— «...это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. <...> Завтра сожгу тебя. Dixi»
— «Я приду и вновь одержу победу, придя со своими избранниками»
Ф.М. Достоевский. «Братья Карамазовы»
Внутренний монолог Инквизитора («Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел?») По замыслу Ивана Карамазова, именно в том «прототипическом» диалоге (диалоге между Христом и Дьяволом, представленном в Евангелии от Луки и в Евангелии от Матвея), заключалась и тайна всемирной истории, и ответ на глубочайшие требования человеческой природы.
В тексте написанной и впоследствии сожженной Иваном Карамазовым Легенды диалоги (библейский — Христа и Дьявола; а также диалог Христа и Инквизитора) даны Достоевским в непрямой форме — в пересказе Иваном Карамазовым своему брату Алеше, то есть, в косвенной речи.
Сама речь Инквизитора, собственно, представляет собой внутренний монолог. Это говорит в нем его внутренняя совесть. Инквизитор, бесспорно, узнал в пленнике Христа, но сам себе в этом боится признаться и вступает в воображаемый спор: «Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его».
Инквизитор предлагает Иисусу, снова явившемуся в мир людей (Второе пришествие Христа) вспомнить тот первый диалог с Дьяволом — «могучим и умным Духом» и ответить, «кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя?».
Христос при этом безмолвствует:
Инквизитор (Христу):
«— <Разве> Вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что-нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне?
Христос:
— ...
Инквизитор:
— Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но, знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, это знаешь».
Диалог в диалоге. Диалог Христа и Дьявола внутри диалога Христа и Инквизитора («права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде»). Возвращаясь к тому первому диалогу Христа и Дьявола (библейскому диалогу в писании Луки), Инквизитор намекает на слова Дьявола о том, что «власть над всеми сими царствами и слава... предана мне». Инквизитор Ивана Карамазова, таким образом, понимает современную власть в мире как католическую власть папы римского:
Инквизитор (Христу):
«— Всё передано тобою папе и всё, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени, по крайней мере.
Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел? Нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле. Всё, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не ты ли так часто тогда говорил: "Хочу сделать вас свободными". Но вот ты теперь увидел этих "свободных" людей. Да, это дело нам дорого стоило, но мы докончили, наконец, это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили её к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?
Ибо теперь только стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали, ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей счастливыми, но, к счастью, уходя, ты передал дело нам. Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать и уж, конечно, не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?
<...> Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что всё в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более».
Чтобы приблизиться к сути и проблематике диалога между папским Инквизитором и Христом в этой вставной легенде, мы здесь снова проделаем очередную реконструкцию текста Достоевского, вычленив из потока речи Инквизитора, обращенной к Христу, основной диалог героев.
Для лучшего понимания споров между оппонентами мы реконструируем, таким образом, этот индиректный диалог в прямую речь, вернув индиректному диалогу (пересказанному косвенно) его директную форму.
Реконструкция диалога Христа и Инквизитора (по роману Достоевского). В тексте написанной и впоследствии сожженной Иваном Карамазовым Легенды диалоги (библейский — Христа и Дьявола; а также диалог Христа и Инквизитора) даны Достоевским в непрямой форме — в пересказе Иваном Карамазовым своему брату Алеше, то есть, в косвенной речи. Чтобы приблизиться к сути и проблематике диалога между папским Инквизитором и Христом в этой вставной легенде, мы здесь снова проделаем очередную реконструкцию текста Достоевского, вычленив из потока речи Инквизитора, обращенной к Христу, основной диалог героев.
Для лучшего понимания споров между оппонентами мы реконструируем, таким образом, этот индиректный диалог в прямую речь, вернув индиректному диалогу (пересказанному косвенно) его директную форму. По замыслу Ивана Карамазова, именно в том «прототипическом» диалоге заключалась и тайна всемирной истории, и ответ на глубочайшие требования человеческой природы. Инквизитор предлагает Иисусу, явившемуся во второй раз в мир людей (Второе пришествие Христа) вспомнить тот первый диалог с «могучим и умным Духом» и ответить, «кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот что...». Монолог Инквизитора в индиректной форме передает сам библейский диалог Христа и дьявола (он содержит и вопросы и ответы оппонента, и одновременно их толкование самим Инквизитором Папы римского, наместника бога на земле).
Из монологической структуры текста Достоевского (обвинения Инквизитора в адрес Христа) мы реконструируем, как мы это обычно делаем, диалог двух оппонентов — Иисуса и самого Инквизитора. Этот реконструированный диалог предстанет тогда следующим образом:
Инквизитор:
«— Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками?
Иисус (Бог):
<— Я несу им свободу выбора.>
Инквизитор:
— Какой-то обет свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы!
Иисус (Бог):
<— А что ты можешь дать им?>
Инквизитор:
— А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Я обращу их в хлебы, и за мной побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что когда ты отымешь руку свою, и прекратятся им хлебы твои.
Иисус (Бог):
— <Я отвергаю предложение купленной свободы.> Я не хочу лишить человека свободы, ибо какая же свобода, если послушание куплено хлебами? Человек жив не единым хлебом.
Инквизитор:
— Но, знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя Дух Земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: "Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!"
Иисус (Бог):
— Человек способен услышать собственной голос и не совершать преступления против собственной совести.
Инквизитор:
— Знаешь ли ты, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные. "Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!" — вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня.
Иисус (Бог):
— <Не будет достроена сия, как и прежняя.>
Инквизитор:
— Ты сможешь избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам придут они, промучившись тысячу лет со своей башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: "Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали". И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит.
Иисус (Бог):
<— И накормите во имя мое?>
Инквизитор:
— Солжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя! Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажут нам: "Лучше поработите нас, но накормите нас". Поймут, наконец, сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики.
Иисус (Бог):
— <Я обещаю им хлеб небесный.>
Инквизитор:
— Может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным?
Иисус (Бог):
<— За мной во имя хлеба небесного пойдут тысячи и десятки тысяч.>
Инквизитор:
— А что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного?
Иисус (Бог):
— Мне дороги и те десятки тысяч. Они слабы, но любящие меня, значит, велики и сильны.
Инквизитор:
— А остальные миллионы, многочисленные, как песок морской, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нам же дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они-то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать — так ужасно им станет под конец быть свободными!
Иисус (Бог):
— <И снова от моего имени и во имя меня?>
Инквизитор:
— Мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне, и вот что ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего.
Приняв "хлебы", ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе — это: "пред кем преклониться?" Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: "Бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим!" И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: всё равно падут пред идолами. Ты знал, ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой.
Иисус (Бог):
— <Я отвергаю это ложное знамя.> Нельзя заставить всех преклониться пред Богом бесспорно. Я отвергаю знамя хлеба земного во имя свободы хлеба небесного.
Инквизитор:
— Взгляни же, что сделал ты далее. И всё опять во имя свободы!
Нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается.
Иисус (Бог):
— Разве овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть? Разве если дашь хлеб, то человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба? И разве если в то же время кто-нибудь овладеет его совестью, тогда он даже бросит хлеб и пойдет за тем, который обольстит его совесть?
Инквизитор:
<— В этом ты прав.>
Иисус (Бог):
— Тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а и в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего жить, человек не согласится жить.
Инквизитор:
— Это так, он скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его всё были хлебы. Но что же вышло: вместо того чтоб овладеть свободой людей, ты увеличил им ее еще больше!
Иисус (Бог):
— <Человеку дорог свободный выбор в познании добра и зла.>
Инквизитор:
— Спокойствие и даже смерть ему дороже.
Иисус (Бог):
— Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести.
Инквизитор:
— Но нет ничего и мучительнее.
Иисус (Бог):
— <Я пришел отдать за них жизнь свою!>
Инквизитор:
— Вместо твердых основ для успокоения совести человеческой ты взял всё, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял всё, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе!
Иисус (Бог):
— Человек свободно пошел за мною.
Инквизитор:
— Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. Вместо того чтоб овладеть людскою свободой, ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки.
Иисус (Бог):
— Со свободным сердцем будет человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве мой образ пред собою.
Инквизитор:
— Неужели ты не подумал, что он отвергнет и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора?
Иисус (Бог):
— <Правда во мне, и царство мое вечно.>
Инквизитор:
— Они воскликнут, наконец, что правда не в тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, сам ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более.
Иисус (Бог):
— <А что можешь предложить ты?>
Инквизитор:
— Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то, и другое, и третье и сам подал пример тому.
Иисус (Бог):
— <Ибо сказано: не искушай Бога своего.>
Инквизитор:
— Что сделал ты, когда страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: "Если хочешь узнать, сын ли ты божий, то сверзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в отца твоего"?
Иисус (Бог):
— Я отверг предложение и не поддался броситься вниз. Ибо сказано: не искушай Бога своего.
Инквизитор:
— О, конечно, ты поступил тут гордо и великолепно, как бог, но люди-то, но слабое бунтующее племя это — они-то боги ли?
Иисус (Бог):
— Сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, я тотчас бы и искусил и господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший меня.
Инквизитор:
— Но, повторяю, много ли таких, как ты? И неужели ты, в самом деле, мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни?
Иисус (Бог):
— В моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих человек должен оставаться лишь со свободным решением сердца.
Инквизитор:
— О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли.
Иисус (Бог):
— Я не теряю надежду, что человек останется со своим богом, не нуждаясь в чуде.
Инквизитор:
— Чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и бога, ибо человек ищет не столько бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником.
Иисус (Бог):
— Я не сошел с креста, когда кричали мне, издеваясь и дразня: "Сойди со креста и уверуем, что это ты". Я не хочу поработить человека чудом и жажду свободной веры, а не чудесной.
Инквизитор:
— Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя?
Иисус (Бог):
— Я жажду свободной любви, а не рабских восторгов невольника.
Инквизитор:
— Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал.
Иисус (Бог):
— Я возлюбил его более самого себя!
Инквизитор:
— Уважая его менее, это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются, наконец, глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются, наконец, что создавший их бунтовщиками, без сомнения, хотел посмеяться над ними.
Иисус (Бог):
— Скажут это они в отчаянии.
Инквизитор:
— Сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства и, в конце концов, сама же всегда и отмстит за него.
Иисус (Бог):
— <Я столь претерпел за свободу их!>
Инквизитор:
— Неспокойство, смятение и несчастие — вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их!
Иисус (Бог):
— Свободные вытерпят крест свой и воскреснут!
Инквизитор:
— Великий пророк твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями.
Иисус (Бог):
— Я с гордостью могу указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя мое.
Инквизитор:
— Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров?
Иисус (Бог):
— Ты полагаешь, что пришел я лишь к избранным и для избранных?
Инквизитор:
— Но если не так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете.
Иисус (Бог):
— <Дар внутренней свободы не нуждается ни в чуде, ни в тайне, ни в авторитете.>
Инквизитор:
— Люди обрадовались, что их вновь повели, как стадо, и что с сердец их снят, наконец, столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи?
Иисус (Бог):
— <Любовию я облегчаю ношу людей — не нужны мне все царства земные.>
Инквизитор:
— Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви твоей, потому что сам не люблю тебя.
Иисус (Бог):
— Не скрывайте тайны своей от меня, ибо знаете, с кем говорите.
Инквизитор:
— Я ли скрою от тебя тайну нашу? То, что имею сказать тебе, всё тебе уже известно, я читаю это в глазах твоих. Может быть, ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна!
Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим, и меч кесаря, и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
Иисус (Бог):
— Повторяю, не нужны были мне царства земные. Не я виноват, что вам не понять.
Инквизитор:
— Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его, и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар?
Иисус (Бог):
— <Повторяю. Любовию я облегчаю ношу людей.>
Инквизитор:
— Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бы всё, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться, наконец, всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей...
Иисус (Бог):
— <Кесарю кесарево, а Богу богово...>
Инквизитор:
— Приняв мир и порфиру кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда-то и приползет к нам зверь, и будет лизать ноги наши, и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу, и на ней будет написано: "Тайна!" Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия.
Иисус (Бог):
— А я снова приду со своими избранными...
Инквизитор:
— Ты гордишься своими избранниками, но у тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали, наконец, ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но ты сам воздвиг это знамя. У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно.
Иисус (Бог):
— <Свобода и злонамеренность две вещи несовместимые.>
Инквизитор:
— О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся.
Иисус (Бог):
— Правы вы будете или солжете?
Инквизитор:
— Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие, непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: "Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих".
Иисус (Бог):
— Безо всякого чуда, увидят они, что не обратили вы камней в хлебы.
Инквизитор:
— Получая от нас хлебы, конечно, они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, но воистину более чем самому хлебу, рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться!
Иисус (Бог):
— <Неисповедимы пути господни...>
Инквизитор:
— И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы.
Иисус (Бог):
— Я вознес их и тем научил гордиться.
Инквизитор:
— О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастье слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе, как птенцы к наседке. Они будут дивиться и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке.
Иисус (Бог):
— <Со мной они знают, что о них заботятся...>
Инквизитор:
— Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы им позволим грешить.
Иисус (Бог):
— <Я пришел во искупление их грехов.>
Инквизитор:
— Мы скажем им тоже, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей — всё судя по их послушанию — и они будут нам покоряться с весельем и радостью.
Иисус (Бог):
— Хотите взять на себя проклятие познания добра и зла?
Инквизитор:
— Самые мучительные тайны их совести — всё, всё понесут они нам, и мы всё разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла.
Инквизитор:
— Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то уж, конечно, не для таких, как они.
Иисус (Бог):
— Я приду и вновь одержу победу, придя со своими избранниками, со своими гордыми и могучими,
Инквизитор:
— Говорят и пророчествуют, что да, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех.
Иисус (Бог):
— Опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, взбунтуются вновь малосильные, разорвут порфиру ее и обнажат ее "гадкое" тело.
Инквизитор:
— Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: "Суди нас, если можешь и смеешь".
Иисус (Бог):
— <Страшен будет последний суд.>
Инквизитор:
— Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой "восполнить число". Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных.
Иисус (Бог):
— ...
Инквизитор:
— То, что я говорю тебе, сбудется, и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi.»
«Неистощимой клеветою Он провиденье искушал». Манипулируя сознанием (а это неотъемлемая часть политики Великого инквизитора), он использует универсальный инструмент — ложь. Принимая путь, который предлагает Инквизитор, человек вынужден преодолевать сопротивление собственной совести, что лишает его душевного равновесия, и это, в его понимании, неизбежная плата за безмятежное существование обычных людей. Так метафорично понимает Иван Карамазов ситуацию, сложившуюся в современном мире, пытаясь донести Алеше свою мысль об Инквизиторе, который «на закате дней своих убеждается ясно, что лишь советы дьявола ("великого страшного духа") могли бы хоть сколько-нибудь устроить в сносном порядке "малосильных" людей, которых его Инквизитор называет "бунтовщиками" и "недоделанными пробными существами, созданными в насмешку"».
Иван так пересказывает содержание своей поэмы Алеше: «Убедясь в этом, он <инквизитор> видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притом обманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, для того чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился во главе всей этой армии, "жаждущей власти для одних только грязных благ", то неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия».
Алеша Карамазов не принимает эти идеи своего брата. Он четко понимает, что речь идет о безверии: «Он не верит в Бога, твой инквизитор, вот и весь секрет!» — говорит он.
«И действительно так, действительно, только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого, как он <инквизитор>, человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству?»
Если ложь становится для героя Легенды причиной моральных страданий, то логично предположить, что душевные муки у него должно вызывать и прямое насилие — ещё один «инструмент» осуществления идеи счастья «слабосильного» человечества. В принципе, даже и ложь, как верно заметил в своё время исследователь Иван Ильин, можно считать видом насилия, так как она подталкивает человека к тому пути, который он, возможно, отверг бы, зная истинное положение вещей.
Однако, если ложь — это, так сказать, скрытое насилие, то в государстве Великого инквизитора практикуется и прямое насилие: кардинал появляется перед Пленником Христом «разгорячённый вчерашним автодафе во сто сожжённых еретиков». Вспомним, что изначальный мотив действий великого инквизитора — стремление наиболее благополучно устроить судьбы обычных людей. Но если кто-либо из таких людей мешает осуществлению великой идеи, то необходимо, по логике героя Легенды, уничтожить его как «врага римской веры». Неудивительно, что такой весьма извилистый путь ко всеобщему счастью предопределяет душевные муки Инквизитора — «насильственного благодетеля» человечества.
Согласно позиции Ф.М. Достоевского, нравственные страдания неизбежны, когда человек, близкий по своей натуре к христианской системе ценностей, идёт против принципов христианской этики. Причина этих страданий коренится в том, что в душе человека, захваченного «инквизиторской» идеей, ещё не преодолена до конца христианская сущность, но рационалистическая логика идеи мешает этой имманентной сущности проявиться в полной мере: «Поцелуй <Христа> горит на его сердце, но старик остаётся в прежней идее», — заканчивает Иван Карамазов финал своей Легенды.
Хотя христианская любовь, воплощенная в поцелуе Пленника, «способна обновить природу тех, кто с ней соприкасается», но рационалистическая логика Инквизитора всё же остается в силе.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |