Глава I. Пребывание М. Булгакова в Грузии (1921 г.) и о некоторых «грузинских мотивах» в его малой прозе

Известно, что проза М. Булгакова исповедальна, а его «малая проза» — тем более. Она, по словам В. Лакшина, является «жгучим документом» тогдашнего его самочувствия. Поэтому, чтобы понять причины приезда Булгакова в Грузию, чтобы вникнуть в его самочувствие, предшествовавшее приезду, следует совершить экскурс в творчество писателя.

Циклы «Записки юного врача», «Записки на манжетах» и другие, примыкающие к ним рассказы, написаны Булгаковым значительно позже описываемых событий, но, тем не менее, художественно и, можно сказать, хронологически-документально воссоздают пройденный писателем жизненный путь. В «Записках юного врача» перед читателем предстаёт молодой земский врач, типичный представитель русской интеллигенции, служащий в глухой провинции, принимающий в день по нескольку десятков больных. Каждый день его ожидает «умопомрачительный, тяжёлый и изнурительный труд от рассвета до заката».

Главный персонаж рассказа «Морфий» Поляков, служащий, как некогда сам Булгаков, земским врачом в провинциальной глуши, воспринимает революцию совершенно инертно. Для него революция — это какие-то «слухи о чём-то грандиозном», сулящем не прогресс, а душевный и физический крах. Отстранённость героя от происходящих событий, в ряду других, имеет и такую вескую причину, как пристрастие Полякова к морфию.

Этот приём — болезнь героя во время великих исторических потрясений — часто будет использоваться М. Булгаковым (конечно, не всегда данный тип болезни) в дальнейшем творчестве: в малой и большой прозе и в драматургии (рассказ «Красная корона», романы «Белая гвардия», «Театральный роман», «Мастер и Маргарита», пьеса «Бег» и т. д.). В Лакшин пишет: «В литературных опытах 1917—1918 годов был найден этот, оказавшийся столь художественно значимым для автора, угол зрения на революцию — герои Булгакова переживают её, болея, и сама она предстаёт как феномен болезни»¹.

Дело в том, что сам М. Булгаков тоже «пережил революцию, болея». В начальный период революции М. Булгаков страдал той же болезнью, что и Поляков, — пристрастием к морфию. (Однажды, делая операцию, Булгаков был инфицирован. Испытывая сильные страдания, он принимал морфий и вскоре привык к нему). В отличие от доктора Полякова, Булгаков избежал трагического конца. Благодаря твёрдой воле, усилиям жены и отчима-врача (свою первую жену, Татьяну Лаппа, делившую с ним тяготы первых 10-ти лет жизни, он тепло вспоминал до последних дней, даже хотел видеть её перед смертью), ему удалось окончательно излечиться.

1916—1921 годы, т. е. время, предшествующее поездке в Грузию, оказались для него тяжёлыми, полными внутренних и внешних коллизий. Они нашли отражение в последующем творчестве М. Булгакова. Жизнь героев из рассказов «Необыкновенные приключения доктора», «Богема», «Записки на манжетах» основана на событиях жизни самого Булгакова. Они по характеру документально-исповедальны и дают представления о замыслах, мечтах, намерениях писателя, а также о причинах, побуждающих его, как и его персонажей, рваться в Тифлис, а потом к морю и дальше. В рассказе «Необыкновенные приключения доктора» создан образ врача, который проклинает «войну отныне и вовеки» и считает её длинным и скверным сном». Он мечтает дезертировать из армии и рвётся к морю. «Море! Море! Море!» — восклицает доктор в конце рассказа.

Путь к морю, а затем и дальше кажется доктору единственным путём к спасению. Тема бегства рассматривается и в рассказе «Богема», только действие в нём происходит в другой общественно-политической формации, при большевиках, и персонаж уже не врач, а литератор, который пишет «революционные» пьесы, успешно ставит их на местной (в данном случае, на владикавказской) сцене и постоянно думает, как бы «верхом на пьесе» попасть в Тифлис.

В «Записках на манжетах» скобки уже окончательно раскрываются. Слова персонажей рассказов «Необыкновенные приключения доктора», «Богема» начинают претворяться в реальность. Персонаж «Записок...», занимавшийся во Владикавказе публицистически-просветительской и драматургической деятельностью, покидает Северный Кавказ, отправляется в Грузию и уже откровенно заявляет о своей цели: «...Бежать! Бежать! На 100 тысяч можно выехать отсюда. Вперёд. К морю. Через море и море и Францию — сушу — в Париж»².

Художественное содержание указанных произведений почти буквально совпадает с перипетиями жизни писателя. Булгаков — военврач Белой гвардии — находится в гуще событий гражданской войны на Северном Кавказе, затем следует «переход от трудов и дней земского и военного врача к труду литературному», публицистическая работа в белогвардейских изданиях Владикавказа и Грозного, а после «катастрофы», т. е. после поражения Белой гвардии и победы большевиков, начинается поиск путей выживания, работа в просветительских учреждениях Владикавказа, чтение лекций о классиках русской литературы, сочинение индивидуальных и «коллективных» революционных пьес, о художественном качестве которых он всегда отзывался с иронией.

Завершением указанного этапа жизни и деятельности Булгакова стало решение оставить «Красный Владикавказ» и ехать в Грузию. Одной из причин этого непростого решения была опасность разоблачения его недавнего белогвардейского прошлого. Письма тех дней к родным и друзьям полны отчаяния, нерешительности и ожидания чего-то важного. «Жизнь моя — моё страданье...»; «Что дальше? Еду из Владикавказа весной или летом. Куда?..»; «Во Владикавказе я попал в положение «ни взад, ни вперёд». Мои скитания далеко не кончены. Весной я должен ехать: или в Москву (м. б., очень скоро), или на Чёрное море, или ещё куда-нибудь...», — пишет он в письмах 1921 года³. Через несколько месяцев Булгаков уже окончательно определился, о чём свидетельствует письмо к сестре Н.А. Булгаковой-Земской: «Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь, никак нельзя иначе. Ну и судьба! Ну и судьба!.. Уезжаю в Тифлис-Батум...»⁴.

Самым «жгучим документом» этого исполненного переживаний времени, отражающим не только внутреннее самочувствие тогдашнего Булгакова, но и его мировоззренческое, политическое, идеологическое и морально-этическое кредо во многом сохранившееся и в последующие годы), является статья «Грядущие перспективы», опубликованная в 1919 г. в газете «Грозный» и считавшаяся первой публикацией будущего писателя. В ней Булгаков — мыслитель и теоретик (хотя он сам не считал себя ни тем, ни другим) — несомненно, опережает Булгакова-писателя. Мысли, высказанные в статье, стали лейтмотивом всего дальнейшего художественного творчества писателя и одновременно основой его мировоззрения, предопределившего особенности его творчества.

Последующие за статьёй произведения, всё раннее творчество Булгакова стали отражением его теоретических размышлений первых лет революции. Само название статьи — «Грядущие перспективы» — в наше время звучит иронически, поскольку время уже дало этим «перспективам» свою оценку. Статья окрашена мрачными предчувствиями, в ней, во многом пророчески, предсказывается будущее страны: «Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нам нет остановки, нет передышки, мы начали пить чашу наказания и выпьем ее до конца [...] Наша несчастная родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую её загнала «великая социалистическая революция» [...] И мы, представители неудачливого поколения, умирая ещё в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям: — Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!..», — говорилось в статье⁵. Кажется, что статья написана сегодня.

Почти через 12 лет непризнанный, гонимый рапповской и прочей тенденциозной критикой, страдающий от неустроенности быта, чужой в писательских кругах, М. Булгаков, жалуясь на писательскую судьбу, в письме к правительству напишет о том, что в своей «отсталой стране» он «глубоко скептически относится к революционному процессу» и противопоставляет ему излюбленную «Великую Эволюцию». Права исследовательница М.О. Чудакова, усмотревшая в данной статье предчувствие-размышление М. Булгакова о будущем своей страны и одновременно о себе — «не близкой гибели, а долгого, гибельного пути»⁶.

С таким мироощущением в конце мая 1921 года, не очень молодой, уже 30-летний, но ещё только начинающий писатель М. Булгаков приезжает в Грузию. Приезжает он совсем не «романтическим маршрутом», не по Военно-Грузинской дороге, как это делали его далёкие и близкие предшественники, начиная от Пушкина и Лермонтова и кончая Чеховым, приезжает довольно длительным и окружным путём, через Баку. В рассказе «Богема» довольно подробно рассказывается о тогдашних настроениях М. Булгакова. «В 1924 году, говорят, из Владикавказа в Тифлис можно было проехать просто: нанять автомобиль во Владикавказе и по Военно-Грузинской дороге, где необычайно красиво. И всего то 10 вёрст. Но в 1921 году самое слово «нанять» звучало во Владикавказе как слово иностранное. Нужно было ехать так: идти с одеялом и керосинкой на вокзал и там ходить по путям, всматриваясь в бесконечные составы теплушек. Вытирая пот, на седьмом пути увидел у открытой теплушки человека в ночных туфлях и в бороде веером. Он полоскал чайник и повторял одно слово «Баку»⁷. В отличие от собрания сочинений, в «Жизнеописании Михаила Булгакова» М. Чудаковой приведённый текст передан без коррективов: «Он полоскал чайник и повторял мерзкое слово «Баку»⁸, которое подчёркивает мрачное настроение путешествующего поневоле М. Булгакова. Оставив большевистский Владикавказ, М. Булгаков приезжает в Тифлис, над которым также недавно начал «реять красный флаг».

Период приезда М. Булгакова был для Грузии переломным. Потерявшая независимость после прихода XI-ой Красной Армии страна переживала не самые лучшие времена: анархию, растерянность, смену властей, побег меньшевиков, приход к власти большевиков и другие схожие явления, связанные с введением в стране новых порядков. Имя М. Булгакова, известное владикавказцам по его литературно-просветительско-драматургической деятельности, тифлисской общественности ничего не говорило. Поэтому приезд в Грузию начинающего, неизвестного писателя Булгакова в один из самых сложных для страны периодов истории прошёл незамеченным и документально грузинской прессой не подтверждается. Правда, при советской власти он ещё долго, как у себя на родине, так и в Грузии, не будет «избалован добрым вниманием» со стороны прессы.

О первом пребывании М. Булгакова в Тифлисе рассказывала его первая жена Татьяна Лаппа, вместе с ним пережившая гражданскую войну в Киеве, годы скитаний по земским больницам, владикавказский период, несколько месяцев пребывания в Тифлисе и Батуми и первый, самый тяжёлый период московской жизни. Служившая вместе с мужем во владикавказском театре, через несколько дней после закрытия сезона она приезжает к мужу в Тифлис, тоже, видимо, пережив немалые тяготы пути. Об их путешествии Булгаков писал сперва из Владикавказа, затем уже из Тифлиса, из номеров гостиницы «Пале-Рояль» (с точным указанием адреса: Дворцовая, 6): «Тася пока остаётся во Владикавказе...», в первом письме и затем более подробно: «Вызываю к себе Тасю из Владикавказа и с ней уезжаю в Батум, как только она приедет и как только будет возможность»⁹.

О тяжёлой жизни супругов Булгаковых в Тифлисе мы узнаём из воспоминаний Т. Лаппа. Они стали источником, позволяющим ознакомиться с некоторыми эпизодами жизни Булгакова данного периода: летом 1921 года «театр закрылся, артисты разъехались. Подотдел искусств расформировался [...] Михаил поехал в Тифлис [...] потом приехала я. Ничего не выходило [...] мы продали обручальные кольца — сначала он своё, потом я»¹⁰.

Является ли одной из целей приезда Булгакова в Тифлис, подобно персонажам его рассказов, постановка его «революционных пьес» на тифлисской сцене? Из их же воспоминаний жены Булгакова мы узнаём: «Михаил поехал в Тифлис — савить пьесу, вообще разведать почву [...] В постановке пьесы ему отказали, печатать его тоже не стали. Ничего не выходило»¹¹. И в Батуми «пытался Булгаков что-то написать, что-то куда пристроить, но ничего не выходило». Тогда Михаил говорит: «Я поеду за границу»¹². По мнению Т. Лаппа, решение Булгакова «ехать за границу» пришло после многих неудач. Из её слов следует, что основной целью приезда Булгакова в Тифлис являлась постановка пьесы и попытка публиковаться в местной прессе, хотя если делать акцент только на этой стороне поездки М. Булгакова в Грузию, то остаётся в стороне сё действительная цель. Многие считают целью приезда постановку пьесы и налаживание отношений редакциями газет. Подобное мнение высказывает и грузинская исследовательница Л. Эсадзе. Она придаёт приезду Булгакова литературный и политико-агитационный характер. По её мнению, приезд Булгакова был обусловлен двумя причинами: во-первых, «он ставил перед собой чисто литературную цель» — поставить в Тифлисе пьесу, во-вторых, приезд был связан с со служебной деятельностью — так как «в последнее время во Владикавказе Булгаков служил в политико-образовательной системе, по этой линии и был он командирован в Батуми»¹³.

Между тем, в Грузии Булгаков не мог заниматься агитационной работой по той простой причине, что он никогда ею не занимался. До приезда в Грузию Булгаков служил заведующим литературным отделом (Лито) подотдела искусств Владикавказского ревкома, затем — заведующим театральным отделом (Тео). Параллельно с работой в Лито и Тео он читал лекции перед спектаклем оперной драматической труппы местного русского театра, выступал с докладами о литературе, писал пьесы. Одним словом, его работа не выходила за рамки чисто литературно-просветительской деятельности.

Кроме того, как пишет Т. Лаппа, которой можно верить, к тому времени, когда Булгаков приехал в Грузию, «подотдел искусств во Владикавказе был реформирован», а несуществующий отдел никуда М. Булгакова командировать не мог. Более того, вряд ли в 1921 году между Тифлисом и Владикавказом могли существовать служебные или какие-то другие связи подобного рода. Что касается намерения Булгакова «разведать в Тифлисе почву» для постановки своих пьес, то по нашему мнению, вряд ли Булгаков мог надеяться на сколько-нибудь серьёзный успех на тифлисской сцене. Он резко разделял своё творчество на две части: «подлинное и вымученное». Пьесы, написанные во Владикавказе, он относит ко второй части, к «вымученной». «Самооборона», «Братья Турбины», «Пробил час»), «Глиняные женихи», «Парижские коммунары», «Сыновья муллы», написанная совместно с местным юристом Пейзулаевым) — вот пьесы, которые написаны им во Владикавказе и которые в письме к сестре он называл «хламом», «чушью» и даже обрекал на сожжение. Пьесы эти, поставленные на Владикавказской сцене, имели большой успех, и Булгаков сожалел, что достиг успеха не на большой и профессиональной сцене: «Жизнь моя — моё страдание, — писал Булгаков брату. — Ах, Костя, ты не можешь себе представить, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда «Турбины» шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идёт в дыре захолустной, что я опоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать. В театре орали «Автора» и хлопали, хлопали... Когда меня вызывали после второго акта, я выходил со смутным чувством, смутно глядя на загримированные лица актёров, на гремящий зал. И думал: «А ведь это моя мечта исполнилась, [...] но как уродливо: вместо московской сцены, сцена провинциальная, вместо драмы об Алёше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь. Судьба — насмешница»¹⁴.

В таком же духе отзываются о своих «литературных творениях» персонажи рассказов «Богема» и «Записки на манжетах». Так, персонаж рассказа «Записки на манжетах», написав революционную пьесу из «туземной жизни» в соавторстве с местным литератором», помощником присяжного поверенного (в реальной жизни им был юрист Пейзулаев), с чувством стыда говорит об этом «коллективном творчестве»: «Через семь дней трёхактная пьеса была готова. Когда я перечитал её у себя, в нетопленой комнате, ночью, я не стыжусь признаться, заплакал! В смысле бездарности — это было нечто совершенно особенное, потрясающее. Что-то тупое и наглое глядело из каждой строчки этого коллективного творчества. Не верил глазам! На что же я надеюсь, безумный, если я так пишу?! С зелёных сырых стен и из чёрных страшных окон на меня глядел стыд. Я начал драть рукопись. Но остановился. Потому что вдруг, с необычайной, чудесной ясностью сообразил, что правы говорившие: написанное нельзя уничтожить! Порвать, сжечь... от людей скрыть. Но от самого себя — никогда!»¹⁵. Как говорит персонаж рассказа, пьеса в туземном подотделе произвела фурор. Её немедленно купили за 200 тысяч. И через две недели она шла. В тумане тысячного дыхания сверкали кинжалы, газыри и глаза. Чеченцы, кабардинцы, ингуши, после того, как в третьем акте геройские наездники ворвались и схватили пристава и стражников, кричали: — Ва! Подлец! Так ему и надо! И вслед за подотдельскими барышнями вызывали: «Автора». За кулисами пожимали руки: — Пирикрасная пьеса»¹⁶. Герой рассказа, получив за пьесу 100 тысяч, бежит «к морю. Через море и море и Францию — сушу — в Париж».

Вместо Парижа М. Булгаков едет в Тифлис, в город с богатейшими литературно-театральными традициями. В частности, тифлисский русский театр был основан ещё при М.С. Воронцове, в 1845 году. Правда, в 1921 году, в год приезда Булгакова, новый социальный строй, несомненно, несколько изменил положение русского театра в Тифлисе, но старые традиции всё же сохранились. Созданная в 1915 году сильная по составу труппа — товарищество артистов Российского театрального общества (сокращённо «Тарто») — и в 1921 году продолжала работу под названием Русского Академического театра. Наряду с ним, в Тбилиси обосновался передвижной театр XI Красной Армии, прибывший в Грузию вместе с армией. Вскоре произошло объединение двух указанных театров. Ряд постановок в новом театре осуществил реформатор грузинского театра К. Марджанишвили. В 1921 году в Тбилиси был основан русский театр малых форм «Сатир-агит-театр», где параллельно с русскими ставил грузинские спектакли молодой тогда режиссёр М. Чиаурели.

Следует сказать и о начальном периоде развития тбилисских грузинского и русского театров, и о постоянных гастролях трупп из России. В Грузии важным событием стали гастроли лучших театров Москвы: МХАТа, Московского Малого театра, студии Вахтангова и ряда других. Так что, ко времени приезда М. Булгакова театральная жизнь Тбилиси была богатой и разнообразной, и добиться успеха у искушённой тбилисской публики, несомненно, было бы нелегко. В такой ситуации всегда отличавшийся самокритичностью Булгаков вряд ли мог рассчитывать на успех постановки одной из перечисленных пьес.

Старые «Турбины», поставленные на владикавказской сцене, были безжалостно оценены самим писателем и, вместе с другими пьесами, отправлены в печь. В отличие от героя рассказа «Богема», который мчится «верхом на пьесе в Тифлис» в надежде «произвести фурор», Булгаков, приехав в Тифлис, мог реально оценить свои шансы. Вряд ли он надеялся и на успех своей последней революционной пьесы «Сыновья муллы». (Попытки поставить «революционную пьесу» в Тифлисе и Батуми, куда позже перебрался Булгаков, не увенчались успехом, но в Грозном и Владикавказе она продолжала идти ещё и в 30-ые годы.)¹⁷. До создания «Белой гвардии» и «Дней Турбиных» было ещё далеко. Новых пьес Булгаков в Тбилиси не привёз. Хотя из материальных соображений Булгакову и приходилось, по словам Т. Лаппа, «разведывать почву» в Тбилиси — авось получится — однако, по нашему мнению, делать акцент на литературно-драматургическую причину поездки М. Булгакова в Грузию не стоит. Безусловно, он делал попытки печататься и ставиться в Тифлисе, но основная цель его ждала впереди, в Батуми. Туда и направляется писатель с женой в конце июня 1921 г. Красота южной природы, экзотические растения, магнолии (супруги видели их впервые), море, к которому так долго рвался Булгаков (как и его персонажи), — всё это после Владикавказа и разыгрывавшихся на глазах картин гражданской войны, несомненно, рождало романтический настрой. Однако далеко не в той степени, в какой они ожидали, или надеялись. Для начала надо было выжить в незнакомом городе, как-то наладить быт, хотя бы временный, разобраться в ситуации, которая сложилась в Батуми в 1921 года, и главное — принять важное решение, которое должно было определить дальнейшую судьбу писателя.

О батумской жизни, бедной и бесприютной, мы узнаем опять-таки из рассказа Т. Лаппа: «Когда мы приехали в Батум, я осталась сидеть на вокзале, а он пошёл искать комнату. Познакомился с какой-то гречанкой, она указала ему комнату. Мы пришли, я тут же купила букет магнолий — я впервые их видела — и поставила в комнату. Легли спать — и я проснулась от безумной головной боли. Зажгла свет — и закричала: вея постель была усыпана клопами...»¹⁸.

Сведения о жизни Булгаковых в Батуми дополняет Н.О. Мандельштам, жена Осипа Мандельштама. Она в 1935 году рассказывала Е.С. Булгаковой (третьей жене Булгакова), «как она видела Булгакова в Батуме лет четырнадцать назад, как он шёл с мешком на плечах. Это из того периода, когда он бедствовал и продавал керосинку на базаре»¹⁹.

Действительно, в 1921 году в Батуми произошла встреча Булгакова и Мандельштама. Видимо, это была вторая встреча. О первой, произошедшей годом раньше во владикавказском подотделе искусств, писатель повествует в «Записках на манжетах». Он упоминает нескольких поэтов, и среди них Рюрика Ивнева. Упоминаются они в парадоксальной ситуации: Р. Ивнев приехал из «Тифлиса в Москву» и сказал, что «Москва лучше». Другой поэт, ехавший из Москвы в Тифлис, утверждал, что «в Тифлисе лучше», наконец, третьим назван Осип Мандельштам, который «вошёл в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью». Он ехал из Крыма, где, по его мнению, было «скверно». Указанная встреча была ни к чему не обязывающей и не запоминающейся, особенно для Мандельштама, поскольку Булгаков в то время являлся драматургом всего лишь владикавказского масштаба. Вторая встреча, состоявшаяся в Батуми, в 1921 году, по нашему мнению, оказалась более значимой для Булгакова. О. Мандельштам ещё до первого приезда, т. е. до 1920 года, уже был известен в Грузии как поэт. В 1919 году в тифлисском журнале «Орион» было напечатано (при содействии С. Городецкого) его стихотворение. Немного позднее в батумских газетах публиковались его статьи о русской культуре и поэзии. О. Мандельштам приехал в Батуми из Крыма и по недоразумению попал в батумскую тюрьму. Освободили его из тюрьмы благодаря помощи грузинских поэтов. О. Мандельштам был знаком с Г. Табидзе, Ник. Мицишвили, Паоло Яшвили, Валерианом Гаприндашвили и другими деятелями грузинской культуры. Прибыв в Тифлис и повстречав И. Эренбурга, Мандельштам «ненадолго окунулся в гущу довольно-таки бурной — «столичной» — художественной жизни»²⁰. Одним из проявлений бурно протекающей «столичной» — художественной» жизни являлся вечер поэтов Мандельштама и Оренбурга, состоявшийся в Тифлисе, на котором вступительное слово о новой русской поэзии произнес Гр. Робакидзе.

В свой второй приезд в Грузию, в 1921 году, О. Мандельштам ближе познакомился с грузинской культурой, с грузинскими поэтами и, по словам К. Надирадзе, «недолюбливая переводческий труд», тем не менее оставил после себя несколько прекрасных переводов с грузинского²¹, в частности поэмы Важа Пшавела «Гоготур и Апшина». Мандельштам впоследствии часто вспоминал свою жизнь в Грузии, проведённую «бедно, гордо и поэтически беспечно». Услышанное, увиденное, прочувствованное в Грузии Мандельштам в дальнейшем передал в стихах и в очерках о Грузии: «Кое-что о грузинском искусстве», «Возвращение», «Меньшевики в Грузии».

Известно, что Булгаков, в отличие от Мандельштама, никаких документальных свидетельств о пребывании в Грузии не оставил. Очерки же О. Мандельштама дают яркое представление об историческом и социальном фоне жизни Батуми, о психологической и эмоциональной атмосфере города, в котором в одно и тоже время (примерно в августе 1921 г.) бок о бок проживали два русских писателя. «Весь Батум как на ладони», — так начинается очерк О. Мандельштама. Мандельштамовское видение» города позволяет проникнуться атмосферой тогдашнего Батуми и многое узнать о политической, торговой и культурной жизни города, находящегося в промежуточном состоянии между старым и новым социальным устройством. «Что же такое теперешний Батум: вольный торговый город, Калифорния — рай золотоискателей, грязный котёл хищничества и обмана, сомнительное окно в Европу для советской страны, очаровательный полувосточный средиземный порт с турецкими кофейнями, вежливыми купцами и русскими торгующими матросами, которые топчут его хищную почву так же беззаботно, как они топтали почву Шанхая и Сан-Франциско? Будем помнить, что воздух современного Батума — солнечный, влажный и нездоровый — пропитан неуважением к будущей пролетарской России, к её строительству, её нравственному облику, её страданию»²².

Характерной чертой тогдашнего Батуми являлась широкая эмиграция из России, особенно из Крыма. Широкой оказалась и эмиграция из Батуми. В 1921 году Батуми стал как бы перевалочным пунктом, «сомнительным окном в Европу».

Чуть нагретое, нежно-голубое море ласково полощется вокруг многоэтажного корпуса «Франца-Фердинанда», [...] приглашающего на свой борт людей, мечтающих о «прелестях Константинополя»²³. Таким увидел Батуми 1921 года Мандельштам. Вероятно, таким видел его и Булгаков. В отличие от Мандельштама, Булгаков ещё не был известен в Грузии, ещё не был окружён вниманием со стороны грузинских поэтов, находился на перепутье. Фельдшер Голендрюк (из рассказа «Необыкновенные приключения доктора») подумывал сбежать, «пропасть без вести», иными словами, эмигрировать. «Всё ближе море! Море! Море!»

Тяга героя рассказа вполне реально могла осуществиться в жизни самого писателя. Подобно своему персонажу, он тоже мог «пропасть без вести», эмигрировать в Константинополь, благо на рейде стоял «Франц-Фердинанд», ласково манящий всех, в том числе, наверное, и Булгакова. О раздумьях Булгакова о Батуми и его планах мы узнаём из письма Татьяны Лаппа: «Мы жили там месяца два, он пытается писать в газеты, но у него ничего не брали. Очень волновался, что службы нет, комнаты нет. Очень много теплоходов шло в Константинополь...»²⁴ «Ходили на пристань, в порт он ходил, всё искал кого-то, чтоб его в трюме спрятали или ещё как, но тоже ничего не получалось, потому что денег не было»²⁵. М. Булгаков считал эмиграцию единственным выходом из замкнутого круга. Желание эмигрировать было настолько сильным, что он готов был расстаться с женой, хотя и утешал её тем, что «где бы то ни был, обязательно её вызовет». Если в феврале 1921 г. Булгаков не знал, куда «причалиться», то ли «в Москву», то ли «на Чёрное море», то ли «ещё куда-нибудь», то летом 1921 г. в Грузии Булгаков принял твёрдое решение: «ехать куда-нибудь», куда «глаза глядят». Документальных свидетельств о том, как пережил Булгаков крах плана эмиграции нет, как вообще нет сведений и о его пребывании в Грузии. Однако переживания персонажа рассказа «Записки на манжетах» после неудачной попытки эмигрировать, известны: «Сгинул город у подножья гор. Будь ты проклят [...] Цихидзири, Махинджаури, Зелёный мыс!... Куда я еду? Куда? На мне последняя рубашка. На манжетах кривые буквы. А в сердце у меня иероглифы тяжёлые. И лишь один из таинственных знаков я расшифровывал. Он значит: Горе мне!.. Через час я продал шинель на базаре. Вечером идёт пароход. Он не хотел меня пускать. Понимаете? Не хотел пускать!.. Довольно! Пусть светит Золотой Рог. Я не доберусь до него. Запас сил имеет предел. Их больше нет. Я голоден, я сломлен! В мозгу у меня нет крови. Я слаб и боязлив. Но здесь я больше не останусь. Раз так... значит... значит... Домой. По морю. Потом в теплушке. Не хватит денег — пешком... Жизнь погублена... Домой! Прощай, Цихисдзири. Прощай, Махинджаури. Зелёный мыс!»²⁶. Велико отчаяние рассказчика. Столь же велико, как и, по-видимому, отчаяние Булгакова. Писатель вместе со своим персонажем льёт «солёные, как морская вода, слёзы».

В чём причина того, что произошло, вернее, не произошло? Причин могло быть множество: и отсутствие денег, и боязнь быть пойманным при нелегальном отплытии из Батуми, и главное — страх перед неизвестностью. Булгаков уже был наслышан о тяготах эмигрантской жизни. Другой причиной неосуществления намерения нам представляется вторая встреча с Мандельштамом. Из воспоминаний Н.Я. Мандельштам, кроме сведений, что «Булгаков на базаре продавал керосинку», мы узнаём ещё о следующем важном моменте его жизни. «Это было в Батуме в 1921 году. Вы себе представляете, в каком виде мы были все трое. К нам несколько раз на улице подходил молодой человек и спрашивал О.М., стоит ли писать роман, чтобы послать его в Москву на конкурс. О.М., к тому времени уже знавший литературную жизнь, говорил, что на конкурс посылать ничего не стоит, а надо ехать в Москву и связаться с редакциями. Они иногда подолгу разговаривали именно на эту «практическую» тему. О.М. говорил мне, что у этого незнакомого юноши, интересующегося конкурсом, вид, внушающий доверие («В нём что-то есть — он, наверное, что-нибудь сделает»), и что у него, вероятно, накопился такой материал, что он уже не в состоянии не стать писателем. Вскоре в Москве мы встретились с Булгаковым — автором рассказов и «Белой гвардии». Шумный успех «Турбиных» не был для нас неожиданностью»²⁷.

Вторая встреча поэтов, по нашему мнению, имела судьбоносное значение для М. Булгакова. Совет собрата, сломленному нуждой, невезением в литературной деятельности писателю помог оживить надежды на перемены в судьбе. По словам Н.Я. Мандельштам, Булгаков понравился Мандельштаму, он сердцем и умом почуял в нём будущего Мастера и дал ему единственно верный совет. Совет Мандельштама, уже искушённого в литературных делах и довольно известного, уже прошедшего определённый этап становления и формирования, вселил в Булгакова новую веру в свои литературные возможности и помог принять правильное решение. Итак, эмиграция не состоялась.

Спасительной для Булгакова стала мечта о Москве. Он, как чеховские сёстры, рвётся в Москву! В Москву! В Москву! Так же рвётся в Москву персонаж из «Записок...», который, правда, не встречался с Мандельштамом, но принял схожее решение: «Ехать домой! Жизнь погублена... Домой! В Москву! В Москву!»²⁸. Только соединив сказанное персонажем рассказа с лично пережитым Булгаковым в Грузии, можно объяснить метаморфозу, происшедшую с персонажем и автором, когда они приняли решение ехать не в Константинополь, а в Москву. После почти двухмесячного пребывания в Батуми, в середине октября 21-го года Булгаков едет в Москву, чтоб «навсегда остаться в ней».

Судьба О. Мандельштама сложилась так же трагически, как судьба многих «гонимых» булгаковских героев-художников: Мольера, Пушкина, Максудова, Мастера, — и самого Булгакова. Между ними много общего, прежде всего то, что им всем пришлось жить в условиях «бессудной тирании».

Существует гипотеза, согласно которой Мандельштам явился прототипом образа Мастера в романе «Мастер и Маргарита». Важнейшее для поэтики Булгакова понятие «Мастер» впервые введено им в роман о Мольере, в последующих произведениях образ Мастера будет развиваться и дополняться. Так, понятие «Мастер» постепенно раскрывается в Пушкине и Максудове, чтобы обрести подлинную сущность в Мастере из романа «Мастер и Маргарита». Под этим именем главный герой романа «Мастер и Маргарита» будет упомянут в 1934 году, а в 1937 году, перепробовав почти десяток названий, таких, как «Чёрный маг», «Копыто инженера», «Князь тьмы», «Консультант с копытом» и т. д., Булгаков окончательно остановился на «Мастере и Маргарите».

Существует мнение (в частности, М. Чудаковой)²⁹, что на выбор имени героя и названия романа повлиял известным телефонный разговор Сталина с Пастернаком, произошедший в 1934 году. Этот разговор, известный со слов А. Ахматовой и опубликованный в дневнике М.С. Булгаковой, представляет интерес для нашей темы: «Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет всё в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал: «Если бы мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти». Б. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал этом деле. «Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?» — «Писательские организации занимаются этим с 1927 года» — «Но ведь он ваш друг?» — Пастернак замялся, а Сталин после недолгой паузы продолжил: «Но ведь он же мастер, мастер?»³⁰.

Образ Мастера в романе, несомненно, автобиографичен, по одной из гипотез, как уже отмечалось, он имеет много общего и с Мандельштамом. А Сталин, не имея представления о романе Булгакова (т. е. у него могли быть сведения о написании романа, но ничего точно он знать не мог), называет Мандельштама Мастером. Конечно, на имя героя и название романа могли повлиять слова Сталина, произнесённые во время эмоционального и многозначащего разговора с Пастернаком. Теперь никто не может знать это наверняка, но спустя столько лет вызывает удивление случайное (или не случайное?) «соприкосновение» неординарных личностей прошедшей эпохи: Сталина, Булгакова, Мандельштама, вымышленного, но более чем реального Мастера.

Известно, что если Мандельштаму после пребывания в Грузии «Тифлис горбатый долго снился», то у Булгакова, после крушения надежд, это пребывание вызывало иное чувство: он лил «такие же солёные слёзы, как морская вода». Не чувствуя себя уверенным в новых социально-политических условиях, Булгаков хотел изменить свою судьбу, найти свою нишу. Ведь ни он, ни его персонажи не являются героями своего времени. В них нет ощущения «небывалой и грандиозной новизны событий», нет готовности бороться за новую действительность, защищать завоевания революции, нет способности понять суть революции — всего того, чего требовала эпоха.

Персонажи М. Булгакова интеллигентные люди. Они не приемлют время суровой, жестокой войны. Им чужда идея революционного гуманизма, непонимание которой осложнило приобщение многих писателей к новой действительности. «Проклятие войнам отныне и вовеки», — так думает булгаковский персонаж, так или почти так думает и Булгаков. Как уже говорилось, в статье «Грядущие перспективы» (за два года до приезда в Грузию) он ясно выражает свою идеологию: неприязнь к разрушительным процессам и всеобщее чувство вины за всё происходящее. Поэтому, начатая в ранней прозе и завершённая в пьесе «Бег» тема бегства и отстранения от событий, стала одной из главных в его творчестве. Эта проблема чётко проявилась в творчестве писателя, а в реальной жизни Булгаков на себе испытал удары судьбы, крушение мечты об эмиграции. Всё сказанное выше придаёт «путешествию» Булгакова в Грузию не романтический, а вполне практический характер.

В советском литературоведении «батумская страница» биографии Булгакова осталась без внимания, да и сам Булгаков не любил вспоминать эту «эмигрантскую страницу». В 60-х годах, когда началось «вхождение Булгакова в советскую литературу», эту проблему если и упоминали, то в форме стыдливого оправдания. Например, Б. Соколов в книге «О творческом пути Михаила Булгакова», изданной в 1988 г., пишет: «У Булгакова в Тифлисе, а потом в Батуме была реальная возможность эмигрировать, но он «уже тогда сознавал, что русский писатель должен жить и писать в России» и принял решение поселиться в Москве»³¹. Однако в книге «Три жизни Михаила Булгакова», изданной уже после распада Советского Союза, Б. Соколов выражается более определённо: «В какой-то момент эмиграцию он стал рассматривать как единственный выход»³². Известный булгаковед М. Чудакова рассматривает приезд Булгакова в Грузию, в Батуми как возможность эмиграции. Воспоминания Т. Лаппа наводят на мысль, что решение Булгакова «уехать за границу» было вынужденным. По нашему же мнению, основной целью приезда Булгакова в Грузию была именно эмиграция, все другие причины являлись побочными.

В Грузии, в 1921 году, Булгаков не состоялся ни на драматургическом, ни на публицистическом поприще. Причину неудач на драматургическом поприще отчасти объяснял сам Булгаков, назвав драматургию того периода «вымученной», а «вымученная» драматургия вряд ли могла пробить себе дорогу на тифлисскую сцену (как и случилось с пьесой «Сыновья муллы»). Причины «несостоятельности» Булгакова как публициста тоже были связаны с объективными обстоятельствами, сложившимися в Грузии.

Существуют мнения первых биографов Булгакова, в которых говорится о попытке писателя печататься в грузинской прессе. «Во Владикавказе и в Батуме он (Булгаков) сотрудничал в местных газетах, но прочных связей с редакциями у него не получалось — никак не мог прижиться»³³, — пишет С. Ермолинский. О том же говорит Т. Лаппа: «Он пытался писать для газет, но у него ничего не брали»³⁴. Интересно, какие произведения предлагал Булгаков «местным редакциям» и почему он никак «не мог прижиться»?

К моменту приезда в Грузию Булгаков был автором всего нескольких произведений малого жанра — фельетонов, опубликованных в северокавказской периодической печати. Отношение Булгакова к своему «фельетонному творчеству» раннего периода известно. Это средство заработать деньги, необходимые для существования и для того, чтобы иметь возможность работать над «основными книгами» своей жизни. Позже Булгаков признается «тайному другу» в том, с каким «ужасом» вспоминал он период своего сотрудничества со многими столичными периодическими изданиями. «Волосы дыбом дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинил»³⁵, — писал он. Но Булгаков слишком строг к себе. Конечно, не все, что публиковалось в периодике 20-х годов, он хотел бы считать своим, не всё созданное им относится к высокой литературе, тут интуиция художника не подвела его. Тем не менее, разнообразные по жанру и тематике булгаковские рассказы-анекдоты, заметки на бытовые темы, рассказы-шутки, оперативные отклики на бытовые события, фантазии в прозе, фельетоны в стихах и в прозе и т. д. воссоздавали широкую картину послереволюционной русско-советской действительности. «Талантливый писатель и подённую работу делал талантливо. Конечно, не всё написанное им равнозначно и одинаково интересно, но собранные воедино рассказы и фельетоны 20-х годов имеют большую ценность, — они позволяют воссоздать образ времени»³⁶, — пишет Л. Фиалкова.

Именно «образ времени» отражён в тех немногочисленных фельетонах, которые находились «в творческом багаже» Булгакова к моменту приезда в Грузию. Нужда, безысходность, наконец, страстное желание (подобно персонажам его рассказов) «сгинуть», «пропасть без вести», т. е. эмигрировать, безусловно, должны были привести Булгакова в редакции «местных газет». Но какие из привезённых собой произведений предлагал Булгаков «местным редакциям» и предлагал ли он именно их или речь шла об отрывках из ещё не законченных «Записок на манжетах», над которыми он интенсивно работал в Грузии, в частности в Батуми? Фельетон «Грядущие перспективы» — первая булгаковская публикация 1919 г. (газ. «Грозный») — летом 1921 года в большевистской Грузии стал неактуальным, т. к. отражал мировоззрение Булгакова, заключающееся в «неприязни к революции» а не «излюбленности» эволюции. Поэтому, исходя из политических соображений, фельетон не мог быть опубликован в Грузии. Фельетоны «Дань восхищения» и «Неделя просвещения» не появлялись в грузинской прессе, как и ни одно другое произведение Булгакова. Во всяком случае, в тифлисской и батумской периодической печати того времени пока не удалось обнаружить булгаковские публикации. Безуспешность попыток Булгакова что-либо опубликовать в грузинской прессе подтверждают, как было указано выше, С. Ермолинский и Лаппа.

Причиной неудач булгаковских публикаций в Грузии могла быть политическая ситуация, сложившаяся в стране весной—летом 1921 года. В феврале 1921 года Грузия, потеряв независимость, стала большевистской. Прибыв из «Красного Владикавказа» в Грузию, через 3 месяца после этого события, М. Булгаков попал «из огня да в полымя». Грузинская периодическая печать, как и вся страна, находилась на перепутье. Часть прессы (меньшевистская) прекратила существование, часть перестраивалась и утверждалась заново, в то же время создавалась новая, большевистская пресса и т. д.

Летние месяцы (июнь, июль, август и начало сентября), т. е. период пребывания Булгакова в Грузии, совпали с периодом «безвременья» и неопределенности как стране, так и в прессе. В этой ситуации пробиться в грузинскую печать булгаковским произведениям было нелегко, тем более если они правдиво отражали «образ времени».

Однако безуспешные попытки «ставится», «печататься», а главное, эмигрировать, не лишили Булгакова охоты интенсивно заниматься в Грузии творческой деятельностью. Начатую во Владикавказе литературно-творческую работу, Булгаков продолжил в Тифлисе. Об этом свидетельствуют воспоминания Лаппа и письма М. Булгакова того периода. О том, что «Братьев Турбиных», поставленных во Владикавказе, он переделывает «в большую драму», писатель сообщал в письме сестре сразу же по приезде в Тифлис³⁷. По мнению Соколова, это могло быть «самой ранней редакцией «Дней Турбиных» с перенесением действия в эпоху гражданской войны»³⁸.

Видимо, в Тифлисе и в Батуми Булгаков продолжал работу и над тем романом, о котором сообщал кузену ещё в феврале 1921 года: «Пишу роман, единственная всё это время продуманная вещь»³⁹. По нашему мнению, именно эту продуманную вещь» имел в виду Булгаков, когда советовался с Мандельштамом в Батуми: «Стоит ли посылать роман в Москву на конкурс». Трудно сказать, что повлияло на решение Булгакова, кроме совета Мандельштама «не посылать, а ехать в Москву», но вполне вероятно, что это было и желание писателя скорее «обнародовать» в Москве эту «продуманную вещь».

Живое свидетельство жизни Булгакова указанного периода, «Записки на манжетах», по свидетельству Т. Лаппа, были начаты в Батуми. «По-моему, «Записки манжетах» он стал писать именно в Батуме», — вспоминает она⁴⁰. Говоря о своём предположении, Т. Лаппа в то же время не указывает дату начала работы «Записками...». Всё ясно и так: в Батуми Булгаковы были в 1921 году. На Лаппа ссылается исследователь Н.А. Козлов: «По свидетельству Т.Н. Лаппа-Кисельгоф, первой жены писателя, Булгаков начал работать над «Записками...» в Батуме в 1920—1921 гг.»⁴¹.

Как видим, Н.А. Козлов, с одной стороны, разделяет мнение Т. Лаппа о том, что «Записки» начаты в Батуми, а с другой, указанная им дата «1920—1921 гг.» вносит определённую неразбериху в этот вопрос. Обозначенная самим Булгаковым в первой публикации «Записок» дата — «1920—1921» — указывает на место и время начала работы над «Записками». Следует учесть, что «Записки» состоят из трёх частей и являются отражением трёх периодов биографии Булгакова: владикавказского, грузинского и московского. Можно предположить, что если они были начаты не в Батуми, а во Владикавказе, как свидетельствует дата, весьма возможно, что в Грузии, в частности в Батуми, интенсивно велась работа над её грузинской частью (кто знает, может быть, именно эта «кавказская часть» и предлагалась местным редакциям, но, увы, безрезультатно).

Когда Булгаков приехал в Москву, «кавказская часть» «Записок» вчерне уже казалась законченной. Таким образом, в Грузии, несмотря на нужду, невзгоды, разочарования, процесс формирования Булгакова-писателя продолжался, велась активная литературно-творческая работа, литературные замыслы получали реальное осуществление. Пребывание Булгакова в Грузии, в частности в Батуми, встреча с Мандельштамом, по нашему мнению, сыграли решающую роль на данном этапе его жизни, более того — во всей его литературной деятельности. Ведь для него решался вопрос — остаться ли в России, служить ей, стать русским писателем или, как это случилось со многими, эмигрировать и стать пусть даже знаменитым, но не русским писателем, служить другой культуре (как случилось, например, с В. Набоковым).

Конечно, множество причин — материальных, технических и т. д. — препятствовали осуществлению замысла Булгакова, но в том, что он отказался от намерения эмигрировать, решающую роль сыграла его встреча с Мандельштамом в Батуми. Интересно, что С. Ермолинский считает местом встречи Булгакова и Мандельштама Тифлис: «В Тифлисе он познакомился с Осипом Мандельштамом, жившим бедно, гордо и поэтически беспечно»⁴². Этой встречи в Тифлисе не могло быть по той простой причине, что Булгаков пробыл в Тифлисе целый июнь, в конце июня он выехал в Батуми и там провёл почти два месяца: весь июль, август и начало сентября. А Мандельштам в Тифлис приехал в июле, а август и сентябрь провёл вместе с женой в Батуми.

О батумской встрече говорит Н.Я. Мандельштам, на неё указывают «горькие строчки» «Записок», в определённой мере касающиеся батумской жизни Булгакова. Таким образом, Батуми и батумская встреча имела судьбоносное значение для Булгакова. Этого не отрицает и М. Чудакова: «Кажутся знаменательными в решительный момент определения Булгаковым своей дальнейшей судьбы разговоры с Мандельштамом — одно из многочисленных в основном неизвестных нам слагаемых, приведших к решению — ехать в Москву»⁴³. По иронии судьбы Батуми и во второй раз в «решительный момент» определил судьбу Булгакова. На этот раз пьеса «Батум», посвящённая революционным событиям 1902 года, и образ Сталина сыграли отрицательную роль в его судьбе. После неудачи, постигшей пьесу, Булгаков тяжело заболел и вскоре скончался.

С Батуми связано ещё одно событие, очевидцем которого мог стать Булгаков и которое, наверное, запечатлелось в его памяти. Дело в том, что в последние дни перед отъездом Булгакова в Батуми проводилась «Неделя помощи голодающим Поволжья». «Батум на помощь голодающим»; «Спасти Поволжье от разорения — долг всех рабочих, крестьян, всех честных людей»⁴⁴, — такими воззваниями к не менее голодному населению пестрели батумские улицы и газеты того времени, газета «Известия» (орган батумского обл. рев. комитета Коммунистической партии Грузии) от 30 августа 1921 г., подробно описав это мероприятие, проведённое в времени батумским облревкомом, сообщила о событиях, происходящих в городе, и напечатала воззвание к своим читателям в чисто коммунистическом духе.

В эти горячие «митинговые» дни Булгаков находился в Батуми, и, кто знает, может быть, впечатления, полученные от «Недели помощи голодающим Поволжья», и стали основой при «составлении лозунгов о помощи голодающим Поволжья»⁴⁵ в Лито (Литературный одел Главполитпросвета), куда он был зачислен секретарём после приезда в Москву из Батуми через месяц с небольшим. Начиналась новая, московская веха жизни Булгакова.

Пора было идти в ногу со временем. Лозунги, составленные Булгаковым в Лито, вполне отвечали духу времени и наверняка были навеяны батумскими впечатлениями.

Известно, что первое пребывание Булгакова в Грузии (впрочем как и другие) не отмечено широкими литературными знакомствами (опять-таки в отличие от Мандельштама, имевшего друзей-поэтов в Грузии). Но несколько литературных знакомств всё же состоялось. На одно из них указывает М. Чудакова в книге «Жизнеописание Михаила Булгакова» и оно связано с именем А. Порошина, подарившего М. Булгакову во время его пребывания в Тбилиси книгу «Корабли уходящие» с надписью: «Михаилу Афанасьевичу Булгакову. А. Порошин. 11 июля, 1921. Тифлис»⁴⁶. Кроме этого факта, никаких сведений о А. Порошине нет. Мы заинтересовались личностью А. Порошина и удалось выяснить, что он был одним из тех русских поэтов, которые после Октябрьской революции эмигрировали из России в Грузию, в частности в Тбилиси, где, несмотря на смутное время, протекала довольно-таки интенсивная культурная жизнь, одну ветвь которой составляла литературная деятельность местных и эмигрировавших русских писателей в Грузии. Союз русских писателей организационно был оформлен лишь в 1921 году, а до этого существовали многочисленные литературные группировки и активным членом одной из них — «Кольчуги» — стал А. Порошин (примечательно, что членом «Кольчуги» был известный грузинский писатель Григол Робакидзе. Посещали «Кольчугу» в качестве гостей известные поэты Тициан Табидзе, Паоло Яшвили и др.).

В 1921 году А. Порошин стал активным членом Союза русских писателей в Грузии (членами Союза были избраны также О. Мандельштам, Рюрик Ивнев, Антоновская, Церетели, Ю. Деген, Борис Чёрный и др.). Союз русских писателей многое сделал для развития контактов с деятелями грузинской культуры. В этом ему активно помогали и грузинские поэты и писатели (в частности, поэт Николай Мицишвили издавал на русском языке журнал «Фигаро» с целью «сотрудничества грузинского искусства с представителями искусств соседних народов и, главным образом российского»)⁴⁷.

Произведения русских писателей, живущих в Грузии, печатались в многочисленных русскоязычных газетах и журналах, издавались и отдельными сборниками. Одним из таких журналов был «Ars», редактором которого являлся И. Городецкий, а издательницей А. Антоновская (автор романа «Великий шурави»). Иллюстрировали журнал известные художники О. Шарлеман, Ладо Гудиашвили. В журнале явно проявлялись упаднические настроения русской интеллигенции, бежавшей в меньшевистскую Грузию. В этот журнал пришёл А. Порошин в 1918 году со своими ярко выраженными упадническими стихами, в которых отмечалась «свежесть, даже наивность восприятия» («От пламени твоей груди потемнеет серебряный крест»)⁴⁸. С ним-то и познакомился М. Булгаков во время своего пребывания в Тбилиси в 1921 г., и получив от него в подарок сборник стихов с символическим названием «Корабли уходящие». Второе знакомство произошло в Батуме и оно связано с поэтом А. Чачиковым, о котором упоминает жена Булгакова в своей дневниковой записи 1938 года: «Подсел ко мне знакомый М.А. по Батуму поэт Чачиков. Спрашивал у М.А. суждений по поводу встречи Пушкина с Шевченко — для своей поэмы»⁴⁹.

Как нам удалось выяснить, поэт А. Чачиков тоже был членом Союза русских писателей Грузии, сотрудничал в журнале «Феникс» вместе с Ладо Гудиашвили, Табидзе, Ильёй и Кириллом Зданевичем, А. Порошиным, О. Шарлеманом и др. В журнале «Орион» (1919, № 3) были опубликованы «два стихотворения А. Чачикова в стиле будущих «Персидских мотивов» С. Есенина»⁵⁰, примечательно, что в журнале «Орион» (1919, № 6) было опубликовано стихотворение О. Мандельштама «Золотистого меда струя»).

Перу А. Чачикова принадлежат также книги, посвящённые известному грузинскому режиссеру немого кино Ивану Перестиани и замечательному грузинскому актёру Спартаку Багашвили.

Как явствует из дневниковой записи жены М. Булгакова, следующая встреча двух батумских знакомцев произошла уже в Москве в 1938 году.

Итак, пребывание М. Булгакова в Грузии в 1921 году не прошло бесследно. Даже то смутное, нестабильное время, неизвестный грузинской общественности писатель, сумел оставить след своего пребывания в Грузии, а подаренная ему А. Порошиным книга «Корабли уходящие», как нельзя лучше отражает настроения Булгакова и, наверное, самого дарителя, приехавшего в Грузию, видимо, с той же целью, что и Булгаков. Дальнейшая судьба А. Порошина неизвестна, и имя его ничего не говорит современному читателю, но название книги — «Корабли уходящие» — вполне можно увязать с душевным состоянием М. Булгакова, ибо оно напоминает о днях, проведённых писателем в Батуми, когда на рейде стоял «манящий в Константинополь» корабль, на котором, волею судьбы, М. Булгаков так и не смог отплыть.

Пребывание М. Булгакова в Грузии в самом начале литературного пути явилось важным, биографическим и литературно-общественным фактом. Поэтому этот факт стал объектом нашего особого внимания.

Примечания

1. Булгаков М. Полное собрание сочинений. Т. 1. — М., 1989. — С. 561.

2. Булгаков М. Записки на манжетах. Полное собрание сочинений. Т. 1. — М., 1989. — С. 489.

3. Булгаков М. Полное собрание собрание сочинений. Т. 5. — М., 1990. — С. 391—393—394.

4. Там же, с. 399, 398.

5. Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская. — М., 1997. — С. 172, 171, 172.

6. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 96.

7. Булгаков М. Богема. Полное собрание сочинений. Т. 1. — М., 1989. — С. 470—471.

8. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 113.

9. Булгаков М. Полное собрание сочинений. Т. 5. — М., 1990. — С. 398—399.

10. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 113.

11. Там же.

12. Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская. — М., 1997. — С. 206.

13. Эсадзе Л. Рукописи не горят // Саундже. — 1989. — № 6. — С. 298—299.

14. Булгаков М. Полное собрание собрание сочинений. Т. 5. — М., 1990. — С. 391.

15. Булгаков М. Записки на манжетах. Полное собрание собрание сочинений. Т. 1. — М., 1989. — С. 488.

16. Там же.

17. Соколов Б. Энциклопедия Булгаковская. — М., 1997. — С. 91.

18. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 113—114.

19. Булгакова Е. Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990. — С. 93.

20. Мандельштам О. Стихотворения. — Тбилиси, 1990. — С. 379.

21. Там же, с. 383.

22. Мандельштам О. Стихотворения. — Тбилиси, 1990. — С. 320.

23. Там же, с. 318—319.

24. Цит. по: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 114.

25. Цит. по: Соколов Б. Три жизни Михаила Булгакова. — М., 1997. — С. 147.

26. Булгаков М. Записки на манжетах. Полное собрание сочинений. Т. 1. — М., 1989. — С. 489—490.

27. Цит. по: Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 114—121.

28. Цит. по: Соколов Б. Три жизни Михаила Булгакова. — М., 1997. — С. 147.

29. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 411.

30. Булгакова Е. Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990. — С. 352.

31. Цит. по книге: Михаил Булгаков: современные толкования к 100-летию со дня рождения. 1891—1991. Сб. обзоров. — М., 1991. — С. 44.

32. Соколов Б. Три жизни Михаила Булгакова. — М., 1997. — С. 146.

33. Ермолинский С. О Михаиле Булгакове // Театр. — 1966. — № 9. — С. 80.

34. Кисельгоф Т. Годы молодости // Литературная газета. — 1981, 13 мая.

35. Булгаков М. Тайному другу. Полное собр. соч. Т. 4. — М., 1990. — С. 561.

36. Булгаков М. Полное собрание сочинений. Т. 2. — М., 1989. — С. 713.

37. Там же, т. 5, с. 399.

38. Соколов Б. Три жизни Михаила Булгакова. — М., 1997. — С. 162.

39. Булгаков М. Полное собрание собрание сочинений. Т. 5. — М., 1990. — С. 393.

40. Кисельгоф Т. Годы молодости // Литературная газета. — 1981, 13 мая.

41. Козлов Н. О себе и о других: Записки на манжетах М. Булгакова. Литературные традиции в поэтике Михаила Булгакова // Межвузовский сборник научных трудов. — Куйбышев, 1990. — С. 131.

42. Ермолинский С. О Михаиле Булгакове // Театр. — 1966. — № 9. — С. 80.

43. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 121.

44. Батум на помощь голодающим // Известия: Орган батумского Облревкома. — ПГ., 1921, 30 августа.

45. Соколов Б. Энциклопедия булгаковская. — М., 1997. — С. 530.

46. Чудакова М. Жизнеописание Михаила Булгакова. — М., 1988. — С. 113.

47. Прилипко Р. По страницам русскоязычной периодики. Тбилиси 1918—1921 годов. Актуальные вопросы межнациональных филологических общений // Сб. научных трудов посвящённых памяти проф. Георгия Гиголова. — Тбилиси, 2001. — С. 151.

48. Там же, с. 153.

49. Булгакова Е. Дневник Елены Булгаковой. — М., 1990. — С. 223.

50. Прилипко Р. По страницам русскоязычной периодики. Тбилиси 1918—1921 годов. Актуальные вопросы межнациональных филологических общений. Сб. научных трудов посвящённых памяти проф. Георгия Гиголова. — Тбилиси, 2001. — С. 51.