М. Булгаков. Юрий Слезкин (Силуэт)

I

Какое место отвести ему на литературном Олимпе наших дней? На какую полку следует поставить разнокалиберные томы и томики? «Помещика Галдина», «Ольгу Орг», «Господина в цилиндре», «Ветер», «Роман балерины», «Ситцевые колокольчики»?

Казнь египетская всех русских писателей — бесчисленные критики и рецензенты отзывались об Ю. Слезкине не раз и на страницах журналов, и на сереньких, теперь безнадежно пожелтевших газетных полосках. Слезкину у них посчастливилось. Маленькие заметки и отзывы объемом покрупнее имеют какой-то общий тон и вкус. И если отбросить все смутное, неясное и курьезно-противоречивое, чем так богата наша газетная и журнальная критика, можно сказать, что глянули на Ю. Слезкина, почти без исключений, светло и благосклонно. Сразу заинтересовал, многим сразу понравился.

Начиная с «Картонного Короля» — первой книги новелл, в критике мелькнуло слово «талант», а в «Аполлоне» М. Кузьмин <так!> написал о «несомненном даровании». Другие это слово подхватили. На бледно-зеленый писательский росток брызнули живой водой.

Из ростка побежал побег и потянулся ввысь. В 1911 г. в «Русской Мысли» напечатали «Помещика Галдина». От небольших новелл, от вычурных «Майи» и «Госпожи» Слезкин шагнул к довольно крупному полотну. По этому полотну удобно изучать Слезкина, так как в нем он уже выявил себя, открыл ряд черт, по которым можно судить писателя.

В главе VII-й «Галдина» выступает на сцену несчастная Анастасия Юрьевна. Вот завязка, вот основа романа, а дальше стремительно вьется нить повести, и пальцы Слезкина вяжут на ней частые и тесные узлы событий. Вот уже Анастасия Юрьевна и Галдин любят друг друга. Но неожиданно, дико, по пьяному делу Галдин на миг сходится с жалкой Фелицатой Сорокиной. И в следующий миг причиняет ей тяжелую боль своим резким и прямым объяснением.

Галдин — любовник Анастасии Юрьевны. Объяснение его с Клабэном. Поездка Галдина с Анастасией Юрьевной и встреча их с дочерьми пана Лабинского. Падение Ржевуцкого на скаку с лошади. Скандал между Галдиным и Клабэном на свадьбе жалкого графа...

Сколько интересных событий! Но дальше они нарастают. Вот стэк Ванды (дочери пана Лабинского) гуляет по лицу Ржевуцкого, и Ванда, которая на самом деле любит Ржевуцкого, просит Галдина убить его. Анастасия Юрьевна умирает, истощенная морфием, а Галдин убивает, не желая убить, Ржевуцкого. Узнает, что Ванда крепко любила Ржевуцкого, а его самого — Галдина — полюбила ее сестра, панна Зося...

Но повесть уже идет к концу. Галдин пишет в письме к брату, что он хочет продать имение, где разворачивается вся эта цепь событий, и уехать, на той же странице повести получает ответ — и вот...

«Вагон вздрогнул и медленно поплыл вперед». Галдин уезжает, и «ненужная» и жалкая Фелицата бежит за поездом. Конец.

Где так быстро летят картины? Где они вспыхивают и тотчас же гаснут, уступая свое место другим?

На экране кино.

Юрий Слезкин — словесный кино-мастер, стремительный и скупой. Там ценен каждый метр ленты, его не истратят даром, он не истратит даром ни одной страницы. Жестоко ошибается тот, кто подумает, что это плохо. Быть может, ни у одного из русских беллетристов нашего времени нет такой выраженной способности обращаться со словом бережно. В своих вещах, за малыми исключениями (пожалуй, в «Ветре», где он чувствует себя вольнее на большом полотне), Ю. Слезкин неизменно скуп и сжат, и на страницах его можно найти все кроме воды. А это, конечно, не только не плохо, а уже определенно хорошо. Слезкин скупо роняет описания, Слезкин не мажет нудных страниц. Выигрыш на его стороне. Там, где другой не развернул бы и половины панорамы, Ю. Слезкин открывает всю ее целиком. Обильные происшествия не лезут друг на друга, увязая в болотной тине русского словоизвержения, а стройной чередой бегут, меняясь и искрясь.

Лента кино. Складная лента. Недаром по выходе «Ольги Орг» пронырливые киношники выпотрошили ее для экрана. Но лучше бы было, если б Слезкин сам написал сценарий. Он — солидный конструктор.

Есть еще одно, что роднит Слезкина с Великим Немым. Его с первых же шагов стали называть «фабулистом». Сущую правду сказали. Выдумщик Слезкин. Вспомните историю с гробом, отосланным пьяной гвардейской компанией на Бассейную («То, чего мы не узнаем»), «Госпожу», соблазнившую слугу, морфий, стэк и дуэльный пистолет в мирном Прилучьи, где у другого автора все персонажи тихо спились бы, не прибегая к дуэльным ухищрениям и не проделывая молодецких поездок с мертвецом в экипаже, «Негра из летнего сада» и многое другое. Ю. Слезкин всегда выдумывает. Вероятно, он не садится писать, не придумав для новой своей ленты очередного трюка. А боевики имеют их по несколько.

Кто-то из критиков Ю. Слезкина сказал, что выдумка неприятный гость. Это неправда. В тот период времени, когда Слезкин выходит на арену, выдумка становилась поистине желанным гостем в беллетристике. Ведь положительно жутко делалось от необыкновенного умения русских литераторов наводить тоску. За что бы ни брались они, все в их руках превращалось в нудный старый частокол, за которым помещались спившиеся дьяконы и необычайно глупые и тоскливые мужики. Жизнь в их произведениях в лучшем случае походила на знаменательный сон:

Снег, а на снегу щепка.

В худших делалась настолько сумеречной, что уж даже и правдоподобие исчезало, и получалась тоже своего рода выдумка, но уже безусловно скверная.

Такой литературы было множество. Фантазер на сереньком фоне тяжкодумных российских страниц был положительно необходим. Такого расцвеченного фантазера с котом Брамбиллой, с грезами о том, чего мы никогда не узнаем, с дуэльным пистолетом гусара Галдина беллетристика получила в лице Ю. Слезкина. Это было вовремя и вовсе не плохо.

Весь вопрос в том, что выдумка выдумке рознь. Так, ведь, во всем на свете. Невыразимо неудачен был трюк с гробом на Бассейной, но в виде компенсации сколько блестяще построенной лжи дал Ю. Слезкин всюду, начиная с «Картонного короля». Да еще большой вопрос — ложь ли это? Жизнь куда хитрее на выдумки самого хитрого выдумщика. Автор, желающий щеголять блестящими страницами, должен идти на выдумку, и вся задача лишь в том, чтобы ее оправдать. Исполнил это — он хороший фабулист, нет — неудачный выдумщик. Смерть «Девушки из Трокадеро» не оправдана, смерть Ольги Орг оправдана. Оправдано каждое положение стройного «Галдина». И в огромном большинстве так, Ю. Слезкин сильный фабулист. Но срывы возможны, у самого первоклассного. Сорвался «Негр», скептические улыбается читатель, пробегая «То, чего мы не узнаем». Это ляпсусы, тонущие в массе хорошо пригнанного и жизненно верного материала.

II

Итак, стремительный, с энергичным натиском фабулист. Экранный человек. Но тут его связь с затемненным залом и белым сияющим полотном рвется.

В «Ветре», своей самой крупной и зрелой вещи, Ю. Слезкин пишет Веру Владимировну, и с первых же страниц читатель внимательно следит, как метко и тонко чертит он образ старой воспитательницы Смольного, которую надувает всякий жулик, какому только не лень.

И в «Ветре», и в «Помещике Галдине», и в других вещах ярко сделаны все фигуры; и в описаниях, и в развитии действий Ю. Слезкин неизменно верен себе. Он — художественен.

Стремительность действия и обилие выдумки, да еще уснащенной, как и всегда у чувственного Слезкина, любовью со всеми ее аксессуарами, могли бы, казалось, низвести его в ранг людей, помещающихся на самой закраине Олимпа, там, где кончаются писатели и начинаются Вербицкие. Но вот художественность и спасает его. В руках у него не малярная бульварная кисть, а тонкий резец maitre'а, и пользуется он им умело. Персонажи его появляются молниеносно, но в несколько штрихов Ю. Слезкин режет из них четкие фигуры, и перед читателем законченный округленный образ.

Критиковавшие Слезкина очень боялись занести его в ранг глубоких людей. И некоторыми из них ярлык «поверхностный» был наклеен на беллетриста «некрупного размаха». Величина размаха вещь относительная, и в пределах всего размаха Ю. Слезкин исчерпывает все возможности. Взяв задание, он исполняет его до конца. У него хватает сил, умения и чуткого понимания, чтобы взятых им героев исчерпать до самого дна. Тонкие душевные движения им изучены хорошо, те тайные изгибы, по которым бежит и прячется душа человеческая, для него открыты, а проявление в действии скрытых пружин, руководящих человеческими поступками, сделано неизменно художественно, т. е. правдиво и ясно.

Нет ничего труднее и опаснее, чем какой-нибудь единицей меры мерить глубину писателя. Так же опасен и скользок путь сравнений с другими и желание высчитать, на сколько вершков один глубже другого. Мой стакан мал? Но я пью из моего стакана. Так может ответить и измеряемый нами Ю. Слезкин. Слова о стакане особенно применимы к нему. Во-первых, стакан у него особенного фасона, а, во-вторых, вмещает ровно столько, чтобы напоить до полного утоления.

III

Экранно, но не манекенно.

Раз это так, Ю. Слезкин сразу определен и поставлен на свое место. И место отдельное, особенное.

Литератора, пишущего занятно, литератора, владеющего фабулой и при этом постигшего тайну и технику художественного рисунка, можно считать оригинальным, резко отличным от других, имеющим определенное право на бытие и свой особенный закоулок в литературе, в котором он хозяин и смелый мастер. Таков Ю. Слезкин.

Его закоулок — область красивой лжи, рожденной от жизни, переплетающейся с нею тесно. Фигуры, созданные им, очень часто просятся на полотно экрана, но при внимательном рассмотрении оказывается, что почти ни одна из них по своему содержанию не похожа на экранную фигуру. В чем тут странность? А дело просто. Его персонажи созданы в стремительности и стремительно несутся мимо читателя, но каждый из них не деревянный фабричный манекен из тех, что массами заказываются на литературных фабриках, а настоящий цельный и до конца проанализированный объект писательской работы.

Как же не дать беллетристу, сумевшему сочетать столь противоположные вещи, как экранность и художественность, название оригинального? Следует дать. И тогда задача исследователя, разбирающего Ю. Слезкина, значительно упрощается. Не нужно производить раскопки на соседних полках и допытываться: а на кого он похож? Ни на кого Сам по себе. Своей собственной школы человек.

IV

Кажется, не было ни одного человека из критиков Ю. Слезкина, который не говорил бы, что у него отличный язык.

Как это ни печально, это, пожалуй, действительно так. Ю. Слезкин пишет хорошим языком, правильным, чистым, почти академическим, щеголевато отделывая каждую фразу, гладко причесывая каждую страницу.

...Как уст румяных без улыбки...

Румяные уста беллетриста Ю. Слезкина никогда не улыбаются. Внешность его безукоризненна.

...Без грамматической ошибки...

Нигде не растреплется медовая гладкая речь, нигде он не бросит без отделки ни одной фразочки, нигде не допустит изъяна в синтаксической конструкции. Стиль к руке, пишет словно кропотливый живописец, мажет кисточкой каждую черточку гладкого осиянного лика. Пишет до тех пор, пока все не закруглит и не пригладит и выпустит лик таким, что ни к чему придраться нельзя. Необычайно гладко. Для того, кто хорошо знает Ю. Слезкина, ясно, что никак иначе он писать не может. На одну треть он перестал <бы> быть Ю. Слезкиным, если бы из-под пера его полилось что-либо другое, лохматое и буйное, шумливое и растрепанное.

«Белые, мягкие хлопья снега тайно, неслышно и быстро устилали землю. Легкие мотыльки кружились в бледном свете зимнего дня. Грязный, всем наскучивший город, как в сказке сменился новым, таким тихим, грустным, зачарованным. Люди шли, улыбаясь самим себе и зажмурившись. Бубенцы звякали тоньше. У девушек стыдливо алели щеки из-под напудренных инеем прядей волос, а у мужчин добродушно обвисли усы.

В этот день, когда к спящей царевне приходит влюбленный принц, когда в полях расцветают голубые ночевеи...»

Никак нельзя иначе писать «Ольгу Орг». Стиль Ю. Слезкина гармонически вяжется с сутью и содержанием его произведений. Гладкий стиль порой безумно скучен (о, эти румяные уста без улыбки!), но отвергать его нельзя. Иначе придется отвергнуть и всего Слезкина с «Майей», всем «Картонным королем», ночевеями «Ольги Орг» и ювелирными кропотливыми штришками всюду вплоть до его последнего рассказа «Чемодан».

V

Разгадать лицо Ю. Слезкина можно именно по его языку, который так тесно и выпукло облекает его внутреннее существо.

«Я гулял по Кузнецкому (в Москве), когда ко мне подошла женщина, очень прилично, даже, если хотите, изысканно одетая и, извиняясь за беспокойство, спросила, который час. Я любезно приподнял котелок, мельком глянул в лицо незнакомки, скрытое густою черною вуалеткой (помню еще на вуалетке вышитые бабочки) и, достав из бокового кармана свой старинный золотой брегет, посмотрел на стрелки» («Пармские фиалки»).

Господин, любезно приподнявший котелок — слащавый господин, а кроме того необычайно точный господин: о Кузнецком он говорит и добавляет, что он в Москве. И ведь, не потому добавляет, что думает, будто есть на свете хоть один читатель, который бы этого не знал, а нарочно добавляет. А если напишет, что шел по Невскому, непременно пояснит, что он в Петербурге. Нарочно. Ибо — манерный господин.

Господин, встретившийся с дамой, отмечает ее «изысканный» наряд, не указывая, в чем его изысканность. Значит, и сам он человек понимающий, со вкусом, и в читателях своих вкуса ожидающий.

Такого рода господа у Ю. Слезкина на каждом шагу. Он хорошо их знает, прекрасно разбирается в их психологии и точно описывает их манеры. Так описывать их может только тот, кто сам вышел из их среды, пропитался ее эманацией.

От людей, любезно приподнимающих котелки, Слезкин — плоть и кровь. Когда их стихия взмывает в нем особенно высоко, он доходит до Кармазиновско-дворянского присюсюкивания в таких вещах, как «Пармские фиалки»; когда она спадает, под ней обнаруживается изнанка Ю. Слезкина: широкий гусарско-дворянский je m'en fich'изм.

Галдин Ю. Слезкина и Кармазинов Достоевского люди одной среды, но лишь стоящие на ее крайних полюсах. Первый — барская деревня, второй — лощеный европеизм. Первый — низ лестницы, второй — ее верхушка.

И тех и других Ю. Слезкин умеет писать, но, изображая их, проникаясь их чувствами, в те моменты, когда становится особенно выпуклым, являет волей-неволей и сам черты Кармазинова. И быть иначе не может. Фигура из злобного гениального пасквиля Достоевского — тонкий наблюдатель, известный литератор.

Все атрибуты кармазиновщины по временам у Слезкина налицо. Манерен он до того, что местами, несмотря на скупость слова, вычурными зализанными фразочками ухитряется как бы растянуть свои стремительные описания и сделать их приторными. А ночевеи в Ольге Орг разве не напоминают Кармазиновского дрока?

Кармазинов человек определенного круга, отмеченного фуражкой с красным околышем. Ю. Слезкин также. В пределах этого круга большей частью все неглубоко, и не обладай Ю. Слезкин даром художественности и достаточного проникновения, ему ничего бы не удалось сделать из деревенских Клобэнов, Галдиных и Лабинских и из городских господ в цилиндре.

Но он обладает им.

Когда из деревни Слезкин перебрасывается на городской полюс, он пишет «Господина в цилиндре». Слезкинская печать стоит на нем, как и на всем остальном, но чем дальше пробегаешь строки, чувствуешь, как отлетает прочь сюсюкающая кармазиновщина. Не она уже, а подлинное проникновение и откуда-то из глубины идущая печаль водят пером Слезкина. Прекрасно и вдохновенно пишет он об униженном и нищем стареющем любовнике актрисы Жоржетты Ригаду.

«Поспешно подымая руку, проводил Сергей Матвеевич холодными пальцами по влажному лбу, при свете затуманенной луны с трудом всматриваясь в темный овал на стене и ничего не видя. И, путаясь, сбиваясь, не понимая значения слов, повторял он шепотом русские слова:

Почему я плачу? Неужели я так стар? Что, если сейчас поехать в Россию? Да, да, сейчас, сию минуту.

Нелепо начинал тыкаться во все углы Сергей Матвеевич, захлебываясь от слез, забирающихся ему в рот, капающих непроизвольно тяжелыми каплями.

Но, ведь, поздно... Понимаешь ли ты, что поздно? И как он поедет? А Париж, а Жоржетта?

Он остановился и тупо глядел перед собой.

Лиза, ты слышишь меня?.. Поверь мне, Лиза, я никогда не...

Внизу на улице шла целая процессия с факелами и пела Мальбрука.

В зеленеющем воздухе взвизгивали свистки. Они неслись со стороны вокзала.

Еще один поезд уходил в Россию».

Если бы я обладал скверной привычкой к сравнениям, я бы сказал, что это — чеховский финал.

Когда из мира Сергеев Матвеевичей, стоптавших свою жизнь на парижских бульварах, Ю. Слезкин опять бросается в дворянскую деревню, он пишет одну из своих лучших маленьких вещей «Обертас».

Пан Яцковский, Януарий, Гузик — чеканные фигуры, а терзания влюбленного доктора сделаны великолепно.

Антверпен, Антверпен, — все безнадежнее бормотал доктор, не понимая, почему это пришло ему в голову и не оставляет его.

Черт его знает, почему Антверпен!

И, внезапно вскочив, зашагал по скрипучим доскам, держа себя за кончик уха.

И пусть больно, и пусть, так мне и надо... Но все-таки я ничего не понимаю. Дальше терпеть невозможно. Женщины непонятные, странные существа. Но как же все-таки не объяснить себе их поступка! Все кончено, да... а что же, собственно, начиналось, черт меня возьми совсем!!

Все больше раздражаясь и путаясь в мыслях, сбежал с крыльца Егор Михайлович с такой поспешностью, что испуганный Левчак сразу прыгнул на все четыре ноги.

Тем лучше, по крайней мере все скорее кончилось... и знал я, что нечего мне ездить к Яцковским. Жених! Кузькиной матери жених! — идучи по дороге, бормотал доктор.

Потом, остановясь, разводил руками и озирался по сторонам, Чувствуя, как пухнет сердце, вот-вот готовое выпрыгнуть.

И-и-и, — шипел он, стискивая зубы».

VI

Таков Ю. Слезкин со своей психологией европеизированного русского барчука, с его жеманфишизмом, с вычурным и складным языком маркиза XX-го столетия, с его пестрыми выдумками.

Ну, а если вздумать разгадать его интимную черту, то скрытое и характерное, что определяет писателя вполне?..

Ю. Слезкин стоит в стороне. Он всегда в стороне. Он знает души своих героев, но никогда не вкладывает в них своей души. Она у него замкнута, она всегда в стороне. Он ничему не учит своих героев, никогда не проповедует и не указывает путей. В гуще жизни Ю. Слезкин отыскивает Галдина, но не задается целью, как почуднее вывернуть его наизнанку и поведать миру неслыханные по поводу Галдина откровения. Он просто описывает его. Художественно, мастерски, но холодно и спокойно.

Откуда-то со стороны Слезкин смотрит на своих героев. Он пишет их легко и размашисто, и пан Яцковский выходит у него живым, но Ю. Слезкин не живет и не дышит своими Яцковскими. Пожалуй, и не любит их. Манерный и утонченный человек — писатель в цилиндре, сжав тонкие губы, смотрит со стороны на жизнь, но общего с ней ничего не имеет и не желает иметь. Его грезы в чем-то другом. Мир пармских фиалок и изысканных женщин — его мир, и к нему у Ю. Слезкина острая любовь. Он постоянно возвращается к этому миру мыслью. Если кругом нет фиалок и утонченных женщин, тем хуже для жизни, которая их не создала. Ю. Слезкин чуть-чуть презрительно, легко и четко рисует то, что преподносит жизнь, чеканит пана пробоща, но любимую и желанную жизнь выдумывает сам. Она такая, как он ее хочет. В ней движутся господа со старинными золотыми брегетами в кармане и женщины с фиалками. И Слезкин, как ювелир над любимой и ценной игрушкой, кропотливо бьется, чтобы вычеканить на любимых и родных фигурках каждый штрих.

Когда читаешь Слезкина, начинает казаться, что он опоздал родиться на полтораста лет. Ему бы к маркизам, в дворянские гнезда, где дома с колоннами. В мир фижм и шитых кафтанов, в мир — где мужчины — вежливые кавалеры, а дамы с томными лицами — и манящи, и лживы, и прекрасны. Этот мир — мир Ю. Слезкина, его родная стихия. Из старых запыленных книг, из старых томиков он берет изысканные эпиграфы к своим вещам и вокруг них вяжет кружево рассказа о том, чего мы не знаем, подчас о том, что мы забыли, подчас о том, чего не было.

Ю. Слезкин обладает талантом видеть жизнь такой, как она есть, но он любит ее и, когда нужно писать ее, приукрасит по-своему. Наденет на нее белый парик, кавалеров заставит любезно кланяться. Нужды нет, что кавалер в котелке, а не в треугольной шляпе. Нужды нет, что жизнь кругом, как серый забор — нудная и бессмысленная, медленная и вязкая. Ю. Слезкин быстрее двинет киноленту и заставит своих героев быстрее бежать в пляске событий. Героя пошлет на дуэль, а героиня умрет в цветах. Жизнь манерная получится? Нужды нет. Ю. Слезкин ее хочет именно такой.

Чему же может научиться этот маркиз, опоздавший на целый век и очутившийся среди грубого аляповатого века и его усердных певцов? Ничему, конечно, радостному. У того, кто мечтает об изысканной жизни и творит, вспоминая кожаные томики, в душе всегда печаль об ушедшем.

Герои его не бойцы и не создатели того «завтра», о котором так пекутся трезвые учителя из толстых журналов. Поэтому они не жизнеспособны и всегда на них смертная тень или печать обреченности. Умирает девушка из Трокадеро, Ольга Орг, Анастасия Юрьевна, убивают изысканного Ржевуцкого и Господин в цилиндре видит грозный призрак смерти и тоскует от приближения его.

«В день, когда к спящей царевне приходит влюбленный принц, когда в полях расцветают голубые ночевеи... Когда души усопших молятся и плачут о грехе своем... в этот день...»

В этот день к героям Ю. Слезкина приходит смерть. И о смерти пишет печальный маркиз-беллетрист.

Москва

Мих. Булгаков