Диалог Бога и Сатаны в «Книге Иова» («Ветхий Завет»)

И сказал господь сатане...

(Иов, 1:6—12).

Мефистофель (Господу): — Угодно об заклад побиться?

И. Гёте. «Фауст». Пролог (Пер. Д. Мережковского)

«Читаю Библию, святой Дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и (Шекспира».

А.С. Пушкин. (Из письма Н.Н. Гончаровой от 1824 г.)

Договор Бога с дьяволом («Во власть твою // Раба Господня отдаю»). Мефистофель в «Фаусте» Гёте — это гигантская черная темная сила, отданная волею Бога в услужение Фаусту, который получает её в качестве исключения за научные достижения. У гётевского Мефистофеля гигантские возможности, но сам он не вправе использовать эти возможности по своему усмотрению. Он — власть исполнительная. У Фауста, который может отдать любой приказ Мефистофелю, в руках вся полнота власти на планете. Но парадокс в том, что сам Фауст об этом не подозревает. Конечно, та власть, которую имеет Фауст у Гёте, и власть Фауста в пушкинской «Сцене из Фауста» (1825) — это разные уровни власти. У Гёте Фауст на равных с канцлерами и царями древнего мира, вместе с Мефистофелем он дает советы самому императору, пытаясь спасти империю от развала. Фауст у Гёте уверен, что власть дает счастье. У Пушкина же Фауст — скучающий гений. Ему скучно, и это позиция человека, пресыщенного властью. Что касается силы власти Воланда в романе Булгакова «Мастер и Маргарита», Коровьев так говорит о ее размахе Маргарите: «Мы увидим <на балу Сатаны> лиц, объем власти которых в свое время был чрезвычайно велик. Но, право, как подумаешь о том, насколько микроскопически малы их возможности по сравнению с возможностями того, в чьей свите я имею честь состоять, становится смешно и, даже я бы сказал, грустно» (гл. 22).

Награда и кара («Угодно об заклад побиться?») (И. Гёте. «Фауст». Пролог; пер. Мережковского). В Книге Иова недвусмысленно ставится под сомнение популярная трактовка Завета как сделки. Действительно ли так уж возвышенна преданность Иова Богу, если она приносится только в обмен на божественные благодеяния? «Разве не за мзду богобоязнен Иов?» — в этом вопросе библейский Сатана как бы предвосхищает те обвинения, которые не раз потом выдвигались против религиозной этики, якобы всецело построенной на «награде и каре».

Вообще, судьба демона — трагична, как и судьба самого человека. Злой дух — есть олицетворение мщения, и вся его судьба — это мстительные подвиги. Возможно ли тогда, чтобы тот, кто изначально в результате своей мести предназначен был сеять зло на земле и докучать злом человеку, принес бы ему хоть какую-то благую весть в облегчение его судьбы?

Гёте И. приоткрывает нам это Закулисье в драме «Фауст» (1808). Пушкин в осмысление драмы Фауста пишет также свою «Сцену из Фауста» (1825), а через сто лет Булгаков, отвечая и на наши вопросы здесь, берет эпиграфом к своему роману «Мастер и Маргарита» (1928) слова Беса Мефистофеля, гетевского духа зла: «Я — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Эти слова, мудрствуя лукаво, действительно произносит у Гёте Бес Мефистофель. Но Булгаков вполне мог бы взять эпиграфом к своему роману и другие строки из «Фауста» Гёте, в которых мы найдем Беса Мефистофеля «сочувствующим» человеку духом Зла (как и сам Воланд у Булгакова):

Господь:

Так на земле все для тебя не так?

Мефистофель:

Да, господи, там беспросветный мрак,
И человеку бедному так худо,
Что даже я щажу его покуда.

И. Гёте. «Фауст» (1808). «Пролог на небесах»

Здесь у Гёте в «Прологе» к «Фаусту» мы видим Мефистофеля, хоть и с нескрываемым скепсисом, однако же «сочувствующим» человеку («...так худо, // Что даже я щажу его покуда»). Снова после Бытия Моисея в Ветхом Завете (где мы найдем самый первый диалог между Богом и Змием), Гёте опять включает подобный диалог в сюжет своей драмы о дальнейшем бытии и судьбе человечества (диалога Бога с Бесом Мефистофелем, который называет себя здесь правнуком тысячелетней Змеи-искусительницы).

Тема «милосердия» дьявола звучит и в романе Булгакова: «Я о милосердии говорю, — объяснил свои слова Воланд, не спуская с Маргариты огненного глаза. — Иногда совершенно неожиданно и коварно оно проникает в самые узенькие щелки» (гл. 24). Пусть даже и со всем своим нескрываемым скепсисом, как у Мефистофеля Гёте, мы видим булгаковского Воланда в этой сцене все же «сочувствующим» человеку в его земной судьбе. В результате, несчастная Фрида, вопли которой проникали «в самые узенькие щелки» (то есть, доходили не только до человеческого слуха, но и до обитателей ада), была милосердно пощажена в своем вечном страдании, данном ей в наказание за убиение младенца.

Гёте, когда замыслил своего Мефистофеля — «духа отрицанья», приносящего Господу весть о бедственном положении людей, тоже не был оригинален в таком повороте сюжета. Сцену, подобную «Прологу на небесах» у Гёте, мы можем обнаружить, как можно об этом догадаться, — еще в Библии, а именно, в Книге Иова, в которой библейский автор (в нем подозревают даже самого царя Соломона), также выводит на сцену Сатану.

Диалог Бога и Сатаны в «Книге Иова» («Ветхий Завет»). Здесь, в Книге Иова, мы также найдем сцену в Раю и эпизод с включенным в него диалогом между Богом и Сатаной. Эта библейская сцена переносит нас в надзвездные чертоги, где на престоле, подобно царю, принимающему доклады вельмож, восседает сам Бог Ягве, окруженный своими слугами-ангелами. Среди этих «сынов Божиих» выделяется один — с именем Сатана (т. е., Противящийся). Это имя не должно нас вводить в заблуждение: Противник (Противящийся) у Иова — не совсем дьявол, как его стали понимать позже в классической христианской демонологии. Это, скорее, демон — дух отрицающий, как понимал его, например, Пушкин, создавая подобный образ в своем стихотворении «Демон» (1823). Задача демона — испытывать (искушать) человека.

Библейский диалог между Богом и Сата́ном (будем здесь называть его именно как Сата́н — с ударением на последнем слоге, на манер французской библии, где он назван Satan, чтобы нам отличать его от Сатаны-дьявола в классической христианской демонологии) происходит непосредственно после того, как демон Сата́н, обежав землю и обозрев людей на земле, приходит к Господу с некими упреками, настаивая на том, что праведник Иов, которого Бог «заприметил», почитает его лишь потому, что тот благословлен на удачу («Разве даром богобоязнен Иов?»). Сата́н просит у Бога разрешения проверить преданность Иова и его веру в Бога, на что Бог дает свое согласие, но в ограниченных пределах — Сата́н может насылать на человека любые бедствия и несчастья для испытания Иова, отнимая у него все, но не властен над его душой:

«И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана.

И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее.

И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла.

И отвечал сатана Господу и сказал: разве даром богобоязнен Иов?

Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле; но простри руку Твою и коснись всего, что у него, — благословит ли он Тебя?

И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошел сатана от лица Господня» (Иов, 1:6—12).

Итак, в Библии, где действительно можно найти все темы, которые оказываются в последующем богатым источником мировой литературы, можно найти и такой поворот сюжета, когда темный дух зла — демон Сата́н (дух противящийся), названный также у Пушкина в «Сказке о попе...» супостатом (от ст.-слав. противоречащий, противостоящий: «Экого послали супостата!») — отправляется «благовестить» на землю.

Сама эта сцена из Книги Иова (сцена аудиенции в божественных чертогах) — очень повлияла не только на Гёте, но и на Пушкина. Пытаясь создать подобную сцену в «Гавриилиаде» (1821), Пушкин также рисует в своей поэме картину тронного зала — с восседающим божеством на троне и иерархическими рядами ангелов вокруг, он рисует картину явления Всевышнего перед своими «сынами», и все это представлено у Пушкина как сон Девы Марии:

Всевышний рек, — и деве снится сон:
Пред нею вдруг открылся небосклон;
Во глубине небес необозримой,
В сиянии и славе нестерпимой
Тьмы ангелов волнуются, кипят,
Бесчисленны летают серафимы,
Струнами арф бряцают херувимы,
Архангелы в безмолвии сидят,
Главы закрыв лазурными крылами, —
И, яркими одеян облаками,
Предвечного стоит пред ними трон.
И светел вдруг очам явился Он...
Все пали ниц... Умолкнул арфы звон.

«Гавриилиаде» (1821)

Эта пушкинская сцена явления Всевышнего смыкается не только с библейской сценой из Книги Иова, но также и со сценой из «Пролога» «Фауста» Гёте, где мы также можем видеть самого Господа, окруженного его небесным воинством, и в его первых рядах трех архангелов — Рафаила, Гавриила и Михаила:

Рафаил:

Дивятся ангелы господни,
Окинув взором весь предел.
Как в первый день, так и сегодня
Безмерна слава божьих дел.

Михаил:

...мы, господь, благоговеем
Пред дивным промыслом твоим.
Мы, ангелы твои господни,
Окинув взором весь предел,
Поем, как в первый день, сегодня
Хвалу величью божьих дел.

И. Гёте. «Фауст» (1808). «Пролог на небесах» (Пер. с нем. Б. Пастернака)

В этой сцене «Фауста» Гёте в хоре ангелов воспевает творение Бога и архангел Гавриил. Затем с визитом является Мефистофель — совсем как Сата́н в Книге Иова — доложить о жалком состоянии дел в белом свете.

У Пушкина в «Гавриилиаде», его травестийно переосмысленной буффонадной поэмы-мистерии, Архангел Гавриил становится одним из главных героев, в честь которого и названа «Гавриилиада». Сатана у Пушкина не присутствует на подобной аудиенции, как Мефистофель у Гёте (или Сата́н у Иова). На подобной аудиенции у Всевышнего мы можем видеть у Пушкина Деву Марию («Лицу небес Мария предстоит»). Во время церемонии ее взор привлекает своим необычайным ликом архангел Гавриил. Именно он должен у Пушкина донести Деве Марии благовестие о непорочном зачатии («...Царь небес... в Меркурии архангела избрал, // И вечерком к Марии подослал»).

Также как библейский Сата́н в сцене Иова — дух противящийся, пришедший «предстать пред Господа» и возразить ему по поводу Иова, которого Бог привечал как праведника («обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова?»), у Пушкина в «Гавриилиаде» Сатана (дух Лукавый) — тоже раздосадован тем, что Бог заприметил (имел «на примете») праведницу и девственницу еврейку Марию. Но у Пушкина Сатана не просит разрешения Господа совершить искус, а сам, по своей собственной воле, отличной от божественной, ввергает рабу Марию в несчастья и беды вопреки его воле. Задача дьявола — помешать пришествию сына Божьего в мир людей (которое Бог задумал как таинство искупления грехов и спасения человечества).

Задумав искушение, Сатана в «Гавриилиаде» Пушкина, пытается заставить деву Марию по-другому «познать блаженство» (здесь вступает в действие двусмысленность, которую, как известно, часто допускает Сатана, шутя коварно). «Блаженство» у него — скорее эротическое блаженство и обратно противоположно блаженству познания Бога. Сатана в «Гавриилиаде» Пушкина скорее выполняет антимиссию, как это и следует травестийному персонажу, смешивая при этом все понятия — человеческого верха и низа и вводя во искушение деву Марию (что повторяет сцену искушения Евы Змием — в «Бытии» Моисея).

По тому, как Пушкин переосмысливает ветхозаветную поэтику, можно заметить, что он читал библию во французском варианте (на французском языке). Французские влияния четко прослеживаются у него в тексте «Гавриилиады», которая явно испытала влияние Книги Иова. Так, наряду с определением Всевышний, которое Пушкин использует для названия Бога, мы встречаем у него также и другое — Предвечный («Предвечного стоит пред ними трон»), которое, собственно, является калькой с французского — l'Eternel (от фр. Вечность), которое в Книге Иова на французском языке употреблено как эвфемизм Бога. Представляется, что Пушкин действительно, скорее всего, читал Книгу Иова именно на французском языке, где мы найдем и эпизод аудиенции с подобным эвфемизмом — Предвечный в замену Бог. Употребление Пушкиным Предвечный для имени Бога действительно можно рассматривать как влияние французского варианта текста библии, в котором Бог постоянно назван «L'Eternel» (Вечность).

Таких французских влияний у Пушкина обнаруживается немало в поэтическом языке «Гавриилиады». Так французское «se présenter devant l'Éternel» (что означает «предстать перед Богом», а буквально — «предстать перед лицом Вечности», которое в русской библии переведено как «предстать пред Господа», в поэме Пушкина передано как «предстать лицу небес» («Лицу небес Мария предстоит»), и это опять совершенная калька Пушкина, дословный перевод с французского оборота: «Or, les fils de Dieu vinrent un jour se présenter devant l'Étemel, et Satan vint aussi au milieu d'eux se présenter devant l'Éternel»; Job, 2:1 («Пришли однажды сыны божии предстать пред ликом Небес, среди них пришел также и Сата́н предстать пред лицом Вечности» (здесь и впоследствии перевод с фр. наш — А.-А.А.)

Тот же самый эпизод из Книги Иова (аудиенция у господа) И. Гёте перелагает почти дословно в «Фаусте» в «Прологе на небесах». Его Мефистофель также является на прием к Господу среди других многочисленных ангелов, чтобы доложить о положении дел на земле.

В «Гавриилиаде» Пушкин вводит Сатану не в эпизод божественной аудиенции «сынов божиих» «пред Господа», а находит другой для этого эпизод. Но характерно то, что, как и в библейском варианте Книги Иова, у Пушкина мы тоже видим Сатану «обегающим землю и людей» («De parcourir la terre et de m'y promener»). Во французской библии (в Книге Иова) мы читаем: «L'Éternel dit à Satan: D'où viens-tu? Et Satan répondit à l'Éternel: De parcourir la terre et de m'y promener»; Job, 2:2) (Предвечный спросил y Сата́на: «Откуда явился ты?» И Сатан отвечал Предвечному: «Я только что обежал землю и прошелся по ней»).

Пушкин подхватывает это библейское «de m'y promener» («только что прогулялся по ней <по Земле>»), но передает его в травестийно сниженной форме — «шатаясь в белом свете»:

Но, старый враг, не дремлет сатана!

Услышал он, шатаясь в белом свете,
Что бог имел еврейку на примете,
Красавицу, которая должна
Спасти наш род от вечной муки ада.
Лукавому великая досада —
Хлопочет он.

А.С. Пушкин. «Гавриилиада» (1821)

Пушкинское «Бог имел еврейку на примете» — явно является, хоть и переосмысленной, фразой из Книги Иова: «L'Éternel dit à Satan: As-tu remarqué mon serviteur Job?» («И сказал бог Сатане»: «Не приметил ли ты раба моего Иова?»)

Если в Книге Иова о главном герое Иове сказано: «c'est un homme intègre et droit, craignant Dieu, et se détournant du mal. Il demeure ferme dans son intégrité, et tu m'excites à le perdre sans motif»; Job, 2:3 («это человек честный и прямой, страшащийся Господа и не приемлет зла. Он тверд в своей цельности, и ты раздосадуешь меня, если погубишь его без нужды» (перевод наш — А.-А.А.). «Il n'y a personne comme lui sur la terre» («нет никого на земле, как он»), — то подобными же характеристиками наделяет своих героев и Пушкин, но только не Иова, а свою героиню — Деву Марию, для которой Бог предопределил выполнить божественную миссию, — дать человечеству сына божия — fils de Dieux (у Пушкина: «Спасти наш род от вечной муки ада»).

Гнев и досада Бога во французской библии («tu m'excites» — «ты меня разгневаешь, раздосадуешь») у Пушкина становится характеристикой раздосадованного Сатаны: «Лукавому великая досада».

В следующей строке стиха из Библии (Job, 2:4) Сатана выказывает свое понимание принципа Вечности (l'Éternel) — как благословения господня, которое Сатана, однако, понимает всего лишь как некую сделку («Peau pour peau!»): «Et Satan répondit à l'Éternel: Peau pour peau tout ce que possède un homme, il le donne pour sa vie»; Job, 2:4 («И отвечал Сата́н пред Небесами: Жизнь за жизнь! Все, чем обладает человек, это Небеса дают ему для жизни»; перевод наш — А.-А.А.).

Вечность заботится о человеке изначально. Это то, с чем человек рождается, — таково благословение человека Господом Богом. Эта мысль также ясно звучит и у Гёте, где мы узнаем, что Бог, как заботливый садовник о розах, заботится о душе Фауста:

Сажая деревцо, садовник уже знает,
Какой цветок и плод с него получит он.

И. Гёте. «Фауст» (1808). «Пролог на небесах» (Пер. с нем. Н. Холодковского)

И в Книге Иова темный дух Сата́н также хорошо понимает заботы Бога, но как дух мстительный, наделенный завистью и ревностью по отношению к другим «сынам божиим», он мыслит лишь категориями сделок («Peau pour peau!»). Он предлагает сделку самому Господу, чтобы проверить Иова, который, по словам Господа, пребывает в твердости веры («Il demeure ferme dans son intégrité»). Сата́н упрекает раба божиего Иова в корыстности его веры, замыслив ему испытание, обращаясь к богу с предложением сделки: «Mais étends ta main, touche à ses os et à sa chair, et je suis sûr qu'il te maudit en face»; Job, 2:5 («Но протяни руку твою, коснись его кости и плоти, и я уверен, что он проклянет тебя в лице твоем»; перевод наш — А.-А.А.).

Ф.М. Достоевский, которому также принадлежит сцена явления Черта Ивану Карамазову в романе «Братья Карамазовы», говорил о «Фаусте» Гёте: «"Фауст" Гёте? — это только переживание книги Иова, прочтите книгу Иова — и вы найдете всё, что есть главного, ценного в Фаусте». Гёте действительно повторяет в «Фаусте» этот мотив сюжета Книги Иова — об испытании праведника Иова Сата́ном и о заключении им пари с Богом.

У самого Гёте Мефистофель также предлагает сделку Господу:

Бьюсь об заклад: он <Фауст> будет мой!
Прошу я только позволенья, —
Пойдёт немедля он за мной.

И. Гёте. «Фауст» (1808). «Пролог на небесах» (Пер. с нем. Н. Холодковского)

В Книге Иова Бог лукаво идет на подобную сделку. Он отдает Иова в руки демона Сата́на, но ставит злому и мстительному духу пределы его власти над человеком, — испытывая Иова, тот не может лишать праведника жизни, заботясь все же о его живой душе: «L'Éternel dit à Satan: Voici, je te le livre: seulement, épargne sa vie»; Job, 2:6 (Ответ Вечности был Сатане: «Итак, я предоставляю его тебе, но только храни его жизнь»; перевод наш — А.-А.А.). Во всех испытаниях, предусмотренных Сатаной человеку, Бог предписывает ему, однако, хранить самое ценное — хранить живую душу Иова. Эту мысль из Книги Иова унаследовал также и Гёте, у него также — при всем коварстве Мефистофеля, тот различает человека с живой и мертвой душой:

Котам нужна живая мышь,
Их мертвою не соблазнишь.

И. Гёте. «Фауст» (1808). «Пролог на небесах» (Пер. с нем. Пастернака)

Пушкин, создавая свои сцены из Фауста (1821), также передает эту мысль о живой и мертвой душе. В одной из сцен («Наброски», 1821), в которой он приводит своего Фауста на аудиенцию пред Вечностью (представленной у него божеством Смерти), Мефистофель и Смерть тоже рассуждают у Пушкина о душе Фауста:

Смерть:

— Зачем пожаловал сюда?

Мефистофель:

— Привел я гостя.

Смерть:

— Ах, создатель!..

Мефистофель:

— Вот доктор Фауст, наш приятель. —

Смерть:

— Живой!

Мефистофель:

— Он жив, да наш давно —
Сегодня ль, завтра ль — все равно.

Смерть:

— Об этом думают двояко;
Обычай требовал, однако,
Соизволенья моего...

А.С. Пушкин. «Наброски к замыслу о Фаусте» (1821)

Книга Иова дала драматическую завязку многих сюжетов мировой классики и составляет определенный реми-нисцентный слой и в произведениях Пушкина и Гёте, и впоследствии Булгакова — писателей, которые бесконечно варьируют в своем творчестве эту сцену, где человек и сатана предстают «пред господа».

Библия включила Книгу Иова в свой канон, тем самым показав, что откровение библейское есть откровение всечеловеческое. Все, что происходит с Иовом в библейской книге, — универсально, и в том или ином виде знакомо каждому человеку, живущему на земле, испытавшему земные страдания: «Et Satan se retira de devant la face de l'Éternel. Puis il frappa Job d'un ulcère malin, depuis la plante du pied jusqu'au sommet de la tête; Job, 2:7» («И Сата́н удалился от лица Вечности. Потом он поразил Иова страшной язвой от самых подошв его до макушки головы»; перевод наш — А.-А.А.).

Книга Иова — это шедевр, равный греческим трагедиям и диалогам Сократа и Платона. Здесь истина находит свое выражение еще убедительнее, чем в греческом самопознании. А диалоги и монологи обладают той же глубиной, какой на следующем этапе развития риторики обладают монологи Шекспира и Гёте. Книга исполнена гигантской космической образности и одновременно являет собой подобие «сократического диалога», в котором совершается искание истины, но не в холодных состязаниях ума, а перед лицом жизни и смерти, ибо это последний спор, и на чашу весов здесь брошена сама человеческая судьба.

Явление демона, наславшего чуму на человечество, мы видим у Пушкина в трагедии «Пир во время чумы», также сохранившей весь пафос монологов и диалогов страдающего Иова. Героя, подобного бедному Иову, мы найдем у Пушкина и в «Медном всаднике», — в образе его «безумца бедного» Евгения, пережившего катастрофу наводнения, в результате которой он потерял все, что имел в жизни, включая рассудок. Наконец, булгаковский Мастер, находясь в психолечебнице — после того, как все до последнего у него было отнято в этой жизни: и любовь, и дом, и сгоревший роман, — в своей исповеди Ивану Бездомному также сохраняет весь пафос монологов и диалогов страдающего Иова.