В черновых записях к ранним редакциям романа «Мастер и Маргарита» (планах и разметке глав) возлюбленный Маргариты именовался поэтом, причем в самом тексте это наименование не реализовалось1. Вместо него в редакции 1933—34 гг., уже собственно в тексте, появляется наименование мастер2. Только без учета этимологии русского слова поэт и его семантической праосновы эта замена выглядит радикальной. Этимология же его без труда определяется. Русское поэт родственно греческому ποιητης3, восходящему к ποιεω с семантикой делания, изготовления. Отсюда одно из первых значений ποιητης — «мастер».
Та же семантика присуща и часто встречающемуся в библейских текстах слову τεκτων (причем в Новом Завете это слово сопрягается с именем Иисуса Христа), с основным значением, как убедительно доказал С.А. Жебелев, «мастер», «безотносительно к тому материалу, в котором он работает, но при этом не всякий мастер, а мастер искусный, «мастер своего дела», сказали бы мы»4.
Эта работа Жебелева, как и его научно-популярный очерк «Евангелия канонические и евангелия апокрифические»5, вряд ли могла пройти мимо внимания М.А. Булгакова в пору собирания материала к роману. Вполне вероятно, что ее выводы могли послужить толчком к тщательно выписанной и потому явно не ощутимой сопряженности мастера «московских» глав и Иешуа Га-Ноцри глав «ершалаимских». Только при этом их создатель, М.А. Булгаков, ощущал и объективно существующие нюансы различий между значениями слова ποιητης, как производного от poiew.
Если для Иешуа более подходят значения «мастер» как «создатель, творец» <poieo «делать, совершать»; «строить, возводить, воздвигать» (ср. его слова в гл. 2: «<...> рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины» — парафраз слов Иисуса Христа: «<...> разрушьте храм сей, и Я в три дня воздвигну его» — Ин. 2, 19; то же, но как лжесвидетельство против Иисуса: Мат. 26, 61: 27, 40; Марк 14, 58; 15, 29), то для автора «романа о Пилате» — «сочинитель, автор, поэт» <poieo «слагать, составлять, сочинять»; «выдумывать, создавать (в воображении)».
В романе М.А. Булгакова есть еще два поэта — Бездомный и Рюхин (не считая упоминаемых вскользь Двубратского и Амвросия). Их функции обрисовываются, скорее, таким значением ποιητης, как «исполнитель»; «делать (кого-либо, кем-либо или каким-либо)»; «приобретать, получать, зарабатывать»; «изображать, обрисовывать, представлять»; «предполагать, допускать»; «считать, признавать». Бездомный в ранней редакции изображает Христа «как живого» не только словесно, в своей поэме, но и буквально: под впечатлением рассказа Воланда рисует Христа на песке прутиком. Рюхин просто зарабатывает на жизнь своими бездарными стихами, исполняя, как и Бездомный, «социальный заказ». Тот и другой в конце концов признаются в своей бездарности: Рюхин — сам себе, Бездомный — мастеру.
В связи с семантикой греческого ποιητης любопытные результаты дает и наблюдение над возможной этимологией имени героя в редакции 1929—1930 гг., основные функции которого впоследствии перейдут к мастеру. Там герой назван именем собственным — Феся. Исследователи не могли найти убедительного прототипа для него. М.О. Чудакова полагала, что им был Б.И. Ярхо. Вторая жена писателя, Л.Е. Белозерская, считала, что Феся — уменьшительное имя ленинградского знакомого М.А. Булгакова Феодосия Григорьевича Тарасова, о котором исследователям ничего не известно6. Не подвергая сомнению правомерность и таких поисков прототипичности, замечу все же, что могут быть и другие пути решения проблемы — в области прототипов этимологических. С этих позиций исследователи к имени героя не обращались.
Носитель же имени Феся в той редакции романа наделен автором необычайной эрудицией, знанием множества языков. Он, став историком, посвятил себя изучению культуры и науки европейского средневековья и Возрождения, а также исследованию демонологии. В этих областях науки невозможно обойтись без знания латыни. Обратим внимание на латинский глагол facio, семантика которого та же, что и у греч. ποιεω («делать, совершать»; «создавать, строить, творить»; «сочинять» и т. д.). Perfectum этого глагола имеет форму feci. Вряд ли случайно имя героя созвучно этой латинской глагольной форме. При этом надо помнить о перспективе: функции Феси (в том числе и функция историка) в последующих редакциях перейдут поэту, а в конце концов — мастеру.
В семантическом отношении, с оглядкой на этимологию, весь ряд «Феся — поэт — мастер» правомерно рассматривать как денотаты одного десигната. Последнее звено этого ряда, однако, семантически шире своих предшественников, тем более, что поэт логически должен был бы стать автором поэмы. Булгакову же нужен был автор романа. При этом, как видно из контекста романа, нельзя было допустить, чтобы он именовался писателем. Автором поэмы о Христе, отрицающей тем не менее историчность Христа, в «Мастере и Маргарите» выступает Иван Бездомный. Таким образом, слову поэма (греческое πόνημα — «изделие»; «произведение», «творение; сочинение», «вымысел»; «стихотворение, поэма») благодаря трансформации Феси в поэта, а затем в мастера, Булгаков противопоставлял слово роман, этимологически восходящее через старо-французское обозначение жанра (romans) к латинскому Romans («римский»). Это должно было его абсолютно устраивать, так как сочинение его героя, мастера, повествовало о событиях римской эпохи, происходивших при живейшем участии римского прокуратора Понтия Пилата (масса римских параллелей есть и в «московских» главах, например, фамилия финдиректора варьете — Римский).
По-видимому, было еще одно обстоятельство, учтенное М.А. Булгаковым: это то, как со- и противопоставлял функции поэта и историка Аристотель в своей «Поэтике» (ко времени работы Булгакова над «Мастером и Маргаритой» существовало три полных перевода «Поэтики» на русский язык: В.И. Захарова, В. Аппельрота и Н.И. Новосадского)7. Обратившись к аристотелевым суждениям, мы многое поймем и в том, почему поэта своего первоначального замысла Булгаков превратил затем в мастера, и то, почему мастер, как и его предшественник Феся, был историком, и то, наконец, почему в итоге (и, кстати, каким, вопреки обычным восторгам большинства булгаковедов и критиков по поводу его «остепенения») историком становится в финале романа Иван Николаевич Бездомный, он же Понырев.
«<...> задача поэта, — рассуждал Аристотель, — говорить не о том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости. Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою <...> различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой — о том, что могло бы быть. Поэтому поэзия философичнее и серьезнее истории, ибо поэзия больше говорит об общем, история — о единичном» <выделено мной — Ф.Б.>8.
Немаловажно, что греческое ιιστοπικος имеет значение не только «историк», но и «повествователь». В обоих этих значениях это слово употребляется Аристотелем (Rhet. 1.4.13.; Poet. 9.1). В гл. 1 романа все начало ершалаимской истории двухтысячелетней давности, с которым/-ой совпадает написанный мастером (по его собственному признанию) роман о Пилате, изложено было друзьям-писателям Воландом. Таким образом, именно Воланд выступает здесь в роли повествователя. Но еще до этого Берлиоз называет его историком, с чем Воланд охотно соглашается.
В свете рассмотренного выше семантическая наполненность таких функций, как поэт, историк и мастер воспринимается несколько иначе, чем до того, как эти обстоятельства стали эксплицитными.
Прежде всего поэт, историк и мастер оказываются не столь уж дистанцированы друг от друга. А их синтактика (сцепки между собой пар поэт — историк, историк — мастер и мастер — поэт) вносит тонкие нюансы, позволяющие уловить и характер взаимопереходов и понять, хотя бы отчасти, какие проблемы выбора решал М.А. Булгаков в процессе многократной переработки романа и, наконец, почему роман столько раз переделывался, на что автору потребовалось двенадцать лет.
И мастер и Воланд — оба историки. Но если первый — по образованию и своим прежним занятиям, то второй, можно сказать, по статусу, поскольку сам прожил, пропустил сквозь себя всю человеческую историю (кстати, среди значений греч. ιιστοπικος есть и такие: «знающий, сведущий»; «сведущий в истории»). Кроме них в романе названы еще только два историка — и оба древние — Филон Александрийский и Иосиф Флавий. Названо имя еще одного — Тацита, но без указания того, что и он историк. И все трое названы были Берлиозом.
Однако мастер, написав роман о Пилате, по форме как бы исторический, дискредитирует себя своим собственным высказыванием («О, как я угадал! О, как я все угадал! — выделено мной — Ф.Б.), поскольку именно оно-то и показывает, что в своем романе он проявил себя не как историк, а как поэт (в терминах Аристотеля). Ибо подлинная функция историка не угадывать, фантазируя и домысливая, но излагать события так, как они были. Тем самым он выступил здесь в функции поэта и как бы расписался в том, что изложенное им в романе всего лишь могло бы быть таким. Но это одновременно означает, что оно могло бы быть и другим, столь же вероятным и правомочным, и вместе с тем столь же отличным от того, как было на самом деле. Признавая абсолютную идентичность своей версии с версией Воланда, «методология» которого в корне отличается от методологии историка-ученого (ведь для него «и доказательств никаких не требуется») , мастер тем самым перестает быть историком. Он избавлен теперь от этой функции и исполняет отныне функцию поэта, правомочно называясь мастером, словом, отчасти синонимичным слову поэт. И поскольку версия Воланда, мало того что она всего лишь «как бы история», квази-история, но еще и версия сатанинская — а мастер прекрасно осознает, кто такой Воланд, — то вполне закономерно автор романа (= поэмы, с аристотелевых позиций), а не истории о Пилате, заслужил не свет, а покой.
Небезынтересно отметить и то, что Булгаков ни разу в тексте романа не пишет слово мастер с прописной буквы (не считая тех случаев, когда этим словом начинается предложение). По-видимому, он прекрасно осознавал, что, будучи написанным с заглавной буквы, это слово не только приобретало ложное, демонстративное звучание (как Человек, который, по М. Горькому, «звучит гордо») , но и ложную семантику.
В редакции 1931 г. Фагот называет мастером Воланда9. Скорее всего Булгаков хорошо знал, что это, иноязычное по происхождению, слово, будучи написанным с прописной буквы, да еще с определенным артиклем (как англ. The Master, франц. Le Maître) означает «Христос», «Господь». А в контексте «черной мессы» его семантика меняется на противоположную: «Князь Тьмы», «Дьявол», «Сатана». Ни с одним из них ставить на одну ступень своего мастера Булгаков явно не намеревался. Его задача была иной: сталкивая и противопоставляя поэта и мастера, достичь невероятно широкой и глубокой игры смыслов.
И столкновение в «ершалаимских» главах Пилата и Иешуа Га-Ноцри, имеющее по видимости контрадикторный характер, оказывается столь же неоднозначным, а в некотором отношении и неожиданным. Здесь, вопреки нашей симметричной логике, ждущей пусть неполной, но все же некоторой адекватности мастера бродячему философу, видно, что Иешуа скорее присущи функции не историка, а поэта, тогда как мастеру свойственны, хотя и не в равной мере, они обе.
Роль историка играет, как будто, Левий Матвей. Но и он, как мы помним, пишет квази-историю деяний и слов Га-Ноцри, то есть то, что ему хотелось бы видеть и слышать, а не то, что было на самом деле. Говоря словами Аристотеля, не то, что было, а что могло бы быть.
И вся ершалаимская история, если хорошенько призадуматься, столь же «достоверна», как и сочинение Левия Матвея. Правда, иной она быть и не должна и не может, поскольку рассказана — не будем забывать — Воландом, лукавым.
Среди интерпретаторов романа стало обычным, упомянув в критическом разборе романа имя Иешуа, тут же сбиваться на кажущееся синонимичным имя Иисус Христос (или — более кратко — просто Христос).
В связи с этим необходимо обратить внимание на то, что изложенная Воландом и мастером история Иешуа Га-Ноцри и он сам всего лишь пятью признаками пересекаются с историей евангельской и донесенным Новым Заветом образом Иисуса Христа: 1) местом действия — Иерусалимом, 2) временем действия — при Понтии Пилате в канун иудейского праздника Пейсах, 3) возрастом проповедника новых идей, 4) предательством Иуды, 5) способом казни — распятием.
Но: 1) Иешуа Га-Ноцри (имя его совпадает с именем Христа, евр. Iehoshwa, однако то же имя носили и другие библейские персонажи, например, тот, кто изображен в романе как Вар-равван; прозвище же резко отличается — в постбиблейском и современном иврите ha-notzri означает «христианин», в то время как греч. Χρίστος, евр. messiah — «помазанник») не имеет 12 апостолов и вообще какого бы то ни было сонма учеников; за ним ходит по пятам один лишь Левий Матвей, сам себя назвавший его учеником, каковым Иешуа его не считает; 2) никаких чудес, вроде воскрешения Лазаря, не совершает; 3) не кормит двумя рыбами и пятью хлебами тысячи голодных; 4) не въезжает на осле под приветственные вопли «осанна!» в Иерусалим («У меня и осла-то никакого нет, игемон, — сказал он») ; 5) родом он из города Гамала, расположенного далеко на север от Иерусалима, практически на территории Сирии (в другом месте романа говорится, что он из Эн-Сарида), и ни Вифлеем, ни Назарет не упоминаются; 6) на вопрос Пилата о происхождении Иешуа отвечает, что родителей своих не знает (мыслимо ли это для Иисуса Христа?!); 7) по словам самого Иешуа, его отцом был как будто некий сириец (в ранней версии сирийцем Иешуа называет себя), то есть он не из колена Давидова, как Христос; 8) распинают Иешуа не на кресте, а на столбе (надо полагать, Т-образном), как это и было в римскую эпоху; 9) гвоздями его не прибивают, как евангельского Христа, а привязывают веревками (что опять же соответствует исторической реальности) и, наконец, 10) после смерти он не воскресает и никому не является.
В заключение отметим, что проповедуемая Иешуа Га-Ноцри концепция доброго человека на самом деле появилась лишь в XI—XIII вв. в еретических общинах катаров и альбигойцев. Но пищу для размышления сам этот фразеологизм дает более чем обильную. Если принять во внимание то, что часть разговора Пилата с Иешуа, когда последний высказывает свои идеи, велась на греческом языке и то, что вся «ершалаимская» история передана в «евангелии от Воланда», — весь ее текст должен мыслиться как написанный (изложенный) по-гречески, поскольку так писалось любое, даже апокрифическое евангелие. Остается только представить, как по-гречески пишется и звучит «добрый человек». Возможны такие варианты: состоящий из двух слов, как и в русском «переводе», и из одного слова — субстантивированного прилагательного (по аналогии с русским раненый вместо раненый человек). Первый — χρηστός άνθρωπος, второй — просто χρηστός. Учитывая то, что в итатической традиции чтения греческого, которой обучали в системе духовного образования (а Михаила Булгакова учил греческому его отец, преподаватель Духовной академии), не было практически различия в произношении звуков, обозначенных буквами i (йот) и h (ита), слово χρηστός произносилось так же, как и Χρίστος: в русской транскрипции — [христос]. Таким образом из уст Иешуа, к кому бы он ни обращался, о ком бы ни отзывался, раздавалось: «[христос]». Его же самого так никто ни разу не назвал, И пусть χρηστός и Χρίστος всего лишь омонимы, вряд ли стоит называть вторым из них Иешуа Га-Ноцри.
Примечания
1. Чудакова М.О. Архив М.А. Булгакова: Материалы для творческой биографии писателя // Записки Отдела рукописей ГБЛ. Вып. 37. М.: Книга, 1976. С. 109.
2. Там же. С. 134; Она же. Жизнеописание Михаила Булгакова. М.: Книга, 1988. С. 401, 500.
3. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка в четырех томах. Т. 3. СПб., 1996. С. 350.
4. Жебелев С.А. Христос — плотник // Христианский Восток. Т. 6. Пг., 1922. С. 304—305.
5. Пг: Огни, 1919.
6. Чудакова М.О. Архив... С. 70 и прим. 108.
7. Захаров В.И. Поэтика Аристотеля. Варшава 1885 (собственно перевод текста Аристотеля: С. 55—100); Аристотель. Об искусстве поэзии. Греческий текст с переводом и объяснениями Владимира Аппельрота. М., 1893; Аристотель. Поэтика. Перевод, введение и прим. Н.И. Новосадского. Л.: Academia, 1927.
8. Цит. по: Захаров В.И., указ. соч. С. 67. (интересно отметить, что Булгаков, разрабатывая тему «поэт и историк», явно принимал во внимание не только собственно текст Аристотеля, но и замечания и комментарии переводчиков к нему).
9. Чудакова М.О. Архив... С. 97.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |