Художники, составившие оппозиционный ряд советской культуры, видели глобальной задачей своего творчества демифологизацию советской действительности и возвращение общечеловеческих духовных ценностей в отечественную культуру.
Н.А. Бердяев в работе «Новое средневековье» (1924) писал: «...В недрах России, в первичных ее истоках происходят молекулярные процессы, которые и приведут к ее спасению. И вы можете сами быть участниками этих жизненных процессов и изменять их результаты...» (23.60). Творчество М.А. Булгакова стало одним из факторов, определивших не только крушение идеологических основ советской системы и разоблачение ее многочисленных мифов, но явившихся источником процесса восстановления целостности сознания соотечественников, возвращения в систему нравственных воззрений народа традиционных российских ценностей.
Еще Ф.М. Достоевский говорил, что основная идея и цель высокого гуманистического искусства, русской классики — восстановление погибшего человека. В 1918 году С.Н. Булгаков в трактате «На пиру богов» вложил в уста одного из участников диалога — писателя такие слова: «Верую и исповедую, как и раньше, что идеал у народа Христос, иного у него нет. И когда по грехам и слабости своей он об этом забывает, то сразу оказывается зверем, сидящим во тьме и тени смертной... Совсем уж зачернили народ наш... Борьба в душе народа идет теперь страшная и для него, конечно, в высшей степени опасная. Может он погибнуть духовно, но пока этого не совершилось — а все же не совершилось! — я рыцарской клятвой остаюсь связан ему на верность... Но верую, как и прежде, что через русский народ придет спасение миру, что ему предлежит не только великое будущее, но и решающее слово в судьбах мира... Мы должны на себе теперь выдержать борьбу за душу народную прежде всего в сердцах своих, в тайниках своего духа не соблазниться о нем» (40.85).
Этому завету — «при полном реализме найти человека в человеке», помочь погибающему, разрушенному человеку — следовал сам Булгаков. Сохранилась запись интереснейшей булгаковской мысли: «Мы должны оценить человека во всей совокупности его существа, человека как человека, даже если он грешен, несимпатичен, озлоблен или заносчив. Нужно искать сердцевину, самое глубокое средоточие человеческого в этом человеке» (157.256).
Сегодня изданы почти все художественные произведения писателя, изучены и опубликованы его архив, основная часть переписки и документов, но не исчезла потребность в осмыслении и переосмыслении его биографии и исследовании творческого наследия. Булгаков не оставил прямых высказываний на политические, религиозные темы. Не писал он и литературно-критических статей. Все что касается его взглядов, нравственных воззрений, то источником познания и воспроизведения здесь служит жизненный и творческий путь самого писателя.
Булгаков разработал свою оригинальную синтетическую нравственную концепцию в гуманистическом направлении, в основе которой лежат антропологические проблемы. Он затрагивает в своем творчестве серьезные современные философские проблемы, в большей степени этические: преобразование человека, проблемы насилия, проблема столкновения культур, проблемы отношения художника и власти, проблемы времени (вечности и пространства), свободы (воли), должного и сущного и многих других.
Мировоззрение Булгакова было разнообразным и сложным. Развивалось оно и менялось в зависимости от обстоятельств места и времени, поэтому говорить о каком-либо едином мировоззрении сложно и целесообразнее отнести писателя к свободным мыслителям. Объясняется это обусловленностью исторического времени и особенностью общественно-культурного развития данной эпохи.
Раскрытие основополагающих взглядов, идей, мировоззренческих основ Булгакова дает представление о внутреннем ценностно-смысловом пространстве писателя. Но поскольку во всей «многотомной» научной литературе о писателе, к сожалению, не имеется целостного исследования собственно булгаковских философских идей и представлений, что составляет сложность в данном исследовании выстроить их в какой-либо логической последовательности и дать полноценное представлении о внутреннем пространстве Булгакова во всей его многогранности, — то предлагается попытка выявить некоторые детерминанты его мировоззрения, включенные в систему традиционных российских ценностей. Составив, на наш взгляд, основу нравственной позиции писателя, они нашли отражение в его творчестве, которому предстояло еще сыграть определенную демифологизирующую роль по отношению к советской культуре и истории.
В настоящем параграфе в качестве фундаментальных основ творческого кредо Булгакова мы рассматриваем роль семьи, воспитания, образования, которые в значительной мере повлияли на становление личности писателя; выявляем роль и место музыки в произведениях Булгакова, как важной составной его миросозерцания, способа постижения и формы выражения смысла бытия; раскрываем сущность взглядов писателя по важнейшим проблемам его творчества через реминисценции русской религиозной философии с помощью сопоставительного анализа с философскими концепциями Н.А. Бердяева и С.Н. Булгакова.
* * *
Почти все творчество Михаила Булгакова в какой-то степени автобиографично. Поэтому интерес исследователей к биографии Художника вызван желанием глубже проникнуть в его личность, творчество, эпоху, показать их взаимопроникновение друг в друга, их единство и противоречие. В этом отношении немаловажную роль играет анализ детских, юношеских лет и связанных с ними семейных отношений, когда происходит присвоение человеком социальных норм и ценностей, овладение соответствующими средствами и формами деятельности. Особо значимы в этот период те нравственные ценности, вечные истины, которые и определят специфические особенности формирующейся личности, особенно, если это личность творца. Действительно, почти все основные свойства и личностные качества человека складываются в детстве, которое является решающим периодом почти для всякого художника в смысле накопления тех запасов, к которым он будет возвращаться всю оставшуюся жизнь, лишь пополняя их позднейшими приобретениями, но никогда полностью не исчерпывая и не меняя целиком. Семья для Булгакова стала тем самым важным источником формирования его мировоззренческой позиции, системы ценностей, который питал родник его творчества на протяжении всей жизни.
Атмосфера детства будущего писателя была наполнена взаимной любовью всех членов семьи, которая составляла для него, как и для любого ребенка, целый, пока единственно познанный мир. Стремление к подобной гармонии в отношениях с людьми писатель пронес через всю свою жизнь. Семейное благополучие, счастье любви, уюта, покоя и стабильности жизни, разрушенные со временем и утерянные навсегда, остались для Булгакова не просто приятным воспоминанием, а преобразовались в идеал человеческих взаимоотношений, дали мысли и материал для подлинного творчества. Всюду Булгаков говорит и думает о семье, исходя из определенной системы взглядов — это убеждения, твердые принципы, опирающиеся на вековые традиции русской семьи.
Семья Булгаковых была патриархальная, с прочными устоями, со своими корнями, и традициями. «Мы были колокольные дворяне, — вспоминала сестра писателя Надежда Афанасьевна Земская, — оба деда — священники, у одного было девять детей, у другого — десять» (176.12). Отец писателя Афанасий Иванович Булгаков окончил Орловскую семинарию, потом Киевскую духовную академию и женился на девушке из своей среды, Варваре Михайловне Покровской. Семья по корням своим и воззрениям во многом оставалась орловской священнической. Отец и мать как глубоко верующие люди в детях воспитывали то же чувство, однако делали это без мелочного принуждения, понимая, что к вере надо прийти самому и что воспитать можно не одними только назиданиями, прямым внушением, а собственным примером. Надежда Афанасьевна вспоминала: «По привычке, по обычаю в детстве они все ходили в церковь, но нравы в семье были весьма свободные, родители не настаивали, когда они повзрослели, на выполнение религиозных обрядов, каждый выбирал себе то, что считал нужным» (91.113).
Религиозные взгляды Булгакова — уже взрослого человека — далеко неоднозначны, они менялись в течение жизни, что нашло отражение в его произведениях. Но хотя он не был церковным человеком, в привычном смысле этого слова, мнение некоторых биографов, пытавшихся сделать из писателя атеиста, не выдерживает критики. Вот воспоминания первой жены Булгакова, Татьяны Николаевны: «...Он верил. Только не показывал этого... Никогда не молился, в церковь не ходил, крестика у него не было, но верил. Суеверный был» (157.250). Елена Сергеевна Булгакова слышала последние слова мужа: «Прости меня, прими меня!» (157.251). Булгаков был не просто верующим человеком, он осознавал необходимость возвращения христианских идеалов в систему традиционных российских ценностей. Н.О. Лосский в «Истории русской философии писал: «Главная задача нашего времени заключается в том, что бы сначала интеллигенцию, а затем с ее помощью, народные массы и возродить идеалы христианского гуманизма» (146.225). А семейные воспоминания гласят: «Как и все Булгаковы, М.А. верил, что всякий русский человек — мистик по природе, а борьба с религией, по его мнению, отнимала у русского народа его «костяк», поэтому он хотел, он считал своим долгом пробудить снова религиозное чувство в русских сознаниях» (157.250, 251).
Булгаков получил хорошее классическое образование в знаменитой киевской первой Александровской гимназии. Ее воспитанников готовили для поступления в университеты, поэтому здесь были сосредоточены лучшие преподаватели. Основные курсы в ней вели доценты и профессора местного университета и Политехнического института. Так, доцент университета А.Б. Селиханович читал спецкурсы по философии, логике и психологии, задавая читать пятиклассникам университетский учебник философии В. Виндельбанда. Имя Отчество именно этого преподавателя — Александр Брониславович писатель дал одному из героев «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» капитану Стузинскому.
Учителем латинского языка в гимназии был чех А.О. Поспишль, издатель сочинений Платона и страстный пропагандист античной культуры. Видимо, отсюда ли столь тщательное воспроизведение античных реалий в романе «Мастер и Маргарита». Занятия по литературе вел филолог и историк М.И. Троянский, специалист по любимому Булгаковым Н.В. Гоголю. По уровню преподавания и составу преподавателей Александровская гимназия не уступала лучшим столичным учебным заведениям.
Воспоминания современников о годах учебы будущего писателя дают возможность проследить его жизненный и творческий эволюционный путь. К.Г. Паустовский, учившийся вместе с Булгаковым, дал такой его портрет: «Он был переполнен шутками, выдумками, мистификациями. Все это шло свободно, легко, возникало по любому поводу. В этом была удивительная щедрость, сила воображения, талант импровизатора... Он рассказывал нам необыкновенные истории» (цит. по: 158.30).
По воспоминаниям однокашников Михаил был участником всех драк, розыгрышей и других подобного рода коллективных действий, но никогда не был участником популярных в то время разнообразных кружков — экономических, философских, религиозно-богословских. Михаил ни в каких советах, митингах, собраниях никогда не участвовал. Е.Б. Букреев рассказывал: «...Булгаков в гимназические годы был совершенно бескомпромиссный монархист — квасной монархист...» (176.21). Точно также о своих убеждениях говорит симпатичный автору герой «Белой гвардии» Алексей Турбин: «Я, вдруг бухнул Турбин, дернув щекой, — к сожалению, не социалист, а... монархист. И даже, должен сказать, не могу выносить самого слова «социалист»» (31.580). Понимание событий и осознанное к ним отношение пришло, конечно, несколько позже — и соответствовало скорее всего общему консервативному духу родительского дома. Булгаков, по-видимому, с юных лет был решительным противником революционного пути — он был уверен, что этот путь неизбежно ведет к насилию над личностью. Апофеоз мирной созидающей жизни — в противовес любым действиям с оружием в руках, — домашнего уюта после трудового дня стал одним из главнейших, постоянных мотивов его сочинений: глубоко личное, интимное переживание разрушенного раз и навсегда покоя вошло в его творчество. Олицетворением спокойного, гармоничного существования для писателя оставалась семья. Татьяна Лаппа-Кисельгоф вспоминала: «Они жили дружно... Соберутся, устроят оркестр или разыграют что-нибудь... Миша был неизменным участником всех семейных праздников-именин. Где был Миша, там неизменно царили шутки, смех, веселье и остроумие» (157.15).
В жизни семьи очень много значила отечественная классика. Все члены семьи увлекались театром и музыкой. Молодые Булгаковы росли в атмосфере переплетения традиций и влияний. Патриархальные принципы соединились с новыми вольными идеями демократической среды — гимназии, университета, семей киевской интеллигенции. Дом был полон молодежи, споров о смысле жизни, о вере. Киев стал перекрестком европейских культурных влияний и национальных традиций. Рядом с молодыми Булгаковыми учились украинцы, поляки, евреи, немцы. Но основа была одна: «Хотя мы жили на Украине, у нас все-таки было чисто русское воспитание. И мы очень чувствовали себя русскими. Но Украину любили» — вспоминала Надежда Афанасьевна (157.14). Любовью к Киеву, который олицетворял для Булгакова, времена безмятежного детства и юности, пронизаны многие произведения Булгакова. «Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах, зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру... Времена, когда в садах самого прекрасного города нашей родины жило беспечальное юное поколение. Тогда-то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег...» (очерк «Киев-город», 1923) (192.9). Булгаков часто вспоминал веселые, беспечные лица киевлян первого десятилетия двадцатого века. Он не мог привыкнуть к хмурой озабоченной московской толпе двадцатых, тридцатых годов. И это нашло отражение в одном из вариантов пьесы «Блаженство»: «...Ваши глаза успокаивают меня. Меня поражает выражение лиц здешних людей. Безмятежность. Родоманов. Разве у тогдашних людей были иные лица? Мария. Ах, что вы спрашиваете. Они отличаются от ваших так резко... Ужасные глаза» (176.17).
В начале двадцатых годов Булгаков в своем дневнике, письмах матери, сестрам особенно часто и болезненно вспоминал и сравнивал свою полную счастливых впечатлений жизнь в Киеве с «бешеной борьбой за существование» в Москве. «Работать приходиться не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так каждый без перерыва день» — писал он матери в 1921 году (83.25). В дневнике за 1922 год Булгаков записал: «Идет самый черный период моей жизни... Москва живет шумной жизнью, в особенности по сравнению с Киевом... Жизнь идет по-прежнему сумбурная, быстрая, кошмарная» (83.21). Киев и Москва стали для писателя двумя полюсами жизни, олицетворяющими гармонию прошлого и беспросветность существования в настоящем.
«...Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история» (157.17). История в лице революционных событий 1917 года разрушили основы прежней безмятежной и веселой жизни. Семья Булгаковых была расколота, разобщена, разбросана по стране. Братья Николай и Иван, участники белого движения, оказались заграницей. Сестры вышли замуж за офицеров и филологов, и их тоже ждали суровые испытания. В 1922 году от тифа умерла мать. «Вся наша жизнь рушится, все пропадает, валится... Налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь, как страшный вал смывает пристань» — писал Булгаков в романе «Белая гвардия», где дал объективный, исторический портрет распавшейся, побежденной семьи, за которой видится обманутая, расколотая Россия (31.501). Эта книга, стимулом создания которой, по признанию автора, стала мать, явилась своеобразной поэтической исповедью, проникнутой ностальгией по детству, отрочеству, юности, признанием в любви и преданности привитым идеалам. Семья и связанное с ней время были разрушены, но идеи и принципы, положенные в ее основу, не изжили себя, став для писателя нравственным стержнем, источником творчества.
То спокойное приятие существующего порядка, нежелание колебать устои, консерватизм, которые были характерны для юного Михаила Булгакова, оказались такими стойкими качествами, что и спустя два десятилетия, наполненных потрясениями, находясь в иной действительности, чем той, которая была в времена юности, Булгаков назовет в письме советскому правительству важную черту своего творчества — «глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции...» (174.334).
В течение всей последующей жизни он оставался консерватором, ориентированным не на разрушение, а на сохранение существующего порядка. Он был душевно привязан к устоявшимся чертам частного и социального быта. После Октябрьской революции, в годы разрушения этих черт привязанность только усилилась. В 1923 году Булгаков записал в своем дневнике «Вероятно, потому, что я консерватор до... «мозга костей» хотел написать, но это шаблонно, ну, словом, консерватор, всегда в старые праздники меня влечет к дневнику» (83.29). Эту внутреннюю связь с прежней жизнью Булгаков подчеркивал даже своим внешним видом, накрахмаленным воротничком, моноклем эту внутреннюю связь с прежней жизнью. Герой рассказа Булгакова «Необыкновенные приключения доктора» (1922) — врач восклицает: «За что ты гонишь меня судьба?! Почему я не родился сто лет тому назад? <...> Моя любовь — зеленая лампа и книги в моем кабинете Я с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса, тигров и оружейные выстрелы, Наполеона, войны...» (36.357). Мирная созидающая жизнь, семейное счастье, как основа нормальной человеческой жизни в противовес неустроенности, одиночеству стали постоянными мотивами сочинений Булгакова. В конце 20-х годов Булгаков говорил своему близкому другу, философу, литературоведу, П.С. Попову: «...Образ лампы с абажуром зеленого цвета. Это для меня очень важный образ. Возник он из детских впечатлений — образа моего отца, пишущего за столом» (192.7). Особой теплотой воспоминаний о доме проникнуты строки «Белой гвардии»: «Вот этот изразец, и мебель старого красного бархата, и кровати с блестящими шишечками, потертые ковры, пестрые и малиновые с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду, ковры турецкие с чудными завитушками на восточном поле... Бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы о книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золотые чашки, серебро, портьеры...» (31.441).
Гениальные, но несчастные герои писателя — Персиков из повести «Роковые яйца», профессор Преображенский из «Собачьего сердца» — одиноки и уязвимы, жизнь их неполна без дома с дорогими сердцу вещами, без семьи, которая для Булгакова всегда оставалась оплотом, пристанищем в круговерти жизненных неурядиц. Она спасала и защищала, давала мысли для творчества и силы для жизни. Заложенные в детстве основы стали своего рода прививкой против начавшейся после 1917 года социально-политической мифологизации, подменившей в сознании народа вечные ценности на идеологические установки.
Одной из самых сильных ассоциаций жизненного благополучия, утерянной гармонии для писателя стала музыка, ностальгическими звуками которой он наполнил все свои произведения.
Музыкальность творчества Булгакова — это не особенность поэтики, индивидуального стиля. В музыке, как и в литературе, художник превыше всего ценил мысли, которые помогают высказать себя. Музыку Булгаков рассматривал как способ постижения и форму выражения смысла бытия. Столь же важную функцию музыке отводит А.Ф. Лосев. Для философа музыка раскрывает потаенный смысл существования, смысл человеческой культуры. Он призывает за «музыкальной звуковой действительностью видеть подлинную оформленность бытия, данную только в звуковой форме» (144.298).
Лосев один из первых осознал, что миф и музыка схожи по своей внутренней структуре. Собственно, Лосев, будучи «философом мифа», создает свой лосевский музыкальный миф. Он пишет о способности музыки порождать миф, определенные мифологемы. Музыка, по Лосеву, как эстетический феномен обладает несомненной ценностью самой по себе, она есть для себя и «норма», и «бытие», и «закон». Музыка есть носитель сверхсмысла, сверхценности, она есть то, что выходит за пределы ее эстетической природы, чего невозможно объяснить ни логикой, ни законами физики, математики и психологии, то, что трансцендентно само по себе. И здесь для Лосева уже начинается сфера символа, мифа... (см.: 172).
Общеизвестно, благодаря трудам К. Юнга, что в искусстве присутствует личное бессознательное и столь отличное от него коллективное бессознательное, что создание мифологии опирается на коллективное бессознательное. Не минуя общих закономерностей традиционных средств массового воздействия, активно участвуя в создании отечественной мифологии советского периода, музыка, песня укрепляла чувство «мистической причастности» своими особыми средствами. Ее звучание соответствовали и помогали организации «биоритмов» советской действительности, ее обрядово-праздничному календарю. Время требовало отражение соцмифологии на психологически глубоко проникающем уровне любимой массовой музыки, вытеснения прежней лиричности новой, направленной в нужное русло. «Молитвенную власть, соборность этой музыки чувствовали — не отдавая разумного отчета, нутром, кожей — эксперты и «простые» слушатели. Свод шедевров Александрова, Шостаковича, Дунаевского, Блантера стал сводом новых молитв советского периода» (150.55).
О том, насколько культивировалось стремление переделать каждого отдельного человека и все общество в целом, свидетельствует деятельность ассоциаций пролетарских музыкантов. Журнал «Пролетарский музыкант» дает чудовищные с сегодняшней точки зрения образцы анализа музыкальных произведений, призывает творить новую музыку, овладевать музыкальным сознанием общества.
Современное советское музыкальное творчество, в особенности советские песни, призванные воспитывать любовь и преданность своей советской родине, воспевающие ее как «самую свободную, счастливую» были интересны писателю как своеобразный феномен общества. Так в «Мастере и Маргарите» им описан «случай массового гипноза», случившегося со служащими городского зрелищного филиала в Ваганьковском переулке, когда «хористы, рассеянные в разных местах, пели очень складно, как будто весь хор стоял, не спуская глаз с невидимого дирижера» (35.190). И это не только пародия на тогдашние хоровые кружки, но явление некой «дьявольской одержимости» поющих, чьи голоса то звучат, то стихают, как «по жезлу дирижера», управляющего разношерстным коллективом» (35.190). И не случайно писатель вместе с Коровьевым-Фаготом заставляет «грянуть» «Славное море священный Байкал». По данным музыковедческого анализа (Д. Житомирского и Л. Лебединского) именно мотив этой песни стал основой пролетарского гимна «Смело, товарищи, в ногу». Конечно, об этих научных изысканиях Булгаков знать не мог, но у него был острый слух, особенно — на нравственную фальшь, которая мучительно заставляла сквозь «слезы», «пытаясь стиснуть зубы», но с кажущимся прохожим весельем петь без остановки. Чувствуется абсолютное неприятие писателем этого коллективного голошения. Подобные взгляды проявляется и в рассуждениях профессора Преображенского в «Собачьем сердце» по отношению постоянно поющего хором в соседних квартирах пролетариата. «...Если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха» (39.420). Хоровое пение было повсеместно любимо, в нем проявлялся природный «размах», необходимое государству единение всех членов общества, рождалось чувство «мистической причастности» к «великому». Советские песни-гимны странным, почти мистическим образом душевно захватили все население, даже ярых индивидуалистов, чувствующих, что иной мотив привязывается сильней, чем самая настойчивая октава. Недаром Преображенский невольно, бессознательно подхватывает простенький, притягательный мотивчик «хитрой вариации «Светит месяц»» (39.442). Молитвенную власть, соборность этой музыки чувствовали и «простые слушатели» и ее создатели, композиторы, чья часто талантливая музыка была многозначнее, гуманнее, глубже слов.
Властью использовалась компенсаторная, объединяющей функция музыкальных мифических произведений: в советской культуре они играли всю ту же неизменно идеологическую роль, что и официальная литература, искусство. Булгаков насыщает свои произведения классической музыкой, которую слышал с детства, которая для него идеал гармонии, олицетворение общечеловеческого начала и глубоко личностного переживания.
Истоки прекрасного знания мировой музыки, замечательный вкус и слух берут начало в детстве, юности писателя. Музыка в киевском доме Булгаковых звучала постоянно. Она окружала Михаила Булгакова, заполняла его жизнь, будила его личные надежды. Надежда Афанасьевна, сестра писателя, рассказывала: «По вечерам, уложив детей спать, мать играла на рояле Шопена. На скрипке играл отец. Он пел, и чаще всего «Нелюдимо наше море»» (158.48). Сестра Варя училась в Киевской консерватории по классу рояля. Младшие братья освоили балалайку, домру и духовые инструменты. По словам Надежды Афанасьевны, Михаил Булгаков не только играл на пианино, но и обладал мягким красивым баритоном, а в школьные годы мечтал стать оперным артистом. На столе у него с гимназических лет стояла фотография артиста Киевской оперы Льва Сибирякова с дарственной надписью: «Мечты иногда претворяются в действительность».
Главным музыкальным увлечением в семье Булгаковых была опера «Фауст» Ш. Гуно, очень популярная в начале двадцатого века. Недаром символом дома и семьи для писателя стал раскрытый рояль с нотами этой оперы, которую юный Михаил слушал в местном театре сорок один раз. Татьяна Лаппа-Кисельгоф вспоминала: «Мне кажется, что тогда мы не пропускали ни одного концерта. Михаил любил Чайковского, Бетховена, Шуберта. С большим удовольствием слушал он исполняемые оркестром фрагменты к популярным операм: увертюру к «Руслану и Людмиле», марш из «Аиды, антракты к «Кармен»...» (158.33).
Музыкальная жизнь Киева в те годы и роль этих впечатлений представляют значительный интерес для исследования будущего творчества писателя. Увлечение Булгакова музыкой со временем не прошло, а исключительная любовь к опере, пению сохранились навсегда, что нашло отражение практически в каждом его творении.
Все произведения Булгакова, будь то проза или пьесы, пронизаны музыкой. Эта характерная особенность, отмеченная многими исследователями, подчеркивает значением музыки в творчестве писателя. Наряду со словом она несет мощный смысловой заряд, подчеркивает авторскую мысль, эмоциональный настрой, его отношение к персонажам и событиям. Сам Булгаков признавался: «Для меня особенно ценна та музыка, которая помогает мне думать» (157.190). Для писателя, чье детство и юность прошли в атмосфере всеобщего увлечения музыкой, она имеет определенную смысловую нагрузку, поэтому происходящие события, характеры людей, настроение, возможно, уже непроизвольно, на подсознательном уровне облекаются автором в музыкальную оболочку, которая помогает глубже, точнее определить его личную позицию. Звучащие со страниц произведений мелодии играют не просто обычную роль фона. Значение, которое им придается, гораздо важнее и ценнее, потому здесь не может быть лишних или случайных нот, которые не были бы подчинены авторской идее.
В булгаковской прозе, пьесах звучат любимые им оперы «Аида» и «Травиата» Дж. Верди, «Фауст» Ш. Гуно, произведения П.И. Чайковского, М.И. Глинки, Н.А. Римского-Корсакова, А.П. Бородина, Рихарда Вагнера. Это великая, классическая музыка, которая своей глубиной и драматизмом соответствует философичности произведений Булгакова. Однако классика в произведениях писателя соседствует с музыкой и совершенного другого плана. На страницах его пьес, повестей, романов появляются ресторанные романсы, вальсы, блатные песенки, частушки, легкомысленные арии оперетт и пафосные революционные гимны. Звуки балалайка и патефон неожиданно присоединяются к симфоническому оркестру, сливаясь они превращаются в «страшную музыкальную табакерку», «адский концерт», как написано в ремарке к пьесе «Зойкина квартира». И здесь важной становится не отдельная мелодия или инструмент, а их продуманное общее звучание, которое становится больше, чем просто музыка. Она олицетворяет, озвучивает саму жизнь, в которой так же неразлучны фарс и трагедия. Для автора вплетенные в текст мелодии не украшение, а фон повествования, часть единого произведения.
Особую значимость здесь имеет авторская трактовка, ход мысли, подчиняющей себе все звуки этой пестрой симфонии. Например, работая над вторым действием пьесы «Бег», Булгаков вдруг попросил пригласить гитариста: «Нужна музыка. Музыка должна быть сильная, неожиданная, и вдруг сразу обрывается» (157.192). Каждый герой должен иметь свою тему-характеристику. И все эти голоса подчиняются автору, как гениальному дирижеру, подобно тому, как подчинялись невидимой руке черта Коровьева подневольные исполнители песни «Славное море священный Байкал» в «Мастере и Маргарите».
Музыка для Булгакова всегда была одним из глубочайших душевных переживаний. «Когда М.А. слушал волновавшую его серьезную музыку, у него делалось особенное лицо, он как-то хорошел даже», — писала Л.Е. Белозерская (21.184). Отмечает она и еще одну особенность в творчестве писателя: его тяготение к именам прославленных музыкантов. Например, Тальберг в романе «Белая гвардия». Имя австрийского пианиста Зигмунда Тальберга гремело в девятнадцатом веке. В повести «Роковые яйца» — Рубинштейн — представитель «одного иностранного государства». В «Мастере и Маргарите» литератор носит фамилию французского композитора Гектора Берлиоза. Фамилия врача-психиатра, на излечении которого находится Мастер, — Стравинский. Фамилия дана в честь известного композитора Игоря Федоровича Стравинского. Эта «музыкальная перекличка» — очередной штрих, дополняющий общую картину значимости музыки для Булгакова.
В произведениях Булгакова музыка становится художественным понятием, частью сложного мира образов. Цитаты из любимых Булгаковым опер рассеяны в его произведениях. Например «мелодия «К берегам священного Нила...», которую постоянно напевает профессор Преображенский в повести «Собачье сердце» — символ утраченной стабильности его дореволюционной жизни, олицетворение вечных культурных ценностей. В опере «Аида» для профессора Филиппа Филипповича Преображенского важна тема всемогущества, таинственных жрецов — хозяев жизни, которых боится сам фараон. И это характеризует его как человека, безусловно, образованного, одаренного, но посягнувшего на творение Бога, вторгшегося в не свои владения, и нарушившего ценность и тайну человеческой жизни.
Другой персонаж, доктор Поляков из рассказа «Морфий», слышит в «Аиде» волшебное неземное действо, где музыка по желанию больного, окутанного наркотиком сознания, то утихает, то усиливается (состояние это было знакомо автору из-за временного пристрастия его к морфию).
У каждого героя Булгакова, как и у автора, свой неповторимый мир чувств и дум, а значит и своя мелодия жизни, своя «Аида».
Для писателя в музыке важен ее философский, нравственный смысл, ее сложный целостный характер. Булгаковский Дон Кихот произносит такую фразу: «Где музыка, там нет злого». Но в «Мастере и Маргарите» Воланд, вполне профессионально спевший партию Мефистофеля из «Фауста» и заставивший играть на своем балу выдающихся музыкантов, показывает, что и зло может говорить языком музыки. Да и весь роман «Мастер и Маргарита написан в духе симфоний и опер, с музыкальными сменами тем и ритма повествования. Там, где возникает мелодия, разъясняется конкретный авторский замысел, видно направление его мысли. Потому так непохоже в «Мастере и Маргарите» звучит, например, полонез П.И. Чайковского, грохочущего на улицах Москвы и на сатанинском балу.
В повести «Роковые яйца» тревожные ноты «полета Валькирий» Вагнера, вторгающиеся в спокойную, размеренную жизнь профессора Персикова, играют роль предвестника будущих трагических событий.
Другой аккорд — ария Мефистофеля о «кумире священном», из которого рождается мотив власти денег, в «Зойкиной квартире», баллада дельца Корзухина о долларе в «Беге», кутерьма вокруг червонцев, золота и валюты в «Мастере и Маргарите», рассуждения о той же валюте беспринципного литератора Пончика-Непобеды в пьесе «Адам и Ева».
В первой части шестой симфонии проходит мелодия молитвы «Со святыми упокой», предвещающая роковой исход. В первой картине четвертого действия (смерть А.С. Пушкина) Булгакова стоит ремарка: «из-за закрытых дверей очень глухо доносится тихий складный хор» — заупокойная служба. Военную музыку, которая слышна в финале третьего действия «Последних дней», можно сопоставить со скерцо-маршем в третьей части шестой симфонии... Важную функцию в развитии действия «Последних дней» выполняет звуковая стихия — особенно голос метели и бой часов, отмечающий последние дни и минуты жизни Пушкина. Не случайно полицейский шпик Битков выступает в обличье часового мастера. Бой часов слышен в начале пьесы, после ухода ростовщика, и после того, как Дантес целует Наталию Николаевну (74.158).
Роман «Мастер и Маргарита» писался как музыкальное произведение, строился по законам контрапункта, высшего симфонизма, медленно обозначалась и выверялась мелодия слова и мысли. Елена Сергеевна об этой предсмертной работе вспоминала: «Она записывала под его диктовку текст. Он часто останавливал ее и просил перепечатать написанное. Диктовал довольно быстро, предложения гладко ложились на бумагу. Но прочитанным женой часто оставался недоволен.
— Не так, — говорил он.
— Почему не так? Ведь хорошо написано.
— Нет, не хорошо. Музыки нет.
И долгое время подбирал слова, менял их местами, просил еще раз перечитать, чтобы услышать, как звучит фраза» (157.240).
Музыкальная ткань булгаковского творчества порождена единой авторской мыслью, соединившей в себе стихию разнородных мелодий, голосов и звуков, их конечную гармонию. У Булгакова музыка — это, прежде всего, текст. Каждая мелодия занимает у автора строго определенное ей место и может быть понята только как часть художественного целого. Музыка для писателя стала важной составной его миросозерцания, неотъемлемой частью его произведений.
Многогранное и в достаточной степени сложное творчество Булгакова свидетельствует о его всесторонней «энциклопедической заинтересованности» и серьезном знакомстве с трудами авторов самых различных профессиональных сфер деятельности. Поскольку очень сложно Булгакову присвоить какой-либо философский «ярлык» и тем более указать точно, чьим последователем или приемником он был, и лишь можно провести всевозможные «мостики» к учениям философов, поднимавших в своем творчестве проблемы, безусловно, глубоко затрагивавшие писателя.
По причине многочисленных пересечений с различными философскими направлениями, достаточно сложно выделить какое-либо, которое в большей мере повлияло бы на мировоззрение писателя и позволило бы отнести его этические идеи к какой-либо философской системе. Булгаков — самостоятельный художник-мыслитель, раскрытие его философских взглядов, идей и мировоззренческих представлений возможно через анализ созданных им образов и понимание того, как или под каким влиянием формировались те или иные идеи.
Г. Файман отмечал, что «начало философии писателя нужно искать в сборнике «Вехи»» (165.13). Идеи авторов сборника в значительной степени оказали влияние на формирование философско-этического мировоззрения Булгакова. Какие именно мысли русских религиозных философов оказались близки или повлияли на формирование мировоззрения Булгакова, возможно с помощью попытки некоторого сопоставительного анализа различных философских представлений писателя с идеями представителей русской религиозной философии.
Важной темой творчества Булгакова является его отношение к русской интеллигенции, определение ее вины в произошедшей революции и роли в исторической судьбе России, как самостоятельной культурной силы, хранящей лучшие достижения русской культуры.
Здесь писатель близок к авторам сборника статей «Вехи», задумавшимся над взаимоотношениями народа и интеллигенции задолго до событий 1917 года.
С.Н. Булгаков в своей статье «Героизм и подвижничество» философ изобличает недостатки интеллигенции, подчеркивая ее безусловно решающую роль в развитие, нарастание революционных настроений в русском обществе. «Мне приходилось уже печатно выражать мнение, что русская революция была интеллигентской. Духовное руководительство в ней принадлежало нашей интеллигенции, с ее мировоззрением, навыками, вкусами, социальными замашками. Сами интеллигенты этого, конечно, не признают — на то они и интеллигенты — и будут, каждый в соответствии своему катехизису, называть тот или другой общественный класс в качестве единственного двигателя революции. Не оспаривая того, что без целой совокупности исторических обстоятельств (в ряду которых первое место занимает, конечно, несчастная война) и без наличности весьма серьезных жизненных интересов разных общественных классов и групп не удалось бы их сдвинуть с места и вовлечь в состояние брожения, мы все-таки настаиваем, что весь идейный багаж, все духовное оборудование, вместе с передовыми бойцами, застрельщиками, агитаторами, пропагандистами, был дан революции интеллигенцией. Она духовно оформляла инстинктивные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, — словом, была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а, следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией» (41.43). С.Н. Булгаков говорит, что не в одной стране Европы интеллигенция не знает такого массового индифферентизма к религии, как наша. Русский интеллигент вместо Бога верит в науку и стремится, как подметил Ф.М. Достоевский, «устроиться без Бога навсегда и окончательно». Наблюдая за работой Государственной Думы, философ критикует непрофессионализм ее членов, которые вместо решения конкретных задач, ищут пути достижения Царствия небесного на земле, тем самым, расчищая дорогу народным восстаниям, коммунистическому эксперименту.
В опубликованной в этом же сборнике статье «Философская истина и интеллигентская правда» Н.А. Бердяев говорит, что «любовь русского интеллигента к народу и пролетариату вылилась в нечто подобное идолопоклонству. Любовь к истине утеряна. Русский интеллигент при решении тех или иных вопросов исходит из интересов социализма, пролетариата, борьбы с самодержавием, а не стремления к истине» (26.25).
Подобные взгляды философов на радикально настроенную российскую интеллигенцию начала двадцатого века были очень близки Булгакову. Сам он был настроен скорее консервативно, чем радикально по отношению к существующему порядку, и этим очень отличался от многих своих сверстников, товарищей по учебе, считавших обязательным участие в различных политических, революционных кружках.
Автор «Белой гвардии» вполне самокритично говорит о трагедии и исторической слепоте русской интеллигенции, многое в ней осуждает и развенчивает, например, отвлеченное народолюбие. Рассуждения Мышлаевского о «мужичках-богоносцах Достоевских» навеяны не только романом Ф.М. Достоевского, но и следующим осмыслением этого образа в работе С.Н. Булгакова «На пиру богов»: «Недавно еще мечтательно поклонялись народу-богоносцу, освободителю. А когда народ перестал бояться барина, да тряхнул вовсю, вспомнил свои пугачевские были — ведь память народная не так коротка, как барская, — тут и началось разочарование... Нам до сих пор еще приходится продираться через туман, напущенный Достоевским, это он богоносца-то сочинил. А теперь вдруг оказывается, что для этого народа ничего нет святого, кроме брюха. Да он и прав по-своему, голод — не тетка. Ведь и мы, когда нас на четверки хлеба посадили, стали куда менее возвышенны» (40.85). Мышлаевский ругает «мужичков-богоносцев», поддерживающих Петлюру, однако тут же готовых броситься опять в ноги «вашему благородию», если на них как следует прикрикнуть.
В трактате «На пиру богов» один из участников диалога, Общественный деятель, приходит насчет народа к неутешительному выводу: «Пусть бы народ наш оказался теперь богоборцем, мятежником против святынь, это было бы лишь отрицательным самосвидетельством его религиозного духа. Но ведь чаще-то всего он себя ведет просто, как хам и скот, которому вовсе нет дела до веры. Как будто и бесов-то в нем никаких нет, нечего с ним делать им. От бесноватости можно исцелиться, но не от скотства» (40.84). И тут же устами другого участника «современных диалогов» опровергает, или, по крайней мере, ставит под сомнение этот вывод: «Чем же отличается теперь ваш «народ-богоносец», за дурное поведение разжалованный в своем чине, от того древнего «народа жестоковыйного», который ведь тоже не особенно был тверд в своих путях «богоносца» Почитайте у пророков и убедитесь, как и там повторяются — ну, конечно, пламеннее и вдохновеннее — те самые обличения, которые произносятся теперь над русским народом» (40.84).
М.А. Булгаков в том варианте окончания «Белой гвардии», который не был опубликован из-за закрытия журнала «Россия», вложил похожие слова в уста Василисы: «Нет, знаете ли, с такими свиньями никаких революций производить нельзя...» (157.94). Причем сам Василиса, вожделеющий к молочнице Явдохе, в мыслях готов зарезать свою нелюбимую жену Ванду. Он как бы уподобляется народу по уровню сознания, но не из-за голода, а из-за таких же, как у «мужичков-богоносцев», низменных стремлений. Булгакову был чужд пафос борьбы за освобождение и обожествление народных черт.
В сатирических повестях «Роковые яйца» и «Собачье сердце», чей философский подтекст перекликается со статьями С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева, писатель изображает гениальных ученых, сделавших в непонятную им эпоху великие открытия, внесшие революционные изменения в великую эволюцию природы. Юмор здесь принимает разоблачительный характер, зачастую вырастая до философского сарказма. Глубокое понимание людей и исторических событий позволило Булгакову отразить в образах Преображенского и Персикова трагедию и вину русской интеллигенции, столь бездумно собственными руками вызвавшей к жизни те самые демонические, темные силы, которые превратились неуправляемую стихию и стали угрозой для своих же создателей. Вообразив себя творцами новой жизни, подобными Богу, они вмешались в естественный ход событий и во многом предопределили трагические события.
Конечно, оценка роли интеллигенции в жизни русского общества у философа и писателя не однозначно негативна, и не основывается только на изобличении ее недостатков. С.Н. Булгаков указывает и на положительные качества, ее огромные заслуги, благодаря которым русская культура достигла исключительно высокого уровня развития и имеет огромное значение в судьбе России: «Душа интеллигенции, этого создания Петрова, есть вместе с тем ключ и к грядущим судьбам русской государственности и общественности. Худо ли это или хорошо, но судьбы Петровой России находятся в руках интеллигенции, как бы ни была гонима и преследуема, как бы ни казалась в данный момент слаба и даже бессильна эта интеллигенция. Она есть то прорубленное Петром окно в Европу, через которое входит к нам западный воздух, одновременно и живительный, и ядовитый. Ей, этой горсти, принадлежит монополия европейской образованности и просвещения в России, она есть главный его проводник в толщу стомиллионного народам и если Россия не может обойтись без этого просвещения под угрозой политической и национальной смерти, то как высоко и значительно это историческое призвание интеллигенции, сколь устрашающе огромна ее историческая ответственность перед будущим нашей страны, как ближайшим, так и отдаленным» (41.43, 44).
Н.С. Булгаков пишет о том, что в интеллигенции чувствуется «высшая религиозная потенция... Это напряженное искание града Божия, стремление к исполнению воли Божьей на земле, как на небе... В страдальческом облике русской интеллигенции просвечивают черты духовный красоты...» (41.93).
Именно такое положительное значение приобрела интеллигенция после революции 1917 года, когда она подверглась великим гонениям и поношениям. И чем более усиливаются гонения против интеллигенции, тем безоговорочней Булгаков себя к ней причисляет. Он считал своим писательским долгом, несмотря на изобличительные моменты, присутствующие во многих его произведениях, «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране» (36.334).
Сам Булгаков на допросе в ОГПУ сказал» «Я остро интересуюсь бытом интеллигенции русской, люблю ее, считаю хотя и слабым, но очень важным слоем в стране. Судьбы ее мне близки, переживания дороги» (157.93).
Булгакова привлекла в книге «На пиру богов» и другая мысль: «От того, как самоопределится интеллигенция, зависит во много, чем станет Россия» (40.88).
Взгляды писателя характеризуются резким неприятием большевиков и революционного процесса в России.
С.Н. Булгаков в «На пиру богов» рассуждал о судьбах России в условиях, когда предсказанное в соловьевской «краткой повести об Антихристе» пришествие Антихриста в лице большевиков уже состоялось. Философ так описал гибель своего отечества: «Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь — это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная, зияющая дыра...» (40.78).
Сходные мысли высказывает и Бердяев в «Философии неравенства» (1923): «В общественной жизни революция является крайней формой возврата к хаосу. Началу революционного процесса предшествует процесс распада, отсутствие веры, утрата людьми духовного центра жизни, который объединяет. А в результате народ теряет свою духовную свободу, становясь легкой добычей дьявола. Руководящую роль здесь играли большевики, люди, воображающие себя свободными творцами, а на самом деле являющиеся лишь рабами прошлого, прикованными злобой, завистью, местью» (25.88).
По мысли философа революции ничего не могут создавать. Они только разрушают, никогда не бывая творческими.
Взгляды Булгакова на революционную стихию, как силу разрушительную, а не созидательную, в противовес любимой им «Великой эволюции», здесь полностью совпадают с высказываниями философов о революции. «Теперь, когда наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, куда ее загнала «великая социальная революция», у многих из нас все чаще и чаще начинает появляться одна и та же мысль. Эта мысль настойчивая. Она — темная, мрачная, встает в сознании и властно требует ответа. Она проста: а что же будет с нами дальше», писал Булгаков еще в 1919 году в своем эссе «Грядущие перспективы» (32.329). Тоже говорит Студзинский в «Днях Турбиных»: «Была у нас Россия — великая держава...» (29.187).
Бердяев подчеркивает, что когда человек отвергает высокие принципы и перестает стремиться к осуществлению в себе образа Бога, он обречен быть рабом более низких элементов. Человеку начинают угрожать новые формы рабства, которые являются результатом социализма, подменившего истинную соборность, основанную на любви, фальшивой, основанной на принудительном служении личности обществу ради удовлетворения своих материальных потребностей. Книгу «Философия неравенства» Бердяев посвятил доказательству того, что уравнительные устремления социализма ведут к разрушению личности и порождаются духом отрицания, зависти, обиды и злости (см.: 25).
Подобную картину разрушения цельности человеческого сознания, смуты в порабощенных идеологией умах запечатлел Булгаков и в романе «Мастер и Маргарита», который стал нравственном зеркалом, достоверным историческим свидетельством о людях и эпохе.
Тема творца присутствует в произведениях Булгакова, как проблема, всегда волновавшая писателя. Связь со временем, отношение с властью, свободное слово и необходимая ответственность за слово, раз произнесенное тобой, подлинный смысл творчества художника — вопросы, которые нашли свое отражение в творчестве писателя.
Булгаковская концепция творчества близка пониманию творчества Бердяевым как акта «чистого творения». В связи с этим проблема творчества оказывается изъята из круга привычных этических категорий, приравниваясь к «духовности» в самом широком смысле и оказываясь в одном ценностном ряду с понятием «святости».
Церковь, говорит Бердяев, должна дать религиозную санкцию гению поэтов, художников, философов, ученых, которые посвящают творчество во имя Бога. Бердяев говорит, что не только этика искупления, но так же и этика творчества есть путь в царствие небесное (см.: 146).
Мастер в романе Булгакова не заслуживает света, который в понимании автора олицетворяет истинное знания царствия небесного, полное божественного откровения, потому что нарушает этику творчества — он перестает творить, оказывается сломленным. Отказываясь писать, он забывает о главном предназначение настоящего художника — говорить правду своими произведениями, несмотря ни на какие препятствия. Это обстоятельство является важным, принципиальным отличием Мастера от своего создателя. Булгаков, находясь в тяжелом положении, когда его произведения не печатают, пьесы запрещают, а вокруг его имени создается атмосфера постоянных нападок, обвинений, клеветы, остается верен своему предназначению писателя. Он правит свой роман «Мастер и Маргарита» до последних дней своей жизни.
Несмотря на тяжелое положение самого Булгакова и его негативное отношение к действительности, останавливать на этом, окаменеть в отчаянье и скорби Булгаков явно не согласен. Иначе не было бы «Белой гвардии», книги надежды. Мышлаевский в «Днях Турбиных» отвечает Студзинскому на его пессимистическое замечание: «И будет, будет... Прежней не будет, новая будет...» (29.187). В «Белой гвардии мотив надежды звучит еще явственней: «...Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел даже не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (31.685).
Вера в возрождение России красной нитью проходит и в творчестве С.Н. Булгакова. В Заключении один из участников «Диалогов», характерно, что именно писатель, восклицает: «Зачем вы ищете живого между мертвыми? Зачем маловерствуете? Жива наша Россия, и ходит по ней, как и древле, русский Христос в рабьем, поруганном виде, не имея зрака и доброты. Не тот, которого Блок показал, не «снежный и надвьюжный», но светлый вертоградарь в заветном питомнике Своем, завет он тихим гласом» Мария! И вот-вот услышит заветный зов русская душа и с воплем безумной радости падет к ногам своего Раввуни. Кроме этой. веры, кроме этой надежды ничего у нас более нет. Но русская земля это знает, и она спасет русский народ, по ней стопочки Богородицыны ступали...» (40.94).
К «На пиру богов» восходит в «Белой гвардии» и молитва Елены о выздоровлении Алексея Турбина. С.Н. Булгаков передает следующий рассказ: «Перед самым октябрьским переворотом мне пришлось слышать признание одного близкого мне человека. Он рассказывал с величайшим волнением и умилением, как у него во время горячей молитвы перед явленным образом Богоматери на сердце вдруг совершенно явственно прозвучало: Россия спасена. Как, что, почему? Он не знает, но изменить этой минуте, усомниться в ней значило бы для него позабыть самое заветное и достоверное. Вот и выходит, если только не сочинил мой приятель, что бояться за Россию в последнем и единственно важном, окончательном смысле нам не следует, ибо Россия спасена — Богородичною силою» (40.94).
Молитва Елены у М.А. Булгакова, обращенная к иконе Богоматери, также возымела действие — брат Алексей с Божьей помощью одолел болезнь: «Когда огонек созрел, затеплился, венчик над смуглым лицом Богоматери превратился в золотой, глаза ее стали приветливыми. Голова, наклоненная набок, глядела на Елену... Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом. Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что? На тебя одна надежда, Пречистая Дева. На тебя. Умоли Сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо... Шепот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но речь ее была непрерывна, шла потоком... Совершенно неслышным пришел тот, к кому через заступничество смуглой девы взывала Елена. Он появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и босой. Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились светом, переполнились сухим бесслезным плачем. Она лбом и щекой прижалась к полу, потом, всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку, не чувствуя уже жестокого пола под коленями. Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, и глаза выманивали у Елены все новые и новые слова. Совершенная тишина молчала за дверями и за окнами, день темнел страшно быстро, и еще раз возникло видение — стеклянный свет небесного купола, какие-то невиданные, красно-желтые песчаные глыбы, масличные деревья, черной вековой тишью и холодом повеял в сердце собор. Мать-заступница, — бормотала в огне Елена, — упроси Его. Вон Он. Что же Тебе стоит. Пожалей нас. Пожалей. Идут Твои дни, Твой праздник. Может, что-нибудь доброе сделает он, да и Тебя умолю за грехи. Пусть Сергей, не возвращается... Отымаешь, отымай, но этого смертью не карай... Все мы в крови повинны, но ты не карай. Не карай. Вон Он, вон Он... Огонь стал дробиться, и один цепочный луч протянулся длинно, длинно к самым глазам Елены. Тут безумные ее глаза разглядели, что губы на лике, окаймленном золотой косынкой, расклеились, а глаза стали такие невиданные, что страх и пьяная радость разорвали ей сердце, она сникла к полу и больше не поднималась» (31.669).
Успех молитвы Елены и явление ей Сына Божьего, наряду с выздоровлением Алексея Турбина, символизируют в «Белой гвардии» надежду на выздоровление и возрождение России.
Бердяев в работе «Новое средневековье» (1924) писал: «Народ не хочет умирать и спасает себе жизнь. В недрах России, в первичных ее истоках происходят молекулярные процессы, которые и приведут к ее спасению. И вы можете сами быть участниками этих жизненных процессов и изменять их результаты...» (23.60).
В 1923 году в дневнике Булгаков написал: «Среди моей хандры и тоски по прошлому, иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю...» (83.27). В творчестве писатель нашел для себя источник жизненной силы и возможности своего участия в возрождении России.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |