Многозначность смысловых структур, глубина и емкость семантического пространства «Белой гвардии» заведомо предполагают у читателя бурный всплеск ассоциаций и переклички с известнейшими, и безусловно знакомыми ему, книгами. Подобно горному эху, бесконечно отражаясь, удаляясь и вновь возникая, звучат в романе голоса классической литературы. Возникает ощутимый резонанс, для постижения которого требуется обладание суммой знаний, ожидаемых от нас Булгаковым.
Одним из свойств этого удивительного произведения является постепенность откровения тайно содержащегося в нем. Роман сквозь призму многослойной формы и смыслового расширения подводит нас к пониманию заложенных в его текст тематических связей, раздвигающих пределы жанра. Захват в тематическое поле «Белой гвардии» волнующих душу нравственных категорий порождает эффект «надсознательного присутствия», позволяет распознать среди остальных голосов — вечно звучащий Голос Библии. Дыхание Библии ощутимо в каждой точке романа, но наиболее ярко и полно оно проявляется в авторском слове, во фрагментах разрывающих повествование, укрупняющих масштаб событий привлечением фундаментальной истины.
Провидению было угодно сконцентрировать в судьбе многострадального Киева эпохи гражданской войны классический сюжет осаждаемого Города, повторяемый бесконечно на протяжении истории цивилизации. И если Троя пала после многолетней борьбы, а Иерусалим за тридцать веков был сломлен тридцать четыре раза, то на долю Киева пришлись четырнадцать переворотов в неполных четыре года.
Квазиисторические хроники и рефлексии пророков на происходившие катаклизмы, извлечения из библейских текстов превосходно проецируются на интригу «Белой гвардии». Сама поэтика, ритм и лексика булгаковской прозы наводят на эту простую мысль. Природе Библии свойственны такие характерные черты, как «выходящий ритм» и параллелизм, когда, читающий, словно по ступеням лестницы, устремляется вверх, следуя за постепенным нарастанием и развитием мысли, когда всякий последующий стих или часть стиха берут ключевое слово или выражение из предыдущего. Тот же прием очевиден у Булгакова:
«Большевиков ненавидели. Но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты. Ненавидели по ночам, засыпая в смутной тревоге /.../. Ненавидели все /.../ армейские штабс-капитаны /.../, боевые армейские гусары /.../, сотни прапорщиков и подпоручиков, /.../ и поручики /.../. Вот эти последние ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой, той, которая может двинуть в драку.
/.../ а вот что делается кругом /.../ — этого не знал никто. Не знали, ничего не знали, не только о местах отдаленных, но даже — смешно сказать — о деревнях, расположенных в пятидесяти верстах от самого Города. Не знали, но ненавидели всею душою» (1, 221—224).
Многократная экспозиция кадра-фрагмента текста, образа, созданного Булгаковым, — свойство, в высшей степени присущее его таланту, когда сквозь самостоятельное повествование проступают тематически близкие мысли и образы классического наследия. Об этом свойстве сам Булгаков говорит на страницах писательского дневника:
«Я смотрел в лицо Р.О. и видел двойное видение. Ему говорил, а сам вспоминал...
Нет, не двойное, а тройное. Значит, видел Р.О., одновременно — вагон, в котором я ехал не туда, куда нужно, и одновременно же — картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот.
Бессмертье — тихий <светлый> брег...
Наш путь — к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег,
Вы, странники терпенья...
/.../ Так вот, я видел тройную картину. Сперва — этот ночной ноябрьский бой, сквозь него — вагон, когда уже об этом бое рассказывал, и этот бессмертно-проклятый зал в «Гудке». Блажен, кого постигнул бой» (запись 23 декабря 1924 года).
В приведенном фрагменте — четырехкратная экспозиция: Булгаков не принимает во внимание то обстоятельство, что строки В. Жуковского из «Певца во стане русских воинов» участвуют в описанной интерференции и тематически мультиплицируют картину. В дальнейшем они станут эпиграфом к пьесе «Бег». Жуковский, Пушкин, Некрасов естественны и ненарочиты в булгаковском контексте, они составляют неотделимую часть его сознания, равно, как и Толстой, Гоголь, Достоевский, Гюго и Диккенс, Вергилий и Священный Завет.
Булгаков-читатель предваряет автора, писателя Булгакова. Другой вопрос: как создавалась объемность текста? Еще Гейне высказывал мысль о том, что перо гения захватывает много больше, чем желал бы автор. Панорамное изображение, при котором, по мере изменения точки обзора, возникают все новые картины, когда принцип «одно — сквозь другое» создает условие для цепной реакции аллюзий, продолжает у Булгакова традицию, идущую от Толстого и Пушкина:
«И напрасно, напрасно мудрый Василиса, хватаясь за голову, восклицал в знаменитом ноябре: «Quos vult perdere, dementat!» — и проклинал гетмана...» (1, 231).
Сравните с книгой Иова 12: 24: «/Он/ отнимает ум у глав народа земли, и оставляет их блуждать в пустыне, где нет пути» (Иов 12: 24). Но, позднелатинская формула, с пропуском имени Юпитера, бога, — «Кого хочет погубить — лишает разума», сокращенная от (Quos vult perdere, Juppiter dementat prius), приводит к осознанной ассоциации из «Войны и мира»:
«Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями — одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, /.../ — сделал третье распоряжение — о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести (Légion d'honneure), которой Наполеон был главою.
Quos vult perdere — dementat» (Толстой 1980/6: 15).
Василиса эхом вторит Наполеону: «Кого хочет погубить», Наполеон заботится о фальшивых денежных бумажках, но и смешной и жалкий Василиса печется о том же: «Василиса оглянулся /.../. Лицо его стало боговдохновенным. /.../ — Фальшування, фальшування, — злобно заворчал он, качая головой, — вот горе-то. А?» (1, 204).
Мотив безумия постоянно сквозит в толстовском романе, так, например, в образе уланского полковника, скомандовавшего идти за ним на бессмысленную погибель:
«Он злобно толкнул замявшуюся под собой лошадь и бухнулся в воду, направляясь вглубь к быстрине течения. Сотни уланов поскакали за ним. Было холодно и жутко на середине /.../ лошади некоторые тонули, тонули и люди, /.../ и несмотря на то, что за полверсты была переправа, гордились тем, что они плывут и тонут в этой реке под взглядами человека, сидевшего на бревне и даже не смотревшего на то, что они делали /.../.
Для него было не ново убеждение в том, что присутствие его на всех концах мира, от Африки до степей Московии, одинаково поражает и повергает людей в безумие самозабвения» (Толстой 1980/6: 15).
Наполеон предстает здесь как вездесущий Антихрист, а сцена в целом проецируется на сюжет евангелия:
«Иисус спросил его: как тебе имя? Он сказал: «легион», потому что много бесов вошло в него.
И они просили Иисуса, чтобы не повелел им идти в бездну.
Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им.
Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло» (Лк. 8: 30—33).
Как известно, этот фрагмент был взят Ф.М. Достоевским в качестве второго эпиграфа к роману «Бесы», первым же стали строки из «Бесов» Пушкина.
Пушкин и Новый Завет в «Бесах» «симметричны» эпиграфам «Белой гвардии» — также из Пушкина и Нового Завета, из Откровения Иоанна Богослова (Отк. 20: 12).
Извлечения из Библии, вне определенной системы и хронологии, но соответствующие происходящему событию по смысловому сочетанию, издревле именовались Перикопами. Взятые из различных библейских книг, они группировались по мотивам целесообразности и тематического единства в парамейниках — сборниках фрагментов Библии, читаемых по уставу вслед за богослужением. Например, в действе Страшного суда, в дни Великого поста, парамейные чтения совершались самим патриархом в присутствии царя.
Перекличка различных текстов создавала атмосферу особого восприятия и убедительности вдохновенного слова. С каноническими отрывками соседствовали фрагменты апокрифов — сокровенных, тайносотворенных книг.
Не признаваемые как порожденные божественным откровением, эти псевдоэпиграфы были причиной необычайного интереса, вызванного живостью образов и элементами фантазии, возникавшими на основе древних мифов. «Отреченные книги» шли навстречу искавшим в них ответы за пределами привычных авторитетов. Таинственная глубина и богатство содержавшихся в них легенд сделали привлекательным этот жанр, пограничный между светской и духовной литературой.
Периколы «Белой гвардии» столь же разнообразны по источникам, процесс их постижения увлекает читателя и исследователя. Одновременно с цитатами из Библии и характерными для ее языка словосочетаниями, роман заполнен реминисценциями и скрытыми цитатами. Весь текст пронизан эсхатологическими мотивами предчувствия Дня гнева Господня, преддверия Страшного Суда. Настрой на это заложен уже во втором эпиграфе, не обозначенном из цензурных соображений, как Откровение, и полностью звучащем так: «И увидел я мертвых, малых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни; и судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими» (Отк. 20: 12).
Книги в книге — принцип строения Библии — вполне соответствует архитектонике «Белой гвардии». Книги под рукою отца Александра, книги из «лучших на свете шкапов» в доме Турбиных, книги наполняют роман и кристаллизуют сверхзамысел Булгакова. По сути, они порождают пространство для авторского созидания.
Названные и до поры потаенные, открывающиеся только знающему, ориентирующемуся в литературе читателю, они задают особую емкость текста. Обратимся к примерам: «Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город» (1, 17). Этот образ вновь отсылает к «Войне и миру»: («Война и мир» том 3, часть 3. гл. XX): «Москва между тем была пуста. /.../ Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Также весело /.../ вьются пчелы вокруг /.../, также издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают пчелы. Но /.../ в улье этом уже нет жизни. /.../ У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, /.../ трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, /.../ а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают /.../ смазанные медом пчелы-грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. /.../ Все запущено и загажено. /.../ Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее» (Толстой 1980/6: 340—342).
Однако оба текста восходят еще и к Псалму 117 «Все народы окружили меня /.../. Обступили меня, окружили меня; как пчелы соты, и угасли, как огонь в терне: именем Господним я низложил их» (Пс. 117: 10—12).
Булгаков, несомненно, уловил абсолютным своим слухом екклесиастово «Время войне и время миру» в заглавии «Войны и мира» и неотторжимо ввел в ткань своего произведения толстовское слово.
Мир «Белой гвардии» — литературный мир! И Город является средоточием множества прообразов, превосходит сочетанием картин и многократной экспозицией реальные события киевских «недоворотов».
Город верхний и нижний Город, Царский сад («Пришел Навуходоносор, царь Вавилонский, со всем войском своим к Иерусалиму и обложили его /.../, и все военные люди увидели их, — побежали и ночью вышли из города через царский сад...» — Иер. 39: 1, 4). Золотые ворота киевские и иерусалимские, через которые в день Страшного суда войдет Мессия... Высоты — библейские скверны идолопоклонства: «Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном влезть на снежные высоты» (1, 321). И, наконец — Голгофа: «Главное, ходу нет в верхний Город мимо панорамы...» (1, 268), т. е. единственной в тогдашней России иерусалимской панорамы.
Совмещение планов — античного, библейского, литературного — порождает эпический образ Города: Иерусалим, Рим, Град Святого Петра. Его Фонарный на Екатерининском канале и Разъезжая, Миллионная, повивальная бабка княгини Шадурской и безногий нищий, похожий на большого черного жука — образы «Петербургских трущоб» Вс. Крестовского, в свою очередь, испытавшего влияние Диккенса (XXI гл. «Записок Пиквикского клуба») и Гюго («Собор Парижской Богоматери»). Это его Петербург проступает в романе Булгакова Вавилонской блудницей: «Но седьмой фиал гнева не совсем еще излился над этим городом...». Булгаков, который пишет: «Третий Ангел вылил чашу свою в реки и источники вод; и сделалась кровь» (1, 182), конечно же, осознает полигенетичность этого текста и его евангельскую реминисценцию (Отк. 16: 4).
Продемонстрируем явление перикопов на одном примере из «Белой гвардии», в частности, на сне Алексея Турбина:
«Белая гвардия» (далее БГ): «...сказал неизвестно откуда появившийся перед спящим Алексеем Турбиным...» (1, 233)
Ср.: «Но видел я сон, который устрашил меня, /.../ и видения головы моей смутили меня. /.../
И видел я в видениях головы моей на ложе моем, и вот, нисшел с небес Бодрствующий и Святый» (Дан. 4: 2, 10).
* * *
БГ: «Там, сами изволите знать, чистота, полы церковные» (1, 234).
Ср.: «И видели Бога Израилева; и под ногами Его нечто подобное работе из чистого сапфира и, как самое небо, ясное» (Исх. 24: 10).
* * *
БГ: «...бабы, говоря по секрету, кой-какие пристали по дороге» (1, 234)
Ср.: «...истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперед вас идут в Царство Божие» (Мат. 21: 31). /.../
БГ: «...баб-то турните временно, а там видно будет»; «Эге, говорит, вы что ж, с бабами?»; «...мы их сейчас по шеям попросим, господин апостол. — Ну, нет, говорит, вы уж тут это рукоприкладство оставьте!» (1, 234).
Ср.: «...и приходящего ко Мне не изгоню вон /.../ чтобы из того, что Он Мне дал, ничего не погубить, но все то воскресить в последний день» (Иоан. 6: 37, 39).
* * *
БГ: «А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю, — тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а наоборот, радостный, славный секрет...» (1, 235) /Имеется в виду смерть Николки Турбина — мотив, не реализованный в первой части БГ, которая, как известно, должна была представлять собой трилогию/.
Ср.: «И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им, чтобы они успокоились еще на малое время, пока сотрудники их и братья их /выделено мной — С.Б./, которые будут убиты, как и они, дополнят число» (Отк. 6: 11).
* * *
БГ: «Поглядел Петр на них /.../ — и сейчас дверь настежь...» (1, 235).
Ср.: «Ибо так откроется вам свободный вход в вечное Царство Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа» (2 Пет. 1: 11). /.../
БГ: «...места-то там ведь видимо-невидимо» (1, 235).
Ср.: «В доме Отца Моего обителей много» (Иоан. 14: 2).
«Ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое» (Кол. 1: 16). /.../
БГ: «Рядом с нами хоромы, батюшки, потолков не видно!» (1, 235).
Ср.: «Небо и небо небес не вмещают Тебя, тем менее сей храм...» (3 Цар. 8: 27).
БГ: «...звезды красные, облака красные...» (235).
Ср.: «Тогда придите, и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю; если будут красны, как пурпур, — как волну убелю» (Исх. 1: 18). /.../
БГ: «А это, — говорит апостол Петр, — для большевиков /.../ большевиков-то, когда брат Перекоп, видимо-невидимо положили. Так, стало быть, помещение к приему им приготовили.
— Большевиков? — смутилась душа Турбина. — Путаете вы что-то, Жилин, не может этого быть. Не пустят их туда» (1, 236).
«Что общего у света с тьмою? /.../ Какое согласие между Христом и Велиаром? Или какое соучастие верного с неверным?» (2 Кор. 6: 14—15). /.../
«Смутился и спрашиваю господа бога...
Бога? Ой, Жилин!
Не сомневайтесь, господин доктор, /.../ сам разговаривал неоднократно.
— Какой же он такой?» (1, 236).
«...сказал Он: лица Моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых» (Исх. 33: 20).
«Глаза Жилина испустили лучи, и гордо утончились черты лица» (1, 236). /.../
«Лик осиянный, а какой — не поймешь...» (1, 236)
«... очи Его, как пламень огненный; /.../ и лице Его — как солнце, сияющее в силе своей» (Отк. 1: 14, 16).
«Бывает, взглянешь — и похолодеешь» (1, 236).
«Да боится Господа вся земля; да трепещут пред Ним все, живущие во вселенной» (Пс. 32: 8).
«И столь ужасно было это видение, что и Моисей сказал: «я в страхе и трепете»» (Евр. 12: 21). /.../
«Они /большевики — С.Б./ в тебя не верят /.../
— Ну, не верят? — спрашивает. /.../
— Только гляжу, а он улыбается. /.../
— Ну, не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Мне от этого ни жарко ни холодно, /.../ мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые» (1, 236).
«Бывало, улыбнусь им, они не верят; и света лица моего они не помрачали» (Иов. 29: 24).
«Живущий на небесах посмеется...» (Пс. 2: 4).
«Но меня ли огорчают они? говорит Господь; не себя ли самих к стыду своему?» (Иер. 7: 19).
«И служения различны, а Господь один и тот же» (I Кор. 12: 5).
«Здесь нет различия между Иудеем и Эллином, потому что один Господь у всех, богатый для всех призывающих Его» (Рим. 10: 12).
«Ибо благоугодно было Отцу, чтобы в нем обитала всякая полнота, И чтобы посредством Его примирить с Собою все, умиротворив через Него /.../ И вас, бывших некогда врагами и отчужденными» (Кол. 1: 19—21).
«...чтоб и из противящихся могли обитать у Господа Бога» (Пс. 67: 19).
Число примеров можно было бы приумножить. Однако выводы представляются безусловными, будучи сделаны и на основе уже приведенных. Как симфоническая партитура, роман Булгакова сводит в единое звучание голоса разных эпох, соблюдая гармонию и не приглушая собственных интонаций, акцентирующих главную мысль, лейтмотив: «...честного слова не должен нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете».
Упреждая сомнения в допустимости корреляции персонажей и совмещения библейских мотивов с булгаковской прозой, когда в современной коллизии проступает многовековая интрига, следует напомнить, что и в своем завершении роман вторит Екклесиасту: «Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться». — «Все пройдет /.../, а вот звезды останутся» (1, 427). Вечным остается только поиск Истины, заключенный в постижении высшей премудрости, обращенной к человеку.
«Белая гвардия», отвергнутая эпохой, возвратилась, спустя десятилетия, полностью изменившие мировоззрение и культуру общества. Подобно Маркизову из «Адама и Евы», мы читали Неизвестную книгу, утратив библейское сознание и способность ощутить его энергию в булгаковском слове. Мы безотчетно соприкасались с Главным Заветом, не сознавая ценности затаенного смысла «Белой Гвардии». Но, испытывая неизъяснимую притягательность зримой прозы Булгакова, мы устремляемся по пути познания, где ожидают новые откровения... Ибо годы не зря летят, как стрела, пущенная в цель рукою лучника — от начала к концу концов.
Примечания
Толстой 1980 Л.Н. Толстой. Собрание сочинений в 22 т. Т. 6. — Москва.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |