Л. Спроге. Передоновский кот и Бегемот из свиты Воланда

Прокинется котом
Испуганная нежить.
А что она потом
Затеет? мучить? нежить?

Ф. Сологуб «Не трогай в темноте»...¹

<...> считаю долгом предупредить, что кот древнее и неприкосновенное животное.

М. Булгаков «Мастер и Маргарита»².

На символистскую многослойность романа «Мастер и Маргарита» исследователи обращали внимание в связи с проблемой полигенетизма ключевых мотивов произведения, при этом рассматривались структурные закономерности неомифологического романа, характерные как для поэтики символистов, так и вполне сопоставимого с соответствующим жанром в творчестве романистов XX века³.

Структура персонажей в романе-мифе наделена символическим значением; функция персонажа, как правило, актуализирует значимость самого субъекта действия, тем самым обнажая природу мифологизированного повествования. Травестирование принципа реалистического правдоподобия, сказавшееся и в суггестивной метафоричности, и в сатирическом ключе «нарратива», отразилось как на мотивной структуре, так и на персонажном уровне произведений подобной литературы. В поэтике романа-мифа феноменален зооморфный персонаж (например, «Кентавр» Дж. Апдайка или ряд текстов, в том числе и русских символистов, ориентированных на миф о Минотавре и др.), тот, кто соединяет в себе образ мифа и развивающийся мотив в художественном повествовании.

Характерно, что в создаваемой и Ф. Сологубом, и М. Булгаковым «атмосфере бесовщины» особое место отводится коту, хотя в системности использования «чудес» булгаковский персонаж обладает несомненной «незаурядностью».

Передоновский кот, «в отличие от булгаковского, еще не ездит в трамвае, но заставляет подозревать, что он, может быть, «жандарм» и «подслушивает»»⁴. Это — одна из тех инфернальных сил, наделенная магической властью, которая обладает исключительной возможностью вмешательства в ход жизни людей и событий. Замкнутый и таинственный мир сологубовских героев, чья земная жизнь, как правило, трагедийно движется к своеобразному тупику, населен враждебной человеку и губящей его нежитью:

Прозрачною щекой
Прильнет к тебе сожитель.
Он серою тоской
Твою затмит обитель, —

демонологические существа, игнорируя границы человечьего пространственного обитания (дома и «большого» мира), преследуют свою жертву ежеминутно и повсеместно:

Не трогай в темноте
Того, что незнакомо, —
Быть может, это — те,
кому привольно дома.
. . . . . .
Куда ты не пойдешь,
Возникнут пусторосли.
Измаешься, заснешь.
Но что же будет после?

Постоянное нагнетание злых чар, полонивших героя, завершается в финале произведения апофеозом «жуткого страха»:

И будет жуткий страх —
Так близко, так знакомо —
Стоять во всех углах
Тоскующего дома.

Обращает внимание в тексте стихотворения и характерная персонификация нежити в кота, схожесть их видимого облика:

Кто с ними был хоть раз,
Тот их не станет трогать.
Сверкнет зеленый глаз,
Царапнет быстрый ноготь...⁵

Устойчивость этой аналогии закреплена в романе «Мелкий бес», где передоновский кот постепенно, по ходу сюжетного развития, идентифицируется с нечистой силой — оборотнем, бесом: «Дверь в переднюю казалась Передонову особенно подозрительною. Она не затворялась плотно. Щель между ее половинами намекала на что-то, таящееся вне. Не валет ли там подсматривает? Чей-то глаз сверкал, злой и острый. Кот следил повсюду за Передоновым широко-зелеными глазами. Иногда он подмигивал, иногда страшно мяукал. Видно было сразу, что он хочет подловить в чем-то Передонова, да только не может, и потому злится. Передонов отплевывался от него, но кот не отставал»⁶.

По мере развития сюжетных коллизий романа «Мелкий бес» происходит постепенная «трансформация» образа домашнего животного — «толстого, белого, некрасивого» кота, объекта изощренных издевательств сологубовских героев⁷, — в непостижимую, злую, бесовскую силу, возникшую и действующую в магическом пространстве воцарившейся недотыкомки: «Кот, словно привлеченный криками, вышел из кухни, пробираясь вдоль стен, и сел около Передонова, глядя на него жадными и злыми глазами. Передонов нагнулся, чтобы его поймать. Кот яростно фыркнул, оцарапал руку Передонова, убежал и забился под шкап. Он выглядывал оттуда, и узкие зеленые зрачки его сверкали. <...> Вот под кроватью кот жмется и сверкает зелеными глазами, — на его шерсти можно колдовать, гладя кота впотьмах, чтобы сыпались искры. <...> Кот у Передонова дичал, фыркал, не шел по зову, — совсем отбился от рук. Страшен он стал Передонову. Иногда Передонов чурался кота. «Да поможет ли это?

— думал он. — Сильное электричество у этого кота в шерсти, вот в чем беда. <...> Кот вышел из соседней горницы, нюхал кровь, и злобно мяукал»⁸.

Таким образом, рассматриваемый персонаж олицетворяет в поэтике романа, наряду с подобными ему «бесовскими» образами, демонологическую традицию, интерес и пристрастие к которой придает своеобразный колорит творчеству Сологуба в целом. Эта традиция, также как и реалистическая и романтическая, становится одной из ведущих тем романа. Представленный в ракурсе демонологической традиции образ передоновского кота, как и другие персонажи романа, усложнен комплексом фольклорных и литературных реминисценций, а также той особенностью сологубовской манеры, которая была отмечена еще его современниками — «неуменье или нежеланье стоять вне своих стихов»⁹ — т. е. определенным характером автоцитатности¹⁰ и подчеркнутой «камерности» своего творчества. Кот — оборотень/бес, таким образом, становится в творчестве писателя автомифологичным персонажем, проходящим через ряд текстов — ср.:

Только забелели поутру окошки,
Мне метнулись в очи пакостные хари.
На конце тесемки профиль дикой кошки,
Тупоносой, хищной и щекатой твари.
Хвост, копытца, рожки мреют на комоде.
Смутен зыбкий очерк молодого черта.
Нарядился бедный по последней моде,
И цветок алеет в сюртуке у борта¹¹.

Мотив «оборотничества» является доминирующим (ср.: Володин-баран, оборотни-гимназисты, сестры Рутиловы-ведьмы и др.), развитие его увенчалось кульминацией разгульного маскарада — массового оборотничества, — завершившегося пожаром и провоцирующего преступление: убийство одного из оборотней (Володина). Тем самым вырабатывается универсальная система лейтмотивов, конструирующая архетип сюжетной структуры романа-мифа, в частности характерной и для «Мастера и Маргариты».

Неоднократно отмечаемая исследователями связь булгаковских произведений с прозой и стихами Ф. Сологуба¹² чаще обосновывается некоторым художественным сходством «Творимой легенды» и «Мастера и Маргариты». Вместе с тем роман, принесший Сологубу писательскую известность и ставший классикой литературы «серебряного века», явно отозвался в произведении М. Булгакова о московской бесовщине. Характерно уже то, что в сознании и современников писателя-символиста, и последующих поколений «Мелкий бес» был произведением, профанирующим тему Фауста и Мефистофеля (ср. неслучайное название статьи о романе критика А. Измайлова: «Измельчавший русский Мефистофель и передоновщина»).

В двух романах выделяется как связующая сюжетные части тема безумия; реальность мира оборачивается фикцией, сверхъестественное становится приемлемой реальностью, иррациональное мотивируется и повествовательной техникой и предрассудками — мифами обыденного сознания персонажей. В романе Булгакова отсылками к «Мелкому бесу» становятся:

1. Близкие по структуре топографические соответствия и психологические состояния. В романе Сологуба пространственные представления героев отмечены магической природой¹³, не является исключением и пространство городского сада, где после выпитого пива Передонов и Володин сели на скамеечку над прудом: — Зачем тут грязное зеркало, Павлушка? — спросил Передонов, и ткнул палкою по направлению к пруду. Володин осклабился и ответил: — Это не зеркало, Ардаша, это — пруд. А так как ветерка теперь нет, то в нем деревья и отражаются, вот оно и показывает, будто зеркало. Передонов поднял глаза. За прудом забор отделял сад от улицы. Передонов спросил: — А кот на заборе зачем? Володин посмотрел туда же, и сказал, хихикая: — Был, да весь вышел. Кота и не было, — померещился он Передонову, — кот с широко-зелеными глазами, хитрый, неутомимый враг». (С. 222.)

Экспозиция романа «Мастер и Маргарита» представлена эпизодом галлюцинации Берлиоза на Патриарших прудах: «Напившись, литераторы <...> уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало (ср. с состоянием Передонова из цитированного выше отрывка «Передонов крикнул испуганно <...> — Зачем? — думал он тоскливо, и не понимал»). И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида <...> все кончилось, марево растворилось, клетчатый исчез...» (С. 424—425).

В обоих романах также знаменателен эффект зеркала (и предмета, и метафоры — «заркала вод»), обнажающего субстанцию магического, зазеркального или «потустороннего» пространства, своеобразного бесовского приюта, причем в двух текстах акцентирован признак грязной зеркальной поверхности: «Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в передней, давно не вытираемом ленивой Груней, отчетливо увидел какого-то странного субъекта <...> А тот отразился и тотчас пропал <...> в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал. <...> Прямо из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий, в котелке на голове и с торчащим изо рту клыком...» (С. 498, 500).

2. Между двумя текстами романов обнаруживаются событийные и ономастические параллелизмы: активность бесовской силы усиливается с переездом на новое место жительства — см. «штучки» свиты Воланда в квартире погибшего Берлиоза и «чертовщину» на новой квартире Передонова: «Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределенных очертаний, — маленькая, серая, юркая недотыкомка». (С. 126). Совпадающие имена некоторых персонажей: первая служанка Передоновых и домработница Маргариты — Наталья, актер («Мелкий бес») и конферансье («Мастер и Маргарита») — Бенгальский дополняются и литературными аллюзиями: характерное обыгрывание «похожести» персонажа на свинью (Передонов, Клавдюшка-дюшка — так «кличут» в городе свиней) и превращение Николая Ивановича, соседа Маргариты, в борова.

3. Тенденция к созданию атмосферы народной демонологии подчеркнута расхожим представлением о чёрте-иностранце: ср. «Кот дико мяукал, прижимался к стене, и вдруг с громким и резким мяуканьем, шмыгнул меж рук у Передонова, и выскочил из горницы. — Черт голландский! — сердито обругал его Передонов. — Черт и есть, — поддакивала Варвара, — совсем одичал кот, погладить не дается, ровно в него черт вселился». (С. 214). «Вы — немец? — осведомился Бездомный. — Я-то?.. — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, немец» (С. 434).

4. Ряд соответствий в рассматриваемых романах устанавливается общностью функций игры в карты и в шахматы. Герои «Мелкого беса» постоянно играют в стуколку, одну из популярных азартных игр в России, гадают на картах, хотя механизм и игры, и гадания развернуто не представлен в сюжете произведения. В «Мастере и Маргарите» игральные карты — это материал для «простеньких» фокусов кота и Фагота в Варьете — превращение колоды карт в пачку червонцев, семерка пик служит мишенью для состязания на пистолетах Азазелло и кота. Мотив «оживания» карточной колоды в «Мелком бесе» корреспондируется с эффектом живых шахматных фигурок во время игры Воланда и кота.

5. В создании «демонологической ауры» двух романов ближайшим ориентиром может быть названа книга М.А. Орлова «История сношений человека с дьяволом» (1904 г.), входившая в круг чтения Ф. Сологуба (переиздавая свой роман, писатель «шлифовал его долго и усердно») и М. Булгакова, последний мог позаимствовать откуда прозвище для кота — «Бегемот», так назван один из семи дьяволов, которыми была одержима игуменья одного монастыря¹⁴: бес Бегемот был пятым по счету и происходил из чина Престолов, «этот бес изображался в виде чудовища со слоновой головой, с хоботом и клыками, руки у него были человеческого фасона, а громаднейший живот, коротенький хвостик и толстые задние лапы, как у бегемота, напоминали о носимом им имени»¹⁵. В «Истории...» Орлова кот/кошка непременно носители бесовской стихии, кошачий облик принимает воплотившаяся душа, алчущая огненного (ср. мотив огня/пожара в романах) воссоединения с сатаной: в одном из сюжетов книги Великий Мастер масонского общества заклинает большого черного дикого кота: «Во имя Молоха, Астарота, Вельзевула и Люцифера! Если ты кошка, то оставайся кошкою, но если ты воплотившаяся душа, то стань свободною. Священный огонь ожидает тебя и навеки тебя воссоединит с нашим божеством»¹⁶.

Мотив кошачьей личины и настоящего обличья устанавливает еще одну аналогию: кот — молодой человек: «Среди гостей был один, с рыжими усами, молодой человек, которого даже не знал Передонов. Необычайно похож на кота. Не их ли это кот обернулся человеком? Недаром этот молодой человек все фыркает, — не забыл кошачьих ухваток». (С. 218). Ср.: «Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом, какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны». (С. 795).

«Генетическая» близость, но не подобие, двух «инфернальных» персонажей дает возможность вскрытия системы глубинных художественных тенденций, сближающих оба романа.

Примечания

1. Сологуб Ф. Стихотворения. Л., 1978. С. 326—327.

2. Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Худ. лит., 1973. С. 758. В дальнейшем ссылки на это издание, страницы указываются в тексте статьи.

3. Из последних работ, где актуализирована связь «Мастера и Маргариты» с символистской прозой см.: Йованович М. Об источниках «Мастера и Маргариты» // Известия Академии наук. Серия литературы и языка. 1992. № 1. С. 61—70; интересен также вывод, подтверждающий наблюдения Лены Силард о прозе русских символистов: «Проза русских символистов за 30 дет исканий, включавших то простую аллегоричность «костюмного» романа, то элементы импрессионизма или стилизаций в духе сецессио, то сюрреализма и даже конструктивизма (например, в «Петербурге»), может быть, именно благодаря разнообразию и широте исканий, оказала воздействие на поэтику повествовательных жанров поздней русской литературы. И когда мы наталкиваемся на сходство параболы А. Платонова с соответствующим жанром у Камю, переработавшим опыт Кафки, или замечаем родство мифопоэтики М. Булгакова с принципами романа-мифа у Т. Манна, отталкивавшегося от Джойса, мы не должны считать это неожиданностью». (Л. Силард. Поэтика символистского романа конца XIX — начала XX в. (В. Брюсов, Ф. Сологуб, А. Белый) // Проблемы поэтики русского реализма XIX в. Л., 1984. С. 281—282.)

4. Силард Л. Указ. соч. С. 273.

5. См. цитированное в эпиграфе стихотворение Ф. Сологуба (сноска 1).

6. Сологуб Ф. Мелкий бес. Роман. М.: Худ. лит., 1988. С. 232—233. Далее в тексте указываются страницы этого издания. (Выделено мною — Л.С.)

7. Ср.: гл. II «Передонов теребил его (кота — Л.С.), — дергал за уши, за хвост, тряс за шею. Володин радостно хохотал и подсказывал Передонову, что еще можно сделать: «Ардальон Борисович, дунь ему в глаза! Погладь его против шерсти! Кот фыркал и старался вырваться, но не смел показать когтей, — за это его жестоко били»; гл. VII «По дороге Передонов сорвал несколько шишек от чертополоха, и сунул их в карман. «Это для чего же вы собираете?» — осклабясь, спросил Володин. «Для кота», — хмуро ответил Передонов. «Лепить в шкуру будете?» — деловито осведомился Володин. «Да». Володин захихикал. «Вы без меня не начинайте, — сказал он, — Занятно»; гл. XXI «Опять мальчишка прибежал, принес кота, и бросил, а у кота на хвосте гремушки, — так и гремят. Кот забился под диван, и не выходит. <...> Передонов отыскал репейниковые шишки, и снова принялся лепить их в кота»; гл. XXIV «Передонов привязал кота за веревку, — ошейник сделал из носового платка, — и повел в парикмахерскую. Кот дико мяукал, метался, упирался. Иногда в отчаянии бросался он на Передонова, — но Передонов отстранял его палкою».

8. Сологуб Ф. Мелкий бес. С. 119, 178, 220, 284.

9. Анненский Инн. Книги отражений. М., 1979. С. 348.

10. Минц З.Г. О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов // Творчество А.А. Блока и русская культура XX века: Блоковский сборник III. Тарту, 1979. С. 114; Кукушкина И.Ю. О цитатности в сборниках Ф. Сологуба «Родине» и «Пламенный круг» // Блоковский сборник XI. Тарту, 1990. С. 23—38.

11. Сологуб Ф. Стихотворения. С. 374.

12. Шаргородский С. Собачье сердце или Чудовищная история // Литературное обозрение. 1991. № 5. С. 88; М. Йованович. Указ. соч. С. 66—68, см. также список литературы к этой статье. С. 72.

13. Ильев С.П. Русский символистский роман. Киев, 1991. С. 23.

14. См. указание на это в исследованиях М.О. Чудаковой «Архив М.А. Булгакова. Материалы для творческой биографии писателя». М., 1976. С. 76; Б.М. Гаспарова «Из наблюдений над мотивной структурой романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Даугава, 1988. № 12. С. 109.

15. Орлов М.А. История сношений человека с дьяволом. М., 1991. С. 344.

16. Там же. С. 414. Указанием на этот эпизод автор статьи обязан Ю.Ю. Спроге.