Как тянет земля, на которой родился человек.
М. Булгаков
Скромно и не по-булгаковски тихо отметил свое первое десятилетие Литературно-мемориальный музей М. Булгакова в Киеве. За эти десять лет прочно вошла в жизнь города экспозиция музея, его выставки, вечера, его публикации и даже фильмы о нем. Музей многих убедил, завоевал уважение и даже любовь посетителей. Закончился первый цикл жизни. Если десять лет назад перед нами стоял вопрос: «Каким быть музею Булгакова?» И сейчас знак вопроса остался. Именно он несет в себе энергию сомнения, непокоя, а значит и творческого движения. Мы приняли его как эстафету от Булгакова из финала «Белой гвардии», превратив роман в «путеводитель» по музею. Начинать с вопроса — это наша позиция, наше скромное место в булгаковедении, в котором музей Мастера занимает «7 пыльных и полных комнат» плюс некое лабораторное Зазеркалье, Закулисье, «задомье». В нем киевский пласт, пласт «Белой гвардии» исполняет роль начала, кануна (сочельника) или в музейном варианте — преддверья, ибо музей оперирует предметом. Сегодня, в преддверии нового этапа жизни музея, конструктивным кажется «пролистать» историю его создания отнюдь не для юбилейного сообщения, но чтобы нащупать те болевые импульсы, которые позволят разогнуть знак вопроса. Лишь это волевое усилие станет залогом положительной программы будущего. Но главный секрет творчества в том и состоит, что радостное преодоление («разгибание») обязательно сменяется мучительным сомнением («сгибанием» в вопрос). Их неподдающийся рациональному осмыслению баланс описан в романе о том, как делается произведение искусства, в «Записках покойника». Глава 13 «Я познаю истину» открывается «неуверенностью в себе», в то самое время как автор уверенно утверждает, что он, именно он знает истину.
Музей Булгакова выстрадан киевлянами и поэтому ими заслужен1. Но, как и у самого Булгакова, в его музее все начиналось «не так, как у других». «Дело в том что»... к моменту официального рождения музея на правах отдела Музея истории Киева, передо мной — автором научно-художественной композиции — предстала жестокая, но ясная картина отсутствия коллекции, которая обычно дает право на создание, а затем и существование нового музея. Что делать в таком случае? Ответ прост: обратиться к самому Булгакову. «Чтобы знали», — завещал он Елене Сергеевне. Только ли ей, — подумали мы, — и только ли о «Мастере и Маргарите» он просил? Мы посмели предположить, что эти слова относятся ко всему Булгакову, чтобы знали всю правду о нем, т. е. чтобы знали истину. Истина же, по прямому слову Мастера, открылась автору «Черного снега» в романе, а затем и в пьесе о Киеве периода Гражданской войны, о Семье, о Доме, о Людях, коим не дозволено убивать, а дано любить...
«Вот твой дом»
У домов, как и у людей, есть своя репутация
Н. Лесков
...о Семье, о Доме, о Людях... Нет уже семьи и людей. Но дом есть! Стоит киевский долгожитель с 1888 г. Дом — это и есть то главное, в нашем бес-коллекционном случае чуть ли не единственное, что нам нужно. Ибо, как описанный роман и пьеса родились «из снов», так и наш музей родился из материи эфемерной, «соткавшись» из «жирного воздуха» любимого автором города и дыхания его «народонаселения».
Первая музейная экскурсия была проведена 15 мая 1991 г., в день 100-летия Мастера. Это было упоительное, самое желанное действо. Посетители ходили по пустым комнатам отреставрированного дома2, а мы, сотрудники музея, скромно сопровождали их, напоминая, где и что происходило в доме у Булгаковых и как это отражено в «Белой гвардии». При этом мы показывали в пустом пространстве то якобы пианино, то кровать Николки, то Саардам. И, завороженные булгаковским текстом и сопричастностью, да и самим фактом, что в дом этот теперь можно войти, первые гости видели (свидетельствую!), ощущали, проживали все события в пустых еще комнатах. У всех нас именно тогда зародилось предчувствие того музейного мира, который может поселиться в этих комнатах.
Началась работа. К этому времени была уже создана научная концепция экспозиции, а значит, мы знали:
— что в верхнем этаже одновременно будут жить две семьи (Булгаковы и Турбины), и что это «уплотнение» не потеснит многодетную булгаковскую семью, т. к. герои литературные будут являться только их создателю (и нам, конечно!);
— что те редкие булгаковские меморий, которыми музей тогда обладал, займут «свои» места в доме, а мир литературы, мир вымысла оденется белым, морозным флером сна, воспоминаний, ностальгии;
— что этот, пока еще огромный по размерам пласт будет лишь фоном, который подчеркнет, укрупнит, отстранит натуральный предмет;
— что использовать будем только булгаковские оригиналы (а не музейную типологию), отчего «диалог» с литературными (турбинскими) предметами станет особенно острым, театрально-игровым;
— что удачно найденная подсветка и подцветка создадут нужное настроение для погружения в воображение, затронет механизм памяти, собственных ассоциаций каждого;
Мы особенно остро чувствовали удивительную притягательность белого цвета, выстраивая главный фокус собирания коллекции именно на нем. Многое мы знали к этому времени. Но все (или почти все) эти знания были еще плоскостными. Пора было выходить в пространство. И мы с художником3 бродили по пустым комнатам, выверяя, соразмеряя, мысленно помещая уникальный предмет в единственно правильно найденное для него место в магическом пространстве жизненных и литературных комнат.
«Важные обольстительные вещи»
Музейный предмет в экспозиции — это великая сила, смысловая, эмоциональная, ассоциативная. Предмет несет не только сведения об эпохе, мастере, хозяине, он — знак судьбы. Впечатываясь образом в произведение, в экспозиции он обретает дополнительные свойства. Этого добиваются экспозиционеры не всегда рациональным путем, особенно в случае с М. Булгаковым, умевшим не только вочеловечить предмет, но и включить его во вселенский контекст. На наш взгляд, Булгаков понимал предмет, как музейщик. Недаром, видно, посещал он музей своего крестного Н.И. Петрова при Киевской духовной академии, да и друзей имел музейщиков (вот и первая профессия Мастера отсюда же). Музеи-галереи не привлекали Булгакова, он был другим художником. А вот театральные макеты — совсем другое дело. Эти домики с «малокрошечными» умильными предметами! Они сродни его «коробочке». Здесь и крошка-рояль, да еще и с нотами, и лампа с абажуром, и абажур с бахромой... «Да это, оказывается, прелестная игра!» (4, 435). Но прежде чем эти миньоны появились в коробочке, Булгаков замечал их в жизни. В «Белой гвардии» он населил пространство комнат удивительными персонажами. Это и нареченная Саардамом печь голландского изразца, окликающая, угрожающая, смеющаяся; и фолианты книг, ставшие конногвардейцами; и переговаривающиеся часы; и раздувающий щеки, краснеющий капор-лампа; и сорвавшийся с ковра сокол; и... много еще разнообразных предметов, живущих среди людей, общающихся с ними, переживших хозяев, чтобы поведать о них нам, потомкам.
Ощущая, понимая эти предметы, проникаешь в тайный мир того, кто их отметил, оживил, нарек, сделал друзьями («...словно умер родной голос и ничем пустого места не заткнешь» — 1, 180). Этот момент оживления души вещи есть некий магический процесс, некое ритуальное действо, на которое способен лишь тот, кто ощущает себя частью неразрывной общей системы, в которой человек не всегда важнее предмета, ибо человек смертен (часто — внезапно!) а часы, печь, ноты — «совершенно бессмертны». Кого-то это раздражало (Бунина, например), Булгаков же «дарит» нам свои предметы с радостью. «Чтобы знали...»
Лампа под зеленым абажуром — один из самых значимых для него предметов-символов, впускающих в себя огромное количество смыслов. До сих пор льет она живой свет в булгаковском доме. И так же как при нем, выпадает из-под двери полоска теплого света на паркет (кстати, тоже сохранившийся и сохраненный нами с той поры). Когда-то это означало, что отец работает, и кроме конкретной картины склоненной над столом фигуры, было что-то очень важное в этой, казалось бы, простой детали, что-то притягивающее, завораживающее.
Булгаков как бы направил на нас те потоки света, которые излучал этот тихий, интеллигентный, трудолюбивый человек, работавший при свете лампы. Тема света, вынесенная из родного дома, была осмыслена писателем, как ведущая категория надбытового измерения, связанного с религией отцов, их мировосприятием. «Светлой королевой» называет Булгаков в романе мать, поместив ее в то же пространство света, царившего в его семье. В полосу сценического света помещает и Максудов свою избранницу, назвав ее светлым именем Аврора.
Своим родителям, своей семье дарует Булгаков свет как высшую награду и заслугу в «Белой гвардии». Со светом здесь связано все лучшее, что есть в Городе, в доме, в людях. Огромный сверкающий крест держит в руках св. Владимир. Образ отца земного и Отца небесного смыкаются в романе, как сомкнуты они были в киевском детстве писателя (как тут не вспомнить один из церковных постулатов: «Каким ребенок чувствует отца, таким он будет чувствовать Бога»).
Со счастливым детством принято связывать и жизнь Булгакова на Андреевском спуске. А ведь началась здесь жизнь с болезни и смерти отца. Совпавшая с периодом возмужания писателя, она бесспорно стала началом осмысления новых понятий, связанных теперь не только с жизнью, но и с «жизнью и смертью». Появляется тот объем, который со временем станет отличительной чертой писателя. Последние разговоры отца о мире, таинство соборования, панихиды, несение гроба через город — прощание. Все это начало «Белой гвардии», только отдано это матери, на похоронах которой Булгаков не был. Да и то, что комнату, где умер отец, Булгаков отдал в романе Алексею, в топографии квартиры очень примечательно. С комнатой Алексея (отца) граничит столовая — «Где стол был яств, там гроб стоит». И образ скатерти, что «бела и крахмальна», хрустящим полотном покрывает стол, — предметное напоминание о белом безмолвии смерти. Традиция этой белизны восходит к матери. Это удивительное белое покрывало обволакивает город, церковь, окна, когда хоронят мать (То ли первоцвет, то ли снег, то ли фата, то ли саван. А более всего что-то совсем не конкретное. Марево. Сон. Воспоминание.)
Перерастая в общее огромное белое поле всех комнат, в дом как бы впускаются умиротворенность, важность и покой. Здесь упокоилась душа старшего Булгакова. И тема покоя, дома покоя, вечного упокоения навсегда связалась с темой света, стала ее молчаливой тенью. Это темы родного гнезда, замершие, сохраненные сердцем до последних дней. Светлую печаль, щемящую грусть по ушедшей жизни сохраняют и семейные фотографии, передающие энергетику оригинала рассматривающим их: «...появился старенький рояль и возле него люди, которых нет уже на свете <...> И опять, как тогда я проснулся в слезах!» (4, 405, 434). Не отсюда ли тема тоски, грусти, неизбывного одиночества, сквозящая во всех, казалось бы, даже самых веселых произведениях Булгакова? Не в борьбе ли с ними выбирает он свою первую, «действенную» профессию?
Цвет, свет, запахи и звуки становятся действующими лицами экспозиции. Скрипят старинные половицы, полосы теплого света просвечиваются из дверей, играют пятнами блики огня из печи, капор «розовит» комнату Елены, в воздухе запах французских духов, шоколада, ладана, под лестницей — папирос.
Каждый год 22 декабря у темного лика домашней булгаковской иконы Казанской Божьей матери мы зажигаем лампаду, читается «Молитва Елены» и «смуглая дева», как и в романе, вслушивается в проникновенные слова. Тогда и нам кажется, что «темное лицо, врезанное в венец, явно оживало» (1, 411). Этот день один из самых композиционно-важных в музейном цикле «47 дней с Турбиными», ибо в романе в этот день свершилось главное христианское чудо — чудо воскресения. И уж коль удалось вернуть в музей «родную» икону (а у нас есть основания предполагать, что именно эта икона описана Булгаковым) — сам дом со внесением святыни стал чудотворным и «богоспасаемым», как назвал его Мышлаевский.
Булгаковский миф о доме-спасителе, выделенный нами, акцентированный в общем булгаковском мифе, как и положено, живет во времени. Среди всех экспонатов, которые как магнитом притянуло в дом на оставленные для них места, и лампа, и скатерть с семейной монограммой, и ноты с автографами членов семьи и самого Михаила, и медицинский инструментарий, мебель, книги, автографы. Но именно икона олицетворяет и благословляет бессмертие вещей и их возврат в родное гнездо. Это становится некой символической акцией, несущей надежду. Вера, Надежда и Любовь — извечные символы этого дома. Теперь, как и раньше, икона пребывает в бытийном (а не в бытовом) измерении, ибо она свидетельствует об истине.
«Прекрасный в морозе и тумане на горах»
Жанр экспозиции, заявленный в концепции как «Портрет автора со своими героями в интерьерах дома», предполагал «растворить» события в городе в интерьерной части одного лишь Дома Турбиных. Однако это сглаживало главный конфликт романа и нужно было в сценарии экскурсии находить скрепы, позволяющие перебрасывать рассказ в город, от бытовой детали, от маленького предмета к высоким обобщениям, опираясь на текст и подтексты романа. По теории конфликта следовало развести понятия как можно дальше друг от друга, чтобы потом столкнуть их в резкой сшибке. Так не умозрительно, а в пространстве дома была найдена пара «верх-низ» через осмысление дома как Ноева ковчега — вертепа. На маленькой, всем известной детской фотографии Миши и Веры (1894 г.) удалось рассмотреть, что куклы, с которыми играют дети, — вертепные4. «Войдя» вглубь фотографии и выудив из нее нужный предмет, воспаряем сначала в пространство дома, затем вылетаем в воздух города и затем до самого поднебесья, где «Занавес Бога со звездами». Вот отсюда, с высоты Полета, и оцениваешь город с его удивительным строением верх-низ. Верх (Печерск, смотровые площадки — толчковые для полетов) и низ — знаменитый Подол и даже еще ниже — пещеры с нетленными мощами. Тонкой, изящной, изогнутой лентой тянется удивительная улица, в самом названии которой соединение верха и низа: Андреевский взвоз (т. е. вверх), он же Андреевский спуск. Сама природа срежиссировала так, что именно здесь, да еще и в самом центре, в изгибе, как жемчужинка в раковине, стоит дом, который обозначен на всех булгаковедческих картах мира.
Музейная режиссура
Каждое искусство имеет свои законы, тайны и приемы.
М. Булгаков
Осмысление Города с его верхом и низом, крестом Владимира — памятью о великом крещении и «коридоре тысячелетий», с превращением его в меч, поднятый братом на брата; события войны, с опорой на традиции ее изображения в классической русской литературе, — все это как бы не вмещалось в бытовой интерьер и требовало перевода на язык музейно-экспозиционного искусства. Посетителям чаще всего этот язык незнаком, они привыкли в музее к показу, иллюстрированию и рассказу, т. е. сюжету. Мы же ставили перед собой цель создать некий параллельный музейный текст со своей композицией, режиссурой, сценографией, т. е. создание некой картины с оптическим эффектом. Так видит человек с двумя разными глазами, когда в один глаз вставлен монокль. Такой фокус получился в первую очередь за счет преобладания белого цвета — рождается состояние сбитой резкости или помещения двух сюжетов в один кадр.
Понимая по-своему булгаковскую театральность, мы создавали некий музейный спектакль, используя не принятые в музее приемы, пользуясь не только булгаковскими текстами, но и подтекстами его творчества, жизни и мифа.
Этот наш музейный текст включал, естественно, и своеобычный юмор Булгакова, и его мистику, «выросшую из быта», и его тайну, загадочность, а с ними и притягательность его личности. Для этого нужно было поселить в доме неконкретность, недосказанность, разряженность атмосферы, хотелось создать ощущение предрассветного сна, тумана, создать эффект ожидания: вот-вот всплывет со дна сказочный и мистический Китеж. Так бывает лишь в детстве, когда снег «крупный и ласковый», когда сны сладостны и не хочется просыпаться. Только в таком состоянии можно надеяться, что «вся жизнь пройдет в белом цвете».
Ударом, резким пробуждением от детской грезы должен был прозвучать обвал — тема гражданской войны: толпа, ор, грязь, бунт. Дом рушится. Кров превращается в кровь. И «Капитанскую Дочку сожгут в печи» (1, 181) (что может быть пронзительнее этого образа!). А затем, как в классической симфонии, после трагедии, гибели, конца — катарсис: упокоение в вечности, «ветер на могилах героев»: «Все пройдет. Страдания, муки, кровь...» (1, 428); «...и увидел я небо и новую землю; ибо прежнее небо и прежняя земля миновали...» (Отк. 21: 1). И, наконец, согбенный вопрос в финале как осмысление своей малости в вечности.
Так случилось, что по завершении пяти главных комнат экспозиции, мы остались без художника с не решенными пластически медицинским кабинетом и спальней Алексея. И то и другое казалось художнику достаточно сложным и было оставлено на потом. Кабинет был сложен своей простотой, казавшейся однозначностью. Комната же Алексея изначально планировалась как некое потаенное, пограничное пространство, «внутренний мир» героя. Здесь мы хотели представить сны, агонию умирания, воскресение — т. е. ирреальные явления, главное чудо романа. Наш очень изобретательный и талантливый художник А.М. Крыжопольский, который так удивительно точно для моего замысла одел в «белые одежды» турбинский мир, задумал просвечивающее зеркало из столовой, где оно читалось как бытовой предмет, поместить в комнату Алексея. При определенном световом режиме свет в столовой выключался, а в комнате Алексея возникала подсветка, что давало нам возможность проникнуть в таинственное Зазеркалье, как бы в темноту подсознания. Но как это изобразить? Этого художник осуществить не успел. И пришлось это делать самой, осваивая дополнительную для экспозиционера профессию художника. Тогда мне и открылось, что такое музейная режиссура, музейная сценография. Выручило знание театра. Создав в этом Зазеркалье натуралистический интерьер из мемориальных булгаковских вещей, мы направили на них театральный световой снег с красными сполохами, чуть раскачали подвешенную на тросах мебель, и это непривычное для музея движение, в сочетании с театральными спецэффектами, наложилось на мемориальные книги, рукописи, предметы. Фантастическое смешение реального и ирреального в черном квадрате зеркала ворвалось в скромную столовую, окрашенную темным цветом кремовых штор и уютным изразцом Саардама. И, когда начали бить «башенным боем» булгаковские часы, на потолке спаленки Алексея чудесным образом проступили мириады звезд. В этой пластической ситуации можно поверить, что часы бьют вечность.
Искусство жить
Жизнь нельзя остановить
М. Булгаков
Лицо музея — экспозиция. Те, кто ее создавал, те, кто выходят каждый день в ее пространство, должны быть на нее похожи, должны нести ее людям как произведение искусства. Это нелегко: ведь у каждого свой Булгаков, свои пристрастия, вкусы, понятия. Для того, чтобы коллектив стал творческой единицей, есть, как мне кажется, один способ — стать семьей. Отсюда и концепция жизни музея, как дома, отсюда — МУЗЕЙДОМ. Все мы любим и знаем Булгакова, любим и служим его и нашему Дому. Он не выбирал нас. Это мы выбрали его, и каждый раз гадаем: нравится ли ему то, что мы делаем. Потомки Булгакова, его племянницы и их семьи, приняли нас. Они приезжают в Дом с детьми и внуками, с учениками, сослуживцами, друзьями. Мы любим всех наших гостей, мы рады общаться со всеми, хотя порой не хватает сил для другого, для научной работы, например. Но — так живет наша музейная семья. Это наши праздники-будни. Правильно ли это? Не знаю. Когда задумывался музей и все мы были еще чужие и такие разные, казалось, что это единственная возможная форма существования. Сейчас, когда материалы, сведения, люди потекли рекой, много и непредвиденных забот. Идет постоянная замена «турбинских» предметов на булгаковские, мемориальные. Меняется равновесие, точка опоры, нарушается «диалог» предметов, а значит и сюжеты рассказов, их композиция, акцентировка. Это очень тонкая работа — выстроить в законченной экспозиции новые связи. Но этим достигается ее живость, «живучесть». Концепция экспозиции очень жесткая. Наш рассказ порой более подвижен, чем хотелось бы. Когда музей рождался, сверхзадачей был рассказ о человеческой норме, о семье, доме. Сейчас — иное. Наши гости, привыкшие следить в экспозиции за каждым новым предметом, все активнее желают, чтобы мы рассказали о «Мастере и Маргарите», например. Так на материале коллекции В.И. Экземплярского возникла выставка «Что есть истина?», к детскому Рождеству уже прибавилась Пасха для взрослых, и день рождения Булгакова, и день Михаила, и зимний цикл «47 дней с Турбиными»...
Теперь музей имеет не только Дом, но и коллекцию, отвоеванные у пространства выставочные залы, профессиональный коллектив единомышленников. А белое поле экспозиции продолжает притягивать предметы, идеи, людей, заставляя их не только мыслить, но и чувствовать, сопереживать. Каким станет музей в следующем десятилетии? Сама жизнь срежиссирует, а мы будем жить дальше. «Будем жить»!?5
Примечания
1. Об истории создания музея см: Т. Рогозовская. Музей М.А. Булгакова в Киеве. Не путеводитель. Киев, 2000.
2. Автор проекта реставрации И. Малакова, при участии Д. Малакова и А. Кончаковского.
3. Директор Музея истории Киева Т. Хоменко остановила свой выбор на художнике, индивидуальность которого обеспечила музею успех. Автор художественного проекта — лауреат Государственной премии Украины им. Т. Шевченко — Альберт Михайлович Крыжопольский.
4. См.: К. Питоева. Сюжет для малокрошечного рассказа. — Кукарт (Москва). 1997. № 6.
5. Романс Р. Глиера «Будем жить» исполнялся в Киеве зимой 1918—1919 гг. Он как бы аккомпанирует финалу «Белой гвардии».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |