушки, Феликс к писательству в конце концов приходит. Приходит в результате общения со своим Мастером, что должно символизировать неодолимую силу истинно партийного искусства.
Нельзя не отметить также, что если псевдоним булгаковского поэта вполне многозначителен, то имя молодого прозаика многозначительно не меньше. Причем ни сам Кочетов, ни его герой этого значения отнюдь не скрывают:
— Да Феликс же это, Феликс! — опять объяснял Генка.
— Надеюсь, не Дзержинский? — Кирилл усмехался.
— Но названный так в его память! — Феликс скользнул взглядом по лицу Кирилла (452).
А при этом еще и отца Феликса зовут Сергеем Антроповичем! Если учесть, что Юрий Андропов совсем недавно, в 1967 году, стал Председателем КГБ СССР, то такое нечасто встречающееся отчество не может быть случайностью. Не зря и Сергей Антропович, ответственный работник какого-то министерства, непосредственного отношения к органам вроде бы не имеющий, при необходимости заходит на Лубянку, как к себе домой:
Сергей Антропович отправился куда следует и рассказал обо всем, что услышал от Антонина. Он просил навести справки <...> Через некоторое время Сергея Антроповича пригласили на площадь Дзержинского, и майор госбезопасности сказал <...> (78).
То есть смело можно сказать, что Феликс Самарин — отнюдь не б(Б)ездомный. У него есть и любимый отчий дом, и родной Большой дом. А в этом доме добрые самаритяне встречались не часто...
Понтий Пилат
Понтия Пилата в романе Кочетова замещает синьор Умберто Карадонна, а на самом деле русский эмигрант, еще первой волны, сын царского сановника Петр Сабуров. Его грехи (грехи перед Родиной) многочисленны и тяжким грузом лежат на его совести.
Это и сочинение под псевдонимом Серафим Распятов11 в 1920—1930-е годы лихих антисоветских романов «в духе» генерала Краснова. Это и служба (пусть недолгая) в войсках СС. Это и участие (пусть и без оружия в руках) в походе гитлеровцев на Восток и разграблении культурных сокровищ России.
Грехи его не могут быть искуплены ни запоздалым прозрением, ни самым искренним раскаянием. Пусть недолгое пребывание в СССР открыло Сабурову глаза, пусть ему все здесь нравится12 (а то, что не очень нравится, находит оправдание). Пусть Сабуров мучается тоской по Родине — все равно, в отличие от случайного собеседника, некогда тоже эмигранта Маркова, на постоянное жительство в рай (т. е. в СССР) Кочетов его не определит. Точнее, Сабуров и сам понимает, что советского света он не заслужил. Однако за свои искренние попытки разобраться, «что есть истина», он, согласно Кочетову, все-таки достоин «покоя» — жена, дети, уютный домик у теплого моря. Что еще надо человеку, чтобы встретить старость...
Прощаемся мы с Сабуровым, когда он, подобно булгаковскому Пилату, сидит на вершине холма над ласковым итальянским морем, предаваясь мучительным размышлениям. И именно в уста кающегося грешника Сабурова-Карадонны вкладывает Кочетов монолог, резюмирующий философию романа:
<...> Он углубился в ущелье, оставил там автомобиль и медленно, еще медленнее, чем год назад, поднялся на вершину холма <...> Он сел на то место, где сидел в тот раз, и стал смотреть на далекое море <...> — А ты чего хочешь? — вдруг спросил он самого себя. <...> Я спросил так потому, что много ошибался в своих желаниях. На ошибках же учатся, и если мне уже учиться нечему, то не хотелось бы, чтобы мои ошибки повторяли другие. Пусть на них учатся они. Человек обязан знать, чего же он хочет (476—477).
Иуда
Иуда в ЧТХ тоже есть. Более того, их в романе Кочетова целых два. Первый — это Голубков, некогда советский журналист, во время войны пошедший в услужение к фашистам. Он предал свой народ, свою Родину и коммунизм. Его настоящее имя — Кондратьев, в Голубкова он превратился незадолго до разгрома своих фашистских хозяев, дабы замести следы и скрыться от заслуженного возмездия. И получил он по воле автора именно эту фамилию не случайно. Несмотря на кажущуюся кротость звучания, она для Кочетова имеет резко негативную окраску. Писатель явно указывает, что миролюбивое голубиное обличье всего лишь маскировка, призванная скрывать звериный оскал врага. Действительно, голубь — это символ не наш, не марксистский:
Эмблемой вашей стал библейский голубь с пальмовой ветвью в клюве. Кто только вам его подсунул вместо серпа и молота? Голубь — это же из библии, из так называемого «священного писания», он не из марксизма, Феликс (98).
Столь же не случайно и то, что Кочетов дал своему Иуде фамилию одного из главных героев булгаковской пьесы «Бег». Более того, для Булгакова приват-доцент Голубков — это один из заветных героев, во многом выражающий взгляды автора. Тем символичнее, что его однофамилец у Кочетова — законченный мерзавец. Но имеется в этом антибулгаковском выпаде и второй план, поскольку «Голубков» — это анаграмма фамилии Булгакова. Принципиально и то, что кочетовский Голубков — «интеллигент», хотя бы по первой своей журналистской профессии. Ведь если для Булгакова интеллигенция — самый главная общественная группа (вспомним, как он в письме правительству СССР от 28 марта 1930 года называет русскую интеллигенцию «лучшим слоем в нашей стране» и заявляет, что «кровно связан» с ней), то Кочетов очевидно придерживается известной ленинской формулы «интеллигенция не мозг нации, а г...о».
Здесь уместно заметить, что среди отрицательных персонажей ЧТХ нет ни единого представителя рабочего класса или трудового крестьянства. Напротив, молодые рабочие, как советские, так и итальянские, все как на подбор люди идейно выдержанные и обладающие безупречным классовым мировоззрением. Гниль заводится исключительно в душах отдельных представителей интеллигентской «прослойки», — разумеется, не всех, а только не имеющих под ногами твердой классовой почвы, не получающих от нее, подобно былинному Святогору, постоянной подпитки.
Второй Иуда — это итальянец Бенито Спада. Будучи формально членом итальянской компартии, на самом деле он — ревизионист (слова еврокоммунист тогда еще не было). Он не ходит на демонстрации трудящихся, протестующих против американских военных баз, не любит революционную музыку и Маяковского, отрицает классовую борьбу. Понятно, что для Кочетова такие люди (нелюди?) — ревизионисты, оппортунисты, прочие ликвидаторы и отзовисты13 даже хуже, чем иуды, ибо предали не мифического Христа, а самое святое — дело Ленина! Не зря же из бесчисленного сонма врагов ленинизма Спада с особенным пиететом относится именно к Троцкому — Иудушке (В.И. Ленин).
Еще раз подчеркнем, что в системе образов Кочетова имена персонажей крайне важны. Если фамилия иуды Голубкова имеет двойную негативную нагрузку, то и для второго иуды имя выбрано не случайно. Это в романе подчеркнуто особо: «— <...> Вам, может быть, неизвестно, но родители вашего мужа назвали своего первенца, вашего Бенито, именно в честь Муссолини» (24).
При этом если Феликс Самарин гордится тем, что назван в честь главы ВЧК, то и Бенито Спада, в свою очередь, не только не стыдится, что его нарекли именем дуче, но даже не пытается скрыть своего восхищения им:
— Он был незаурядной личностью, сильной, он превратил разоренную первой мировой войной, побежденную Италию...
— В первоклассное фашистское государство! — перебила его Лера.
— Ну и что! Может быть. Но он повел за собой народ (25).
Разумеется, даже всех приведенных наблюдений было бы недостаточно для констатации наличия «творческого спора» Кочетова с Булгаковым. Особенно если бы в ЧТХ отсутствовал Иешуа. Однако он в романе также имеется.
Иешуа
Иешуа Га-Ноцри, столь привлекательному в изображении Булгакова, требовалось дать альтернативу. Кроткий философ, проповедующий всеобщее братство и убежденный в том, что люди добрые, не может служить в наше сложное время образцом для подражания молодежи. (Ибо сказано было: «Будьте кротки, аки голуби» — а по поводу голубей Кочетов уже высказался). Безропотно позволить распять себя во искупление грехов человечества — что может быть нелепее с точки зрения интересов пролетариата и классовой борьбы. Сама мысль о такой возможности разоружает перед лицом безжалостного врага, ведь даже смерть отдельного бойца должна работать на общее дело.
Поэтому Кочетов предлагает свой вариант образа Христа — у него он является мартовской ночью 1943 года в деревне Чудово, расположенной между Новгородом и Ленинградом, в облике простого советского мальчика-партизана, попытавшегося с помощью бутылки с зажигательной смесью поджечь здание бывшей школы, в котором расположились немецкие солдаты.
Как попытка булгаковского Иешуа нести слово истины не возымела немедленного и прямого эффекта, так и попытка кочетовского мальчика утвердить свою правду делом окончилась неудачей: школу поджечь ему не удалось. В результате оба героя оказываются в руках палачей.
<...> солдаты... били русского парня по щекам своими увесистыми ладонями, а Клауберг лишь повторял по-русски: «Где партизаны? Где партизаны?» Русский молчал, вместе с кровью выплевывая на пол классной комнаты сломанные зубы. Лицо у него было круглое, под глазами и вокруг носа осыпанное мелкими веснушками <...>; глаза его, желтые как у зверя, злобно смотрели и на тех, кто бил его, и на Клауберга в черном мундире эсэсовского офицера. Попробуй развяжи руки, отпусти его, он тотчас кинется на своих истязателей, он станет кусаться, вытыкать пальцами глаза (216).
Но Иешуа у Кочетова не станет покорно ждать смерти. Он будет сражаться до конца, до последней возможности.
— Фашисты, сволочь! — Парень рвался из веревок, из рук солдат к Клаубергу. Солдаты крепко его держали.
— О, о! — Клауберг еще улыбался, но начинал злиться. — Уж не коммунист ли ты с таких лет, мальчик?
— Не твое дело! — резал словами русский. — Когда вас разобьют, когда тебя будут вешать, собака, тогда узнаешь, кто я такой!
— Молчать! — взорвался Клауберг, забыв о том, что он интеллигент14. — Я из тебя сделаю свинячий фарш!
И в этот момент его хлестнуло, ожгло по лицу. Парень плюнул ему прямо в глаза. Клаубергу показалось, что он весь в слюне — в ядовитой, все сжигающей, как та смесь из бутылки.
Он не отдавал отчета в своих дальнейших движениях. Рука сама выхватила из кобуры «вальтер» и сама три раза подряд нажала на спуск прямо в эти звериные глаза, в эти веснушки, в эту пасть с распухшими, обкусанными губами... (217)
С тех пор долгие годы, много десятилетий Клауберга терзают ярость и ненависть. Он понимает, что проиграл поединок. Моральная победа осталась за мальчиком, имени которого он так и не узнал. «Последнее слово осталось за русским, русский ушел победителем, оставив его, немецкого офицера, человека высшей расы, жить на земле оплеванным, униженным» (219). Можно также добавить, что Иуда-Голубков, предавший свой народ, предал в том числе и мальчика-партизана, т. е. Христа.
Воспроизведена отчасти Кочетовым и ситуация с Понтием Пилатом, непосредственно не виновным в распятии Христа. Пилат-Сабуров тоже не имел прямого отношения к гибели юного партизана — поскольку находился в тот момент в совершенно другом месте. Однако он виновен уже в том, что пришел на родную землю вместе с врагами, а потому кровь этой жертвы — также и на его руках...
Итак, мы видим, что в романе Всеволода Кочетова имеется целый ряд персонажей, в некотором роде дублирующих функции основных героев романа Булгакова, но при изображении которых те или иные присущие им идейные изъяны Кочетовым несколько «исправлены».
Сюжет
Теперь укажем на второй центральный момент нашего анализа — очевидное заимствование Кочетовым основной сюжетной линии булгаковского романа. Действие в «Мастере и Маргарите» начинается с приезда в Москву группы иностранцев во главе с Сатаной. В ЧТХ мы видим то же самое: в Москву приезжает группа зарубежных идеологических диверсантов. Приезжает по заданию неназванных западных спецслужб. Но ведь в восприятии правоверного коммуниста эти спецслужбы являются несомненным воплощением сил мирового зла... Впрочем, и в этой группе Сатана все-таки также явно персонифицирован — в мрачном и немногословном Клауберге, убийце, бывшем эсэсовце и нынешнем неонацисте. Разумеется, Сатана национальности не имеет, но все-таки на вопрос Ивана Бездомного Воланд отвечает: «— Я-то? — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, немец...».
Военный преступник Уве Клауберг тоже, разумеется, немец. Но имеются и другие, более примечательные совпадения. Например, Клауберг подобно Воланду и столь же безосновательно именует себя профессором. А самое главное, вспомним знаменитый монолог Воланда во время сеанса в Варьете, начинающийся словами: «— Ну что же, — задумчиво отозвался тот, — они — люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было...» (268). А вот начало одного из монологов Клауберга: «— Вздор! — сказал Клауберг. — Люди как люди. Деньги любят — валюту подавай. Баб обожают...» (290). Думается, что этот фрагмент романа лучше любых иных доводов указывает на объект, избранный Кочетовым для творческого соревнования.
Мотив искушения
Одним из важнейших в романе Булгакова является мотив искушения. Но еще более важен этот мотив для Кочетова, который зачастую цитирует Булгакова практически дословно. Например, если на сеансе в варьете московскую публику искушают модной (= иностранной) одеждой, обувью и парфюмерией, то теми же самыми предметами западные эмиссары пытаются соблазнить советских людей и в ЧТХ — плюс, конечно, ибо время на месте не стоит, «Классный магнитофон. Кинокамера. Цветной телик. То да се» (107).
В «Мастере и Маргарите» значительную роль играет мотив иностранной валюты (берет взятку в валюте управдом Никанор Иванович Босой; в главе «Сон Никанора Ивановича» чекисты призывают валюту сдавать; превращается в десятидолларовую бумажку червонец, полученный Аннушкой). Не меньше ее роль и в ЧТХ: валюта, на которую можно купить дефицитные продукты в магазине «Березка»15, является объектом вожделения отдельных нестойких советских граждан:
Сто долларов в мировой, свободно конвертируемой валюте — это не шуточки. В валютном магазине на нее можно сорок бутылок виски отхватить. Или какого хочешь барахла охапками: ботинок, туфель, галстуков, пиджаков, отрезов на костюмы, плащей (464).
Но если булгаковские персонажи искушения валютой не выдерживают, то у Кочетова даже самые слабые и идейно незрелые, — такие как студент-недоучка и фарцовщик Генка Зародов16 или модный художник Антонин Свешников находят в себе силы (пусть и не сразу) отказаться от нее до того, как успевают окончательно погубить свою душу.
Вообще, Сатана-Клауберг и его подручные на всем протяжении романа испытывают советских людей, и в основном получают от них решительный отпор. В этом принципиальное отличие ЧТХ от «Мастера и Маргариты», в котором нет ни единого персонажа, способного устоять перед Воландом и его шайкой. Впрочем, это и понятно, ибо на имевшуюся в их арсенале защиту от сатанинских сил вряд ли можно было всерьез положиться: «Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: — Отрежу руку!». Советского же человека надежно защищает не крестное знамение, а нечто куда более сильное — коммунистические идеалы, перед которыми рассыпаются в прах дьявольские (заграничные, т. е. в прямом смысле слова по-ту-сторонние) козни. Яркой иллюстрацией сказанного служит эпизод с хоровым пением. В романе Булгакова сотрудники советских учреждений бессильны противиться сатанинской воле и хором, не в силах остановиться, распевают «Славное море священный Байкал». В то же время в ЧТХ наши люди с чужого голоса песен не поют. Даже отнюдь не самые лучшие и достойные (и притом уже изрядно разгоряченные алкоголем) представители советской молодежи гневно отвергают предложение спеть «антисоветскую» песню о батальонном разведчике и вместо нее с грозным воодушевлением затягивают «Священную войну»: «А песня все гремела, сотрясая нелепо раскрашенные стены <...> Песне было в этих стенах тесно, она рвалась за окна, за двери, на улицу» (332).
Другие эпизоды и мотивы
Вообще количество эпизодов «Мастера и Маргариты», переосмысленных и перевоплощенных Кочетовым, поистине удивляет. Укажем еще на некоторые из них.
Великому балу у Сатаны, с его сатанинской джазовой музыкой, соответствует организованная Генкой Зародовым грандиозная попойка, сопровождаемая прослушиванием пластинок с рок-музыкой. А чтобы никаких сомнений в природе рок-н-ролла у читателей не возникло, Кочетов прямо называет его «дьявольским танцем» (325). Здесь же можно отметить совпадение в обоих романах мотива преображения помещения, в котором сатанинское действо происходит. Нет необходимости приводить описание обычного состояния «нехорошей квартиры», достаточно напомнить ее вид во время бала: «В следующем зале не было колонн, вместо них стояли стены красных, розовых, молочно-белых роз с одной стороны, а с другой — стена японских махровых камелий. Между этими стенами уже били, шипя, фонтаны, <...>».
Несмотря на все различие масштабов двух мероприятий, комната Ии изменяется столь же разительно. В обычном своем состоянии она крайне была непрезентабельна:
<...> неуютная, угрюмая комната со столом и стульями, у которых ножовкой укоротили ножки, с провалившейся до пола тахтой (93).
<...> Вот только мебель... Эх, ну и мебель же у тебя! Дрова! Утиль! И пол... Ну что это за пол! Плахи с Лобного места (259).
После практически мгновенного по советским меркам (всего за трое суток! — такая скорость может быть объяснена только вмешательством сверхъестественных сил) ремонта все в ней меняется до неузнаваемости:
Куда подевались грязные обои, где теперь та ветхая, жуткая мебель, где все, что здесь было прежде? Две стены били по глазам оранжевым цветом, две другие умеривали впечатление — они светились небесно-голубым. Мебель была до того легкой и сверхсовременной, что садиться на нее было страшно (316).
Таким образом, как и квартира № 50, обиталище Ии превратилось в «вертеп для приема знатных иностранцев» (317).
А вот еще один едва ли не дословно заимствованный Кочетовым эпизод.
Стукнула калитка, и на плитках дорожки послышались шаги.
«Это Николай Иванович, по шагам узнаю, — подумала Маргарита, — надо будет сделать на прощание что-то очень смешное и интересное».
Маргарита рванула штору в сторону и села на подоконник боком, охватив колено руками. Лунный свет лизнул ее с правого бока. Маргарита подняла голову к луне и сделала задумчивое и поэтическое лицо.
Маргарита, собирающаяся на бал к Сатане, полагает «смешным и интересным» смутить своей наготой соседа Николая Ивановича. Точно так же Ия «лишь в трусах и лифчике» часами просиживает за пишущей машинкой перед открытым окном, поскольку в доме напротив:
— <...> один старый идиот сидит с подзорной трубой. Окно, заметь темное. Он гасит свет и глазеет на меня. Жена в это время на кухне жарит котлеты. У них бывают жуткие побоища, когда она ловит его возле трубы. Он по всем окнам шарит, не я одна в поле его зрения.
— А ты бы задернула занавеску.
— Зачем! Пусть его. Ты не представляешь, какие у них изумительные ссоры (382).
То есть, как и Маргариту, описанная ситуация Ию забавляет. Вообще наготе Геллы, Маргариты, домработницы Наташи и других мелькающих на страницах романа Булгакова женщин у Кочетова соответствует стриптиз Порции Браун и «девушки с лошадиным лицом» (451).
Еще параллели
В обоих романах у групп иностранцев, прибывающих в Москву, имеется схожая «легенда прикрытия» — старинное искусство. В разговоре на Патриарших прудах Воланд заявляет, что приехал в Москву для ознакомления со старинными рукописями:
— Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века. Так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист.
Аналогично, официальная цель приезда в Советский Союз группы Клауберга такова:
— Одно очень солидное издательство <...> оно в Лондоне <...> хочет издать несколько альбомов старого русского искусства» (12).
При этом истинная (пусть и не афишируемая) цель Воланда — спасение из небытия рукописи мастера, запрещенной советской цензурой и уничтоженной автором. Основная цель Порции Браун — сбор рукописей советских диссидентов, которые не могут быть напечатаны в Советском Союзе ввиду цензурных ограничений и — тем самым — также как бы пребывают в небытии.
Один из членов группы Клауберга, Юджин Росс — имеет немалое сходство с Азазелло. Азазелло — это демон убийства, Росс тоже убийца (по крайней мере, он к этому занятию, как намекает Кочетов, вполне подготовлен17). И оба они демонстрируют виртуозное владение оружием.
Азазелло <...> вынул из кармана фрачных брюк черный автоматический пистолет, положил дуло его на плечо и, не поворачиваясь к кровати, выстрелил, вызвав веселый испуг в Маргарите. Из-под простреленной подушки вытащили семерку. Намеченное Маргаритой очко было пробито.
В отличие от Азазелло, Юджин Росс из пистолета стрелять не может (в СССР обладание им совершенно немыслимо). Но зато ножом он пользуется столь же мастерски, как его прототип огнестрельным оружием:
— Я художник, но я стреляю из пистолетов, из винтовок, из пулеметов и получаю от этого удовольствие. Я художник, но я могу метнуть нож... — Юджин Росс выхватил из кармана кожаный футляр, достал из него большой складной нож с костяной ручкой, раскрыл его и коротким движением, почти не целясь, пустил в дверь. Нож впился лезвием в самую середину верхней филенки (331).
Кстати, нож — это также и один из важнейших атрибутов Азазелло: «<...> прихрамывающий, обтянутый черным трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс, рыжий, с желтым клыком, с бельмом на левом глазу». В ранних редакциях романа он даже доносчика барона Майгеля убивал не из револьвера, а ножом. И еще один интересный момент: Б. Соколов отмечает, что в Азазелло сочетаются способности к обольщению и убийству18. То же можно сказать и про Юджина Росса, который предстает перед московской золотой молодежью своим в доску парнем:
Юджин Росс оказался подлинной душой общества. Вот бы увидели его такого Клауберг и Сабуров! Глазам бы не поверили. Он танцевал, он пел, он рассказывал анекдоты (325).
Еще детали
Действие романа Кочетова не привязано к конкретному времени. С одной стороны, в нем упоминается 50-летие Октябрьской революции, с другой — говорится, что после войны прошло уже более «трети века». Есть намек на Чехословакию, «в которой что-то готовится» темными силами, но ни слова нет о подавлении пражской весны. И в этом Кочетов также следует за Булгаковым, ведь в спорах относительно времени действия московских глав «Мастера и Маргариты» до сих пор ломают копья литературоведы...
Еще можно добавить, что хотя архитектура ЧТХ не только не изысканна, но и попросту элементарна, «исторические главы» в этом романе тоже имеются.
* * *
Естественно, возникает вопрос: не есть ли все, сказанное выше, досужая игра ума, не постмодернистский ли это стеб? Нет. К сожалению, неизвестно, читал ли Всеволод Кочетов роман Булгакова. Но вряд ли приходится сомневаться в том, что не только читал, а просто не мог не прочитать. Он никак не мог пройти мимо произведения, публикация которого, завершившаяся в 1967 году, произвела эффект не атомной, а скорее даже водородной разорвавшейся бомбы. И столь же мало приходится сомневаться, что роман этот должен был правоверного большевика Кочетова возмутить.
Кочетов в принципе не любил Бабеля и прочих писателей из числа «напрасно реабилитированных» врагов народа. В подтверждение можно привести отрывок из ЧТХ:
Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла — даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир (131),
— так говорит одна из положительных героинь романа Кочетова19. Под этими словами вполне мог бы подписаться и сам Всеволод Кочетов. Его мир действительно формировался на книгах других писателей. Михаил же Булгаков, по милосердию (или недосмотру) советской власти участи Бабеля и, к сожалению, многих других избежавший, для Кочетова несомненно находился по другую сторону баррикад. То есть уже сам факт публикации булгаковского романа Кочетов должен был расценить как еще одно подтверждение сдачи идеологических высот, обоснованности своей выплеснутой на страницы ЧТХ тревоги за судьбы социализма.
Но ведь содержание романа «Мастер и Маргарита» тем более не могло его удовлетворить! Например, сильнейшее неприятие должна была вызвать у него вся евангельская линия. Разумеется, для воинствующего атеиста Кочетова (среди его ранних произведений имеется, в частности, антирелигиозная повесть «Половодье» — кстати, датированная 1937 годом) неприемлемой была даже не столько трактовка Булгаковым событий двухтысячелетней давности, сколько сам факт обращения к ним. Для него «Мастер и Маргарита» — это несомненная апология религии и мистики, «заигрывание с боженькой». Апология тем более опасная, что «Иисус в его изображении получился, ну совершенно как живой, некогда существовавший Иисус». Именно поэтому так важно было Кочетову, как уже говорилось выше, в образе безымянного мальчика-партизана дать свою альтернативу безропотно страдающему Иешуа.
Итак, как верный солдат партии (а скорее даже, если воспользоваться известной формулой Михаила Шолохова, ее «автоматчик»), Кочетов должен был дать отпор! При этом, согласно неписанным советским канонам, ответ должен был оказаться не прямым (ибо явная полемика может привлечь нежелательное внимание неустойчивых элементов к идейно чуждому явлению), а косвенным.
Кстати, обращает на себя внимания тот многозначительный факт, что в редактировавшемся Кочетовым журнале не появилось ни одного отклика на роман Булгакова. «Октябрь» остался едва ли не единственным советским толстым журналом, не сказавшим своего слова в бурной дискуссии, развернувшейся в 1967—1970 годах вслед за публикацией «Мастера и Маргариты». В этой дискуссии приняли участие не только «Знамя» и «Наш современник», не говоря уже о «Москве», но и провинциальные «Подъем», «Сибирские огни» и «Волга». Один только «Октябрь» хранил молчание. Даже знаменитая статья В. Лакшина в антагонистическом «Новом мире», вызвавшая взрыв ярости у консерваторов, не вынудила редколлегию «Октября» это молчание прервать. Более того, при Кочетове в журнале, если не считать походя брошенного как-то раз Строковым в адрес «Театрального романа» уничижительного эпитета («расхожая ветошь с чужого плеча»), о творчестве Булгакова вообще не появилось ни единой публикации! Вероятно, это тоже не случайно. Кочетов готовился дать свой ответ, но — как это и положено художнику — в художественной форме, не размениваясь на сиюминутную публицистику.
И он его дал. ЧТХ — книга для Кочетова совершенно удивительная. Она не только резко публицистична и на свой манер сатирична, но также (конечно, тоже на свой, специфический, манер) — и лирична. Одновременно это и философский роман, ведь в нем Кочетов высказал свои самые заветные, выношенные и выстраданные мысли20. Не подлежит сомнению, что ЧТХ можно с полным основанием назвать «закатным романом» Всеволода Анисимовича.
И вся его книга — это яростная полемика со ставшим сенсацией (но идейно неприемлемым и даже вредным, на взгляд Кочетова), остро актуальным романом Булгакова. Полемика, не понятая ни современниками, ни потомками. Уникальная ситуация — литература, посвященная имевшим якобы место заимствованиям Булгакова у тех или иных писателей, совершенно необозрима. А едва ли не единственный в русской литературе случай, когда книга действительно была создана в полемике с романом Булгакова, остался незамеченным!
P.S.
В уже цитировавшейся книге П. Строкова есть страницы, посвященные еще одному, незавершенному и опубликованному посмертно роману Всеволода Кочетова «Молнии бьют по вершинам»21. Его «наша литературная критика словно бы и не заметила»22. Это действительно так, а жаль, ибо в нем попадаются совершенно блестящие фрагменты: «— Слушай, — сказал в разговоре Шурка. — А вот твой брат, Степан. Он в ГПУ. Он людей расстреливал?
— А я не знаю, — просто ответила Зинка. — Может быть. Но про это у нас дома разговоров не было23.
Или:
Она <мать инженера Дмитрия Павловича. — В.Ш.> была женщина весьма строгих правил. <...> Она воспитывала в нас, в своих детях, честность, непредвзятость, известное человеколюбие. Конечно, все это в рамках того класса, к которому мы принадлежали24 (117).
Они вполне достойны лучших строк ЧТХ! Да и вообще весь этот роман удивительным образом похож на своего предшественника. Пусть в нем чуть меньше броских сцен, но это — продолжение все того же разговора, только перенесенное в прошлое, в первые годы советской власти. Весь роман пронизан пафосом борьбы против троцкизма. Его сверхзадача — доказать, что враги социализма всегда применяли одни и те же приемы: соблазнение молодежи сексом и красивыми тряпками, подкуп интеллигенции и т. д. Даже некоторые эпизоды практически без изменений перекочевали в этот роман из ЧТХ. Например, пьянке, организованной Юджином Россом, соответствует организованный Шумовым «кружок с танцами, песнопениями и чтением «лекций» антисоветского пошиба». Как и в ЧТХ, неодобрительно цитируются стихи эмигрантских поэтов (Игоря Северянина) и т. д.
P.P.S.
В хорошем хозяйстве всякое лыко в строку. Кочетовский метатекст, наряду с сочинениями Петра Павленко, Ивана Шевцова, Семена Бабаевского, Георгия Маркова, Сергея Сартакова и других видных трубадуров коммунистической химеры послужил отличной навозной основой для возрастания цветов зла в виде концептуализма, который, будучи тенью, пытался по всем известным канонам заместить оригинал, но ему это, кажется, тоже не удалось: русская литература и это переварила, у русских крепкий желудок.
Так резюмировал Евгений Попов свои заметки о ЧТХ. С некоторыми его соображениями, конечно же, можно согласиться. Например, с тем, что у русских крепкий желудок. В самом деле, переварила русская литература в частности и поповский концептуализм, значение которого вряд ли в итоге оказалось выше, чем того же Семена Бабаевского.
А вот низводить творчество Кочетова до роли удобрения, «навозной основы» — это слишком несправедливо. Проведенный анализ неопровержимо свидетельствуете о том, что он — при внимательном прочтении — может быть небезынтересен.
Примечания
1. Название это очевидно апеллирует к той же образности и выдержано в той же стилистике, что и знаменитые плакаты вроде «Ты записался добровольцем?»
2. С точки зрения Кочетова оттепель была откатом от ленинизма (точнее, не углубляясь в существо — имеющихся? — между ними различий, от дорогого ему сталинизма). Чего стоит его мысль о хрущевских «десяти годах неуважения к человеку» (согласно Всеволоду Анисимовичу, при Сталине такое уважение в наличии имелось, притом в изобилии).
3. Воспроизводится по публикации на сайте Федеральной электронной библиотеки. На автографе, хранящемся в РГАСПИ, имеется виза: «т. Цуканову Г.Э. Иметь у себя. Л. Брежнев».
4. Нельзя же считать серьезным наказанием, например, то, что роман позволили издать отдельной книгой только однажды — в 1970 г. в Минске. Или, тем более, быстрое силовое сворачивание дискуссии вокруг романа в критике.
5. Попов Е. Всеволод Кочетов как предтеча концептуализма. Главы из романа В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» с комментариями и отрывки из пародий З. Паперного и С. Смирнова // Октябрь. 2004. № 8. Конечно, для Попова концептуально принципиален был факт публикации именно в бывшем кочетовском журнале.
6. Строков П. Всеволод Кочетов: Страницы жизни, страницы творчества. М.: Современник, 1985.
7. Указ. соч. С. 341.
8. (Авто?)портрет, нарисованный Кочетовым, умиляет. И, пожалуй, свидетельствует о едва ли не детской простоте и наивности его создателя.
9. Все ссылки на ЧТХ даются по изданию: Кочетов В. Чего же ты хочешь? Минск: Беларусь, 1970; с указанием страницы в скобках после цитаты. Роман М.А. Булгакова цитируется по: Собр. соч.: В 5 т. Т. 5. М.: Худ. литература, 1990.
10. Именно с идейными. Ию особо привлекает в Василии Петровиче его идейная убежденность. Ведь и сама она тоже боец за коммунизм (хотя пока что больше стихийный). Не случайно Булатов в одно из редких свиданий не находит ничего лучшего, как привезти Ию к ближней даче Сталина — просто чтобы постоять у ее запертых ворот.
«— И все? — удивленно спросила Ия. — Все, — ответил он. — Пошли назад» (355).
11. Обратим внимание на этот псевдоним, крайне примечательный для персонажа, являющегося несомненным заместителем в ЧТХ булгаковского Пилата.
12. «Он в восторге от России. <...> Это, говорит, не страна, а учебник жизни» (234).
13. За другими градациями негодяйства, не перечисленными в ЧТХ, можно обратиться к «Краткому курсу истории ВКП(б)».
14. Еще один смачный плевок в сторону интеллигенции.
15. Точно так же, как в магазине Торгсина в «Мастере и Маргарите».
16. «Бумажка в сто долларов жгла ему карман. Он хотел во что бы то ни стало отделаться от нее, это была позорная бумажка» (465).
17. Забавно, что, называя Росса «зеленым беретом», Кочетов искренне считает, что сотрудники западных спецслужб тоже используют эти слова в качестве бранного эпитета.
18. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид; Миф, 1996. С. 9.
19. Здесь Кочетов, разумеется, слукавил, ведь «взять в руки» произведения упомянутых писателей было невозможно по той простой причине, что в СССР их практически не издавали.
20. Оставляя в стороне вопрос их глубины и т. д.
21. Кочетов В. Молнии бьют по вершинам. М.: Современник, 1975.
22. Всеволод Кочетов: Страницы жизни, страницы творчества. М.: Современник, 1985. С. 344.
23. Кочетов В. Молнии бьют по вершинам. С. 112.
24. Кочетов В. Молнии бьют по вершинам. С. 117.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |