Заявленная нами тема звучит рискованно. Специально для детей Булгаков как будто никогда не писал, если не учитывать, по-видимому, изначально обреченную на неудачу попытку участия в конкурсе на создание учебника по истории СССР, рассчитанного на детей в возрасте от 10 до 12 лет. Анализ сохранившихся черновиков этого учебника, впрочем, дал повод их публикатору выразить сомнение в способности Булгакова писать для детей вообще: «Успел ли бы он окончить «Курс [истории СССР]» к сроку [1 июля 1936 года; работа над курсом началась 5 марта того же года1. — А.Р.], и если бы даже он его закончил, был ли бы его учебник подходящим для 3—4-классников? Вряд ли. Не таким был его талант» (Райт 1981: 56).
Тем не менее, наличие определенных тенденций в творчестве писателя (обычно недооцениваемых булгаковедами) заставляет не согласиться с данной точкой зрения. Если талант Булгакова был «не таким», т. е. не ориентированным на детскую аудиторию в принципе, как тогда объяснить, например, то, что для многих своих произведений Булгаков брал за образец не только отечественных, но и иностранных, не только перворазрядных, но и ныне забытых писателей для детей и юношества2? Как объяснить, почему Булгаков считал себя вправе разбирать творчество некоторых современных ему детских писателей и давать им профессиональные советы (Булгаков 1988: 177)? Как объяснить то, что даже такая исключительно важная и обширная по объему часть булгаковского наследия, как драматургия, в сознании писателя была неразрывно связана с представлениями о детстве? Ведь не случайно автобиографический герой «Записок покойника», носящих подзаголовок «Театральный роман», говорит: «я <...> сразу понял и сцену, и все ее мельчайшие тайны <...> давным-давно, еще, быть может в детстве, а может быть, и не родившись, я уже мечтал, я смутно тосковал о ней»3. Не случайно же драматург ввел впечатления собственного детства в пьесу «Дни Турбиных», фигурирующую в «Записках покойника» под названием «Черный снег» (Земская 1988: 207). Не случайно, наконец, и то, что легший в основу «Дней Турбиных», производящий невыразимо гнетущее впечатление роман «Белая гвардия» находит свое неожиданно гармоническое разрешение в «легком и радостном» сне третьестепенного, на первый взгляд, персонажа — маленького мальчика по имени Петька Щеглов (I, 427).
Мы не станем напоминать читателю общеизвестное — то, что радостная атмосфера игры и непринужденного веселья, окружавшая Булгакова прежде всего в детские годы4, по сути дела, сопровождала писателя на протяжении практически всей его жизни5. Не обязательно ссылаться и на замечание сестры Булгакова, Н.А. Земской, по поводу первоначально выбранной ее братом специализации в сфере медицины: «Кончая университет, М.А. выбрал специальностью детские болезни (характерно для него [выделено нами. — А.Р.])» (Булгаков 1988: 87). Для изучающих булгаковское творчество важнее другое: сочинять будущий профессиональный писатель начал очень рано, и его первой аудиторией были ближайшие родственники и друзья — главным образом, дети. Та же Н.А. Земская вспоминала: «Мы любили слушать его рассказы-импровизации, а он любил рассказывать нам, потому что мы были понимающие и сочувствующие слушатели, — контакт между аудиторией и рассказчиком был полный и восхищение слушателей было полное»6 (Булгаков 1988: 55) Н.А. Земская утверждала также, что именно «из сердечной связи нашей семьи, от здорового дружного семейного коллектива» ведут свое происхождение некоторые страницы «Дней Турбиных», «Белой гвардии» и «Записок покойника» (Булгаков 1988: 60—61). К этому списку, однако, вне всякой связи с автобиографическим элементом (который, впрочем, тоже имеется), можно добавить и рассказ «Псалом» (1923), и роман «Мастер и Маргарита» (1929—40), где воспроизводится сама ситуация повествования, обращенного к слушателю-ребенку (11: 337—338; V: 233). С нашей точки зрения, знаменательно то, что мотив рассказывания ребенку некоей вымышленной истории (хотя и основанной на реальных фактах — в «Псалме» это драчливость мальчика Славки, в «Мастере и Маргарите» — несчастная судьба самой Маргариты) повторяется как в относительно раннем прозаическом «опыте», так и в «последнем, закатном» романе, а значит, отражает некие общие свойства булгаковской поэтики по линии «автор-адресат».
Оттачивавшиеся на детях повествовательные приемы, столь пригодившиеся Булгакову впоследствии, в период отрочества писателя не без успеха апробировались и на взрослых, причем взрослые, если верить соученику Булгакова по гимназии К.Г. Паустовскому, оказывались во власти Булгакова-рассказчика в не меньшей степени, чем дети: «Он рассказывал нам необыкновенные истории. В них действительность так тесно переплеталась с выдумкой, что граница между ними начисто исчезала. Изобразительная сила этих рассказов была так велика, что не только мы, гимназисты, в конце концов начинали в них верить, но верило в них и искушенное наше начальство» (Булгаков 1988: 95).
Симптоматично, что фельетоны Булгакова периода его работы в «Гудке» обладают схожими особенностями7. По мнению исследователя, здесь «М.Булгаков во многих случаях успешно преодолевает [...] кажущуюся несовместимость двух стихий — факта и вымысла» (Кройчик 1969: 112). Слияние факта и вымысла в художественной литературе — вещь привычная, но в газетном фельетоне...8 Вероятно, автору, при помощи газеты обращавшемуся к массовому читателю, чья культурная подготовленность нередко оставляла желать лучшего (Булгаков 1988: 133—135), было просто необходимо использовать те же самые — доходчивые, красочные, поражающие воображение — повествовательные рецепты, которые пользовались популярностью у детской аудитории. В конце концов, в стране, где всеобщая грамотность все еще была животрепещущей проблемой, среднестатистический читатель в каком-то смысле не так уж далеко ушел от школьной скамьи.
Можно было бы сравнить фельетоны Булгакова, писавшиеся для «Гудка», с его же произведениями, публиковавшимися в газете «Накануне» и рассчитанными на более образованную публику, чтобы в обоих случаях выявить конкретный образ «подразумеваемого читателя» и меру «детскости» в нем. Однако, по большому счету, достаточно и того, что, согласно некоторым недавним исследованиям, русской ментальности в целом, вне зависимости от реального возраста и образовательного ценза ее носителей, свойственна эдакая «вечная юность» (комплекс, по-видимому, обострившийся за годы коммунистического режима) (Ржевский 1987), — а посему, к какой части русскоязычной аудитории ни обращался бы тот или иной писатель, не исключено, что процент поседелых «школьников среднего и старшего возраста» среди его читателей окажется весьма значительным.
В целом, как справедливо отмечают литературоведы уже применительно к «Мастеру и Маргарите», Булгаков «как писатель, чуткий к современности, шел по пути привлечения самого разного читателя, что в литературной ситуации 1930-х гг. вполне соотносилось с официальным лозунгом «Искусство принадлежит народу» и могло восприниматься как компенсаторный механизм требовавшихся от писателей «народности» и доступности» (Белобровцева, Кульюс 1996: 380). Из категории «самый разный читатель» не следует при этом исключать детей. Ведь едва ли не с первых лет существования Советской власти на повестке дня стояла острая проблема создания советской детской литературы. К решению этой задачи настойчиво привлекались и «взрослые» писатели. Так, А.М. Горький в докладе на Первом съезде советских писателей (1934) говорил: «Рост нового человека особенно ярко заметен на детях, а они — совершенно вне круга внимания литературы; наши сочинители как будто считают ниже своего достоинства писать о детях и для детей» (Горький 1968: 132).
Было бы наивным утверждать, что Булгаков, для которого покровительствовавший ему Горький обладал определенным авторитетом, воспринял призывы основоположника социалистического реализма близко к сердцу и начал учитывать в своих произведениях еще и «детский» аспект социального заказа, выдвинутого эпохой. Речь идет о другом. Как мы уже пытались показать выше, в самих основах булгаковского мировосприятия и творчества уже содержалось нечто, апеллирующее и ко взрослым, и к детям одновременно9. Поэтому требования дня и творческие наклонности Булгакова в каком-то отношении совпадали. Недаром в Постановлении Совета Народных Комиссаров Союза ССР и Центрального Комитета ВКП(б) об объявлении конкурса на учебник истории для начальной школы особое внимание Булгаков обратил на следующий абзац: «изложение <...> должно быть ярким, интересным, художественным и вполне доступным для учащихся» [выделено Булгаковым. — А.Р.] (Райт 1981: 59). Наблюдается у Булгакова и тенденция к «омоложению» героя, а следовательно, к расширению потенциального круга читателей за счет тех, кто находится в нежном возрасте10. Любопытно, что один из первых циклов своих рассказов Булгаков озаглавил «Записки юного врача», хотя главному герою там — двадцать четыре года (см.: I, 92), а значит, ему скорее подошел бы эпитет «молодой». Еще более красноречив крайне неординарный выбор фигуры девятнадцатилетнего Сталина для Пролога булгаковской пьесы «Батум» (см.: III, 513). Совершенно очевидно, что Булгаков достаточно сознательно стремился выступить в функции современного классика, в продукции которого непременно должно было содержаться нечто, пригодное для любого возраста, в том числе для детей и юношества11.
«Детская» и «взрослая» литература не отделены друг от друга непреодолимыми барьерами. Допустим и довольно широко распространен «перевод взрослой литературы в детскую» (Тороп 1996: 164). На рубеже XIX—XX веков подобная практика в России была уже хорошо известна. Приведем лишь один пример. Младший современник М.А. Булгакова, видный историк Н.Е. Андреев (1908—1982) вспоминал, что в детстве он читал адаптированные издания «Дон Кихота», «Путешествий Гулливера» и «Робинзона Крузо», причем эти книги на русском языке сокращались по-разному, в зависимости от того, для детей какого возраста они предназначались (Андреев 1996: 59, 108). Газетный «правщик», автор адаптаций русской классики и профессиональный либреттист, Булгаков в совершенстве освоил механизм перевода одного вида текста в другой применительно к нуждам самых разнообразных жанров и аудиторий. Ему нетрудно было предугадать, как именно необходимо выстроить художественный дискурс, чтобы не только взрослый, в котором нет-нет да и проглянет ребенок, но и ребенок как таковой сумели бы извлечь из прочитанного что-то свое, подобно тому как в партитуре для хора и/или оркестра у каждого голоса или инструмента имеется своя партия.
Булгаков, несомненно, отдавал себе отчет в том, что увлекающийся чтением ребенок довольно быстро переходит с детских книг на неадаптированные взрослые, и в этом занятии ребенка следует скорее поощрять, чем действовать с помощью запретов. Тот же Н.Е. Андреев рассказывает, как ему на семилетие подарили все художественные произведения А.С. Пушкина в одном томе, и в семье разгорелся спор, не слишком ли это рано для ребенка. Победили родственники, «горячо отстаивавшие модную тогда теорию [выделено нами. — А.Р.], что ребенок может и даже должен читать все и он сам произведет отбор того, что ему нужно, а то, что не поймет, он отбросит. <...> их точка зрения оправдалась. Благодаря этому я очень рано и хорошо познакомился с Пушкиным, и много раз потом, возвращаясь к нему, всегда находил в нем все новое и новое — то, что приходило с возрастом, с пониманием» (Андреев 1996: 59). Аналогичным образом, сегодняшний достаточно развитой ребенок в возрасте 10—12 лет, взявшись за «Мастера и Маргариту», может пройти мимо каких-то поворотов в сюжете (например, упустить то обстоятельство, что Мастер был арестован по доносу Алоизия Могарыча, или не до конца быть уверенным в том, что Иуда был казнен по приказу Пилата). Не отреагирует такой ребенок на реалии типа «примус», «Торгсин», «дом Грибоедова»; не заметит он параллелей Воланд — Сталин и Мастер — Иешуа — Булгаков; не сможет внятно объяснить, почему Мастер не заслужил «света», но заслужил «покой». Однако основные фабульные звенья такой читатель ухватит без особых затруднений; на него произведут большое впечатление дьяволиада и клоунада (в частности, кот, пьющий бензин, а также абсолютно «детская» по форме месть Маргариты критику Латунскому); и он сразу начнет чуть ли не наизусть цитировать знаменитое «в белом плаще с кровавым подбоем»12. Философский же подтекст романа, богатство его литературных аллюзий и т. п. можно будет оценить и в более зрелом возрасте, когда придет желание обратиться к «Мастеру и Маргарите» вновь13.
Бессознательная селекция информации в процессе чтения «взрослых» книг ребенком учитывается при совершенно сознательном «пересказе» исходного «взрослого» материала для детей. Чтобы продемонстрировать это, бегло сравним, например, две версии романа Чарлза Диккенса «A Tale of Two Cities» (1859) — полную (в серии Everyman's Library, London: J.M. Dent and Sons, 1910) и переработанную для детей (в серии Illustrated Classics, Bridlington: Peter Haddock, [s.a.]; адаптировал Alexander Swaby)14. В сокращенном варианте — всего 24 главы (в оригинале их 45). Сокращенный вариант занимает 128 страниц крупным шрифтом, в то время как полный набран весьма убористо на 375 страницах (формат обеих книг приблизительно одинаков). Обильные изъятия в варианте для детей компенсируются изрядным числом иллюстраций. В пересказе дается лишь минимум сведений, характеризующих исторический период, на фоне которого развивается действие, а в том, что касается самого действия, сохранена только голая интрига. Тем не менее, «дайджест» романа достаточно увлекателен и сохраняет основные параметры оригинала.
Нечего и говорить, что далеко не каждый роман далеко не каждого писателя может быть сокращен подобным образом. Есть взрослая литература, которая, сокращай не сокращай, вряд ли когда-нибудь перейдет в разряд детской и даже юношеской — например, Андрей Белый (несмотря на то, что в его произведениях детская тема занимает существенное место). И есть литература, которая, не будучи предназначенной специально для детей, все же в силу некоторых своих особенностей тяготеет именно к этой категории читателей и со временем утрачивает свой «взрослый» статус — например, Вальтер Скотт (такова, по крайней мере, история его рецепции в России). Наличие в творчестве какого-либо автора «детских тем» или, скажем, инфантильность его языка еще не обеспечивают ему автоматически места среди детских писателей, в то время как живость и занимательность изложения, рассказы о необычном могут активно способствовать постепенному перемещению того или иного литератора из сферы «взрослых» интересов в сферу «детских». Что вовсе не свидетельствует о «несерьезности» такого писателя.
Есть еще один немаловажный момент, способствующий изменению «взрослого» статуса художественного произведения на «детский» (или, лучше сказать, подразумевающий возможность «детской» реакции на данное произведение, наряду со «взрослой») — включение того или иного текста (целиком или частично) в школьную программу по литературе. В этом смысле даже «Преступление и наказание» Достоевского или «Война и мир» Толстого, как ни парадоксально, могут считаться романами для детей, потому что детям вменяется в обязанность ознакомиться с ними15. Творчество Булгакова удовлетворяет и этим критериям «детскости» писателя: «Белая гвардия» еще в эпоху «застоя» официально включалась в списки литературы, рекомендованной старшеклассникам для внеклассного чтения, а с недавних пор, на усмотрение учителя-словесника, стал допускаться и разбор на уроках «Мастера и Маргариты».
И однако, несмотря на явную склонность Булгакова к, условно выражаясь, «детскому» дискурсу, многое все же препятствует постановке знака равенства между булгаковским творчеством, с одной стороны, и детской литературой, с другой16. По-видимому, причина этого заключается в том, что дети притягивали к себе Булгакова так же сильно, как и отталкивали. Л.Е. Белозерская вспоминала: «М.А. любит детей и умеет с ними ладить, особенно с мальчиками» (Белозерская-Булгакова 1989: 96). Правдивость этого утверждения не вызывает сомнений. Тем не менее, о Булгакове известно и другое: как старший ребенок в семье, после смерти отца он чувствовал себя ответственным за судьбу младших братьев и сестер, и такая ответственность подчас его тяготила17. Возможно, с этим отчасти связано стойкое, прошедшее через трех жен нежелание Булгакова (или невозможность?) иметь своих детей — и одновременно тоска по ним, выразившаяся не только в рассказе «Псалом» (II, 335—339), но и в довольно болезненном, на наш взгляд, развлечении: писать письма и записки Л.Е. Белозерской от имени живших в доме котов, которые Л.Е. Белозерскую якобы называли мамой, а самого Булгакова — папой (Белозерская-Булгакова 1989: 133, 161, 163). Когда Булгаков, его третья жена и ее младший сын от предыдущего брака поселились вместе, писатель, с одной стороны, уделял ребенку много внимания (занимался с ним уроками, катал его на лодке, водил в баню, научил играть в шахматы) и даже сделал следующую надпись на своей фотографии: «Вспоминай, вспоминай меня, дорогой Сережа! Твой любящий искренно М.А. Булгаков. Москва. 29.X.1935 г.»18. С другой стороны, писатель говорил мальчику: «Понимаешь ли ты, Сергей, что ты — Немезида?» (Дневник 1990: 68, 160, 175, 228, 328) Сатирический портрет С.Е. Шиловского, объедающегося сладким и не умеющего прилично себя вести в обществе (изображение, вероятно, близкое к действительности) (Дневник 1990: 54, 69, 214), можно обнаружить как в набросках предисловия к «Запискам покойника», так и в основном тексте этого произведения (IV, 476—478, 664).
Подобная двойственность наблюдается едва ли не при каждом упоминании детей в произведениях Булгакова. Одна сцена из «Белой гвардии» построена на разительном контрасте между симпатичными детьми, мирно катающимися с горки на салазках во время нашествия Петлюры на Киев, и суждениями, высказываемыми этими же детьми по поводу происходящего: «Офицерню бьют наши. [...] Так им и надо. Их восемьсот человек на весь Город, а они дурака валяли. Пришел Петлюра, а у него миллион войска» (I: 319). Один важный булгаковский лейтмотив приблизительно таков: автобиографический герой оказывает детям различные благодеяния, а противные дети не в состоянии эти благодеяния оценить. Так, в рассказе «Стальное горло» умирающая от дифтерийного крупа девочка Лидка сравнивается с ангелом. Этот ангел, однако, отказывается даже поблагодарить доктора за то, что тот спас ей жизнь (I, 93, 99). В рассказе «Пропавший глаз» сломавшему ногу мальчишке накладывают гипс, и он воет «подряд два часа» (I, 124). В рассказе «Звездная сыпь» доктор осматривает мальчика Ваньку, страдающего наследственной венерической болезнью. Ванька, естественно, «вздумал отбиваться и выть» (I, 144). Производимый детьми шум вообще является чуть ли не доминирующей их характеристикой у Булгакова — ср. плачущего Петьку Щеглова и свистящих мальчишек из «Белой гвардии» (I, 322, 396—397).
Иногда присутствие детей вызывает у взрослых героев Булгакова желание поскорее от них избавиться. Вот еще пример проявления булгаковской двойственности по отношению к детям: сказка, рассказываемая Славке из «Псалма» (II, 337—338), так же, как и сказка, рассказываемая Маргаритой испугавшемуся мальчику (V, 233), имеют целью не только заинтересовать, но и усыпить обоих слушателей. Подчас поведение детей, а то и сам факт их существования, бывает настолько невыносимым, что булгаковским персонажам хочется их ударить. Мотив нанесения физических увечий детям, впрочем, тоже отмечен двойственностью. В «Пропавшем глазе» врачу не удается вернуть жизнь мертворожденному младенцу, да к тому же врач ломает ребенку ручку. Случившееся тяжело переживается доктором (I, 126). Тем не менее, спасенный при трудных родах другой младенец описан довольно-таки отталкивающе: «Сморщенное коричневое личико глядит из белого ободка, и не прерывается тоненький, плаксивый писк» (I, 90). В фельетоне «Самогонное озеро» повествователь защищает соседского мальчика Шурку от избиений Шуркиной матери, на что мать заявляет: «Шурку она имеет право бить, потому что это ее Шурка. И пусть я заведу себе «своих Шурок» и ем их с кашей» (II, 321). Со своей стороны, автобиографический Алексей Турбин в «Белой гвардии» не останавливается перед тем, чтобы ударить раздражившего его мальчишку-газетчика (I, 251).
Столь последовательно амбивалентное отношение Булгакова к детям заставляет предположить, что писатель страдал от некоего невротического комплекса, о конкретной природе которого трудно судить за отсутствием данных19. Не исключено, что успех Булгакова у читателей, по-видимому, отчасти явившийся результатом необычного сплава «детскости» с «недетскостью» в булгаковском творчестве, в какой-то степени обуславливался именно этим комплексом. С данным выводом — разумеется, гипотетическим — соглашаться необязательно. И все же, лично для нас литературная деятельность Булгакова всегда будет оставаться яркой иллюстрацией той мысли, что детскую литературу вне зависимости от взрослой изучать нельзя (Even-Zohar 1990: 13).
Литература
Андреев Н. 1996 То, что вспоминается / Под ред. Е.Н. и Д.Г. Андреевых. тт. 1—2. Таллинн.
Бахтин В. 1996 Народ и власть // Нева. 1.
Белобровцева И., Кульюс С. 1996 «Бывают странные сближенья...»: Мастер и Маргарита — постмодернистский роман? // Модернизм и постмодернизм в русской литературе и культуре / Под ред. П. Песонена, Ю. Хейнонена и Г.В. Обатнина. Helsinki. (Studia Russica Helsingiensia, V)
Белозерская-Булгакова Л. 1989 Воспоминания. Москва.
Булгаков М. 1988 Воспоминания о Михаиле Булгакове / Под ред. Е.С. Булгаковой и С.А. Ляндреса. Москва.
Горький М. 1968 М. Горький о детской литературе / Под ред. Н.Б. Медведевой. Москва.
Дневник 1990 Дневник Елены Булгаковой / Под ред. В. Лосева и Л. Яновской. Москва.
Земская Е. 1988 Театр в жизни молодого Булгакова. — М.А. Булгаков — драматург и художественная культура его времени / Под ред. А.А. Нинова. Москва.
Кройчик Л. 1969 Булгаков-фельетонист «Гудка» // Вопросы журналистики. Воронеж.
Райт А.К. 1981 Михаил Булгаков: «Курс истории СССР»: (Выписки из черновика) // Новый журнал. 143.
Ржевский Л. 1987 Коммунизм — это молодость мира // Синтаксис. 17, 3—80. Тороп П. 1996 Тотальный перевод. Тарту.
Шкловский В. 1928 Гамбургский счет. Ленинград.
Шкловский В. 1966 Старое и новое. Книга статей о детской литературе. Москва.
Even-Zohar I. 1990 Polysystem Studies // Poetics Today. Vol. 11. b1.
Примечания
1. См.: Дневник 1990: 116.
2. Так, увлечение Булгакова Жюль Верном (см.: Булгаков 1988: 179—180) отразилось в фельетоне «Багровый остров» (см. «Литературное приложение» к газете «Накануне» от 20 апреля 1924 г.) и в драматическом памфлете с тем же названием. О влиянии на «Собачье сердце» некогда популярного русского литератора П.Р. Фурмана (1809—1856), сочинявшего не только для детей, но в памяти Булгакова оставшегося прежде всего как «детский» автор, см.: Рогачевский А.Б. «Собачий интертекст»: От Петра Фурмана к Михаилу Булгакову // Slavica Gandensia. 1994. 21. С. 119—129.
3. Булгаков М.А. Собрание сочинений в пяти томах. М.: Худ. литература, 1989—90. Т. 4. С. 517. В дальнейшем ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием тома римскими цифрами, а страницы — арабскими.
4. О нравах, царивших в семье Булгаковых, см.: Булгаков 1988: 56—57.
5. Так, первая жена Булгакова вспоминала, что в 1911 г., когда Михаил был уже студентом, у Булгаковых «играли в детские игры — в «испорченный телефон», в «море волнуется»...» (Булгаков 1988: 111). Вторая жена писателя сравнивала его с тигром — персонажем детской книжки Софьи Федорченко — и рассказывала, что у друга Булгакова, Н.Н. Лямина, где, по мнению самого Булгакова, собирались люди «высокой квалификации», «по просьбе аудитории В.М. Авилов [сын писательницы Лидии Авиловой. — А.Р.] неизменно читал детские стихи про лягушечку»; что в выполненных художницей Н.А. Ушаковой (женой Лямина) иллюстрациях к одной детской книжке В.В. Маяковского Булгаков изображен в качестве отца заглавного персонажа; что в этот период жизни Булгаков пристрастился к детской игре «блошиные бои» и «достиг в ней необыкновенных успехов, за что получил прозвище «Мака-Булгака — блошиный царь»» (см.: Белозерская-Булгакова 1989: 98, 109, 134, 150). Третья жена писателя 7 декабря 1937 г. записывала в дневнике: «М.А. выдумал игру: они трое (М.А., Женичка и Сергей [т. е. сыновья Е.С. Булгаковой, Е.Е. и С.Е. Шиловские. — А.Р.] спрашивают меня в отдельности, кого я больше всех люблю, кто первый номер» (Дневник 1990: 177), и т. д.
6. Ср. также: «Он очень любил детей, в особенности мальчишек. Он умел играть с ними. Он умел им рассказывать, умел привязать их к себе так, что они за ним ходили раскрывши рот» (Булгаков 1988: 55).
7. Ср. в связи с этим позднейшее свидетельство Л.Е. Белозерской: «Как бы сам Булгаков ни подсмеивался над своей работой фельетониста, она в его творчестве сыграла известную роль, сослужив службу трамплина для перехода к серьезной писательской деятельности» (Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. Указ. соч. С. 95).
8. Ср.: «...с точки зрения техники писания главной чертой фельетона нужно признать: 1) связанность его с газетой сегодняшней темой, 2) введение в него еще нескольких умышленно издалека взятых тем. <...> Часто фельетон состоит из двух или трех фактов, рассказываемых параллельно, или же начинается с одного случайного и странного факта, откуда внезапно переходит на тему дня. <...> Все чаще советский фельетонист пользуется фактом, письмом, протоколом» (Шкловский 1928: 63—65).
9. Здесь необходимо отдать должное интуиции В.Б. Шкловского, который в свое время сравнил Булгакова с коверным, т. е. клоуном, который развлекает публику в цирке в промежутках между цирковыми номерами и во время представления (Шкловский 1928: 5). В цирк, как известно, дети и взрослые обычно ходят вместе.
10. Наоборот, у некоторых детских писателей советской эпохи заметна определенная ориентация на взрослую аудиторию. В. Бахтин, в частности, говоря о подцензурной детской литературе, отмечает: «Там, за шуточкой, за усмешечкой взрослый читатель вдруг почует что-то совсем не детское. Ну, например, кто в клетке — звери или те, кто смотрит на них через решетку. И вообще, хорошо ли держать за решеткой живое существо... и т. д.» (Бахтин 1996: 189). Другими словами, в интересующий нас период «взрослая» и «детская» литературы обнаруживают тенденцию к сближению.
11. Ср. свидетельство Н.А. Земской, что в семье Булгаковых в Киеве классики русской литературы и детские книги читались параллельно (см.: Булгаков 1988: 47—48).
12. Благодарим Б.А. Рогачевского (р. 1986) за любезное согласие поделиться с нами впечатлениями от «Мастера и Маргариты».
13. Булгаков, однако, не боялся и совсем маленьких детей перегружать сложными материями. Согласно письму Е.С. Булгаковой к А.С. Нюренбергу от 23 февраля 1961 г., автор «Мастера и Маргариты» был озабочен образованием ее младшего сына Сергея и говорил с ним, шестилетним, о Фаусте и о писателе Леониде Андрееве, умело подогревая любопытство ребенка: «Эх, Сергей, как тебе не стыдно, как ты читаешь!.. Те...ле...фон... Позор! Тебе шесть лет, а ты по складам читаешь?» Сергей отвечал: «Ну да, когда меня только сейчас учить начали... вот если бы начали в два года! Вот я теперь бы читал! Во — как читал!..» — и тяжко вздыхал при этом. «Довольно, довольно! Ах, если бы мне вернуть молодость!.. фаустовские настроения... оставь, оставь, Сергей, ты эту андреевщину!..» И Сергей, уже хохоча, приставал к нему, что такое андреевщина» (Дневник 1990: 328—329).
14. Кажется, в научной литературе еще не отмечалось, что этот роман Диккенса отразился в булгаковской «Белой гвардии». Достаточно указать на построенный на контрастах риторический зачин обоих произведений, посвященных описанию революционных потрясений во Франции и России соответственно: «It was the best of times, it was the worst of times» (Dickens Ch.A Tale of Two Cities. London: J.M. Dent and Sons, 1910. P. 5) и «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918» (I, 179); кроме того, в «Белой гвардии» Киев называется просто «Город» — точно так же, как Лондон и Париж именуются в заголовке романа Диккенса. По свидетельству Н.А. Земской, Диккенс был любимым иностранным писателем Булгакова (Булгаков 1988: 57).
15. О превращении советской властью русской классической литературы в детское чтение см.: Шкловский 1966: 34—35.
16. Заглавие настоящей работы призвано лишь заострить внимание на «детском» элементе в сочинениях Булгакова, все равно как если бы кто-нибудь задумал написать исследование под названием «Александр Солженицын как преподаватель математики» (ведь этой страницы из биографии лауреата Нобелевской премии по литературе не выкинешь). Подобные прецеденты в истории русской культуры случались и прежде — сошлемся хотя бы на ленинскую статью, провокационно озаглавленную «Лев Толстой как зеркало русской революции».
17. Так, Н.А. Земская утверждала, что Ваня и Коля Булгаковы временами «безумно» утомляли своего старшего брата (Булгаков 1988: 72, 56, 91).
18. Следует отметить существование иной атрибуции упомянутой надписи на фотографии, согласно которой она была подарена С.А. Ермолинскому — сост.
19. Тема «Булгаков и психоанализ» многообещающе затронута в монографии Александра Эткинда «Эрос невозможного: История психоанализа в России» (СПб.: Медуза, 1993. С. 342—376).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |