«Но внутренний смысл, нематериальный, у Вселенной должен быть. Без этого скучно жить».
А.Д. Сахаров
Современное булгаковедение по степени усложнения содержательности развивается в следующих плоскостях:
— публикация, описание и первоначальный анализ текстов (Булгаков 1991);
— интерпретация содержащихся в текстах реалий или культурологических мотивов (ср., например, «мотивную интерпретацию» Б. Гаспарова (Гаспаров 1988—1989);
— философская интерпретация: толкование идей, в основном этического характера, определение специфики их трактовки в творчестве писателя;
— философское осмысление, как особое, «инонаучное» (С. Аверинцев), целостное постижение художественной концепции.
Только после достижения последнего уровня — уровня осмысления — можно реально рассчитывать на возможность адекватного определения типа художественного мышления писателя и теоретическое воссоздание его поэтики в целом. Настоящая статья и является пролегоменами к философскому осмыслению романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита».
В философском плане стратегию осмысления в противоположность «классической» научной и философской рациональности развивал М. Хайдеггер. В его трактовке осмысление (Besinnung) есть такое умоустремление, которое ставит под вопрос самые общие нормы, предпосылки и цели, втягивая исследователя в сферу смысла объекта, т. е. в сферу «самовыдвижения» объекта и определения «горизонтов» человеческого существования, раскрытия бытия человека в мире (См.: Хютт 1991: 17—18). «Ощутить направление, в котором вещь уже движется сама по себе, — значит увидеть ее смысл. Во вникании в такой смысл — суть осмысления <...> Мы еще далеки от осмысления, пока просто что-то осознаем. Осмысление требует большего. Оно — отданность достойному вопрошанию» (Хайдеггер 1986: 82—83). Важнейшая задача человека формулировалась философом как поиск смысла, царящего во всем сущем, осмысление «бытия сущего». Причем само бытие человека как наиболее доступное нашему сознанию и представлялось необходимым ключом к раскрытию сущности и смысла Бытия, скрытых в самом человеческом существовании. Именно эта «тайна», скрытость сущности бытия подразумевала «герменевтический» путь ее раскрытия. При этом, по Хайдеггеру, и мыслитель, и художник обладают возможностью равного «разговора» об этой тайне, хотя и разными способами (Хайдеггер 1991: 141): «истина бытия» звучит и в «экзистенциалах» мыслителей», и в слове поэтов, ибо язык — такая же трансцендентная сущность, как и бытие, это — «дом бытия».
В литературоведении стратегию осмысления разрабатывал М. Бахтин (основные идеи которого связаны с разными областями гуманитарного знания, которое должно, по его мысли, быть воспринимаемым в живой своей целостности) применительно к случаям, когда обычные научные методы «не работают». Ее суть виделась в «переводе» любого объекта исследования в «образ мира, в слове явленный», т. е. в сферу смысла и символов. Содержание же символа, по Бахтину, «через опосредованные смысловые сцепления соотнесено с идеей мировой целокупности, с полнотой космического и человеческого универсума» и т. о. возможна не только «относительная (выделено М. Бахтиным — С.К., В.Х.) рационализация смысла», но и углубление его с помощью других смыслов» (Бахтин 1979: 361—362).
Таким образом, стратегия философского осмысления ориентирована на приоритетность человеческого существования в онтологическом смысле (понятие «Dasein» в «фундаментальной онтологии» Хайдеггера). Только при наличии этого бытия, т. е. способа бытия Человеком, ставятся вопросы о смысле бытия, реализуется (но не создается!) смысл Вселенной и реализуется «истина Бытия». Здесь под смыслом подразумевается не только (и не столько) модус человеческого постижения, но — в объективном смысле — сам Космос как смысл, как древнегреческий «правильный логос» (orthos logos) (Ср.: Аристотель 1984: 701—702).
Установка на «особость» человеческого бытия означает не только требование раскрытия смысла, но и встречный процесс смыслотворчества, творения новых смыслов Бытия в силу проникновения человеческого существования в поле «объективного» смысла сущего. Смыслотворчество есть всегда прорыв в трансцендентное. Он осуществляется, согласно К. Юнгу, посредством осмысления архетипических символов и творения новых. В этом отношении роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита», пронизанный «угаданными» автором архетипическими формами, трансформированными в особую образную систему и реализованными и в сюжетных ходах, и в мотивной структуре произведения, без сомнения, является особого рода смыслотворчеством. Наличие лежащей на поверхности романа символогии Добра и Зла, символов смерти и бессмертия, образов, лежащих в основе общечеловеческой символики мифов, сновидений позволяют говорить о том, что, с точки зрения философского подхода, перед нами «трансцендентальный» роман, подразумевающий в плане литературоведческой методологии бахтинское требование определения «смысла» и «предвосхищение дальнейшего растущего контекста, отнесения к завершенному целому и отнесения к незавершенному контексту». Этот смысл, по тонкому замечанию М. Бахтина, «(в незавершенном контексте) не может быть спокойным и уютным (в нем нельзя успокоиться и умереть)» (Бахтин 1979: 362).
В этом отношении роман «Мастер и Маргарита» отличается, по всей видимости, принципиальной открытостью именно в плане интерпретационного «предвосхищения» смысловых импликаций «растущего контекста» (хотя в определенной мере возможность разных толкований обусловлена, конечно, и «открытостью» в ином смысле: незавершенностью романа). Она в данном случае объясняет невероятное количество существующих на настоящий момент и порой «взаимоисключающих» друг друга интерпретаций как самого романа в целом, так и его отдельных сцен, сюжетных линий, образов, предлагаемых исследователями. Сказанное означает, что роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита» представляет собой такую подвижную структуру, которая «накапливает» смыслы, и приобретает способность отвечать на вопросы, которые, быть может, не были известны его автору. Интерпретационное поле романа «обречено» на постоянное расширение, смысл отдельных сцен или эпизодов может быть подсвечен иными смыслами, углублен ими, провоцируя возможности новых интерпретаций романа в целом.
Так, скажем, смысл следующего эпизода из диалога Понтия Пилата с Иешуа о жизни и смерти: «— Я могу перерезать этот волосок (земной жизни — С.К., В.Х.). — И в этом ты ошибаешься <...> согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?» (Булгаков 1990: 28), — может быть углублен и подсвечен дополнительными смыслами, содержащимися в отрывке из «Поэмы о смерти» Льва Карсавина: «Какие-то тоненькие-тоненькие ниточки связывают всех нас, и живых и мертвых, весь мир, становятся все тоньше, а не рвутся: не ниточки — тоненькие жилки, по которым бежит наша общая кровь. <...> Не рвутся слабые тоненькие ниточки, а страшно, что вот-вот порвутся» (Карсавин 1992: 246).
Или другой случай: появление ласточки в критические моменты разговора Иешуа с Понтием Пилатом (Ср.: «В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сделала под золотым потолком круг, снизилась <...>» (Булгаков 1990: 29), «В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове прокурора сложилась формула» (Булгаков 1990: 30), и, наконец, поведение Понтия Пилата в трагический момент вынесения окончательного смертного приговора «философу»: «Молчать! — вскричал Пилат и бешеным взором проводил ласточку, опять вспорхнувшую на балкон» (Булгаков 1990: 33).
С одной стороны, мотив влетающей и вылетающей ласточки, отягощенный многослойными мифологическими представлениями (от ласточки как одного из воплощения Христа, «символа жажды духовной пищи», ласточки как посредницы между жизнью и смертью до — влетающей ласточки как «вестника смерти» и т. д.), может быть воспринят в свете представлений О. Мандельштама о ласточке как символе несказанного, забытого Слова, которое необходимо высказать («Слепая ласточка в чертог теней вернется...») (Мифы 1982: 39). И тогда этот эпизод в контексте романа с неизбежностью отсылает нас к рукописи Мастера, предвосхищая ее появление, «обусловливая» ее необходимость.
К мотиву отыскания «потерянного слова» можно подойти и с другой стороны — со стороны закодированного в романе «Мастер и Маргарита» слоя, ключ к которому дан вынесением в заглавие романа условного, но совпадающего с особым рангом достоинства в масонской иерархии имени художника — Мастер. Оно придает роману «Мастер и Маргарита» определенный «масонский» привкус, оправданно вызывая целый ряд последующих ассоциаций. Нарастающая насыщенность текста «масонскими» отсылками создает впечатление нарочитого «восстановления» культурного кода масонства, который, безусловно, участвует в генерировании дополнительных смысловых полей произведения (См. об этом подробнее: Белобровцева, Кульюс 1993). Мотив утраченного слова, связанный в масонстве с идеей более глубокого понимания легенды о Первом Мастере и обретением Мастером (в шотландском масонском обряде, например) (Морамарко 1990: 172) степени Тайного Мастера, заставляет по-новому взглянуть на судьбу героя романа, Мастера-Учителя, и его «путь» из одного пространства романа в другое. Примеры можно умножить.
С точки зрения методологии осмысления метод мотивной интерпретации Б. Гаспарова в качестве имманентного подхода, подхода «изнутри» текста с целью наиболее полной репрезентации смыслового поля романа — необходимый, но недостаточный (в силу его неадекватности «открытости» романа М. Булгакова, подразумеваещего «растущий контекст») шаг на пути целостного и полного осмысления романа М. Булгакова. Выход за контекст представляется необходимым, и потенциальное указание на это обстоятельство можно усмотреть и в самом методе мотивационного анализа, автор которого сам указывает на существенные и несущественные мотивы, релевантные и нерелевантные мотивные планы. Ясно, однако, что представления о несущественности и нерелевантности весьма относительны и являют собой как раз источники возможных новаций в символоосмыслении контекста романа. Методология философского осмысления предполагает выход в саморазвертывающееся поле смыслотворчества. Но насколько это оправдано, и задает ли сам М. Булгаков изначально интенцию на такой прорыв, на чем он основан — вот вопросы, которые невозможно разрешить в рамках настоящей статьи. Отдельного разговора требует и специфика булгаковского «трансцендентализма», и игра двумя разными, но равноправными системами описания московского «реального» мира и мира ершалаимского, составляющие характерные черты поэтики М. Булгакова. И, наконец, сложный вопрос о разграничении конкретного смысла, приданного сцене, какой-либо детали, эпизоду самим автором, его художественными приемами, сюжетными ходами — и смыслами, привносимыми другой эпохой или исследователями, либо продиктованными родственностью с какими-либо культурными контекстами, тянущими за собой длинный шлейф самых разнообразных ассоциаций, которые могли не входить в задачу автора.
Литература
Аристотель 1984 Аристотель. Сочинения. Т. 4. М., 1984.
Бахтин 1979 Бахтин М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
Белобровцева, Кульюс 1993 Белобровцева И., Кульюс С. «Мастер и Маргарита» М. Булгакова как «эзотерический» текст: «масонский» слой в романе. — В кн.: Булгаковский сборник 1. Таллинн, 1993.
Булгаков 1990 Булгаков М. Собр. соч. в 5-ти тт. Т. 5. М., 1990.
Булгаков 1991 Михаил Булгаков: Современные истолкования. К 100-летию со дня рождения. 1891—1991. М., 1991.
Гаспаров 1988—1989 Гаспаров Б. Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер тер и Маргарита». — Даугава. 1988. №№ 10—12; 1989. № 1.
Карсавин 1992 Карсавин Л. Религиозно-философские сочинения. Т. 1. М., 1992.
Мифы 1982 Мифы народов мира. Т. 2. М., 1982.
Морамарко 1990 Морамарко М. Масонство в прошлом и настоящем. М., 1990.
Проблема 1980 Проблема объекта в современной науке. Реферативный сборник. М., 1980. С. 257.
Хайдеггер 1986 Хайдеггер М. Наука и осмысление. — В кн.: Новая технократическая волна на Западе. М., 1986.
Хайдеггер 1991 Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге. М., 1991.
Хютт 1991 Хютт В.П. Рецепция философии Хайдеггера в Эстонии. М., 1991.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |