При жизни Булгакова повесть не публиковалась. Она была напечатана лишь в 1968 году («Студент». Лондон. № 9, 10; «Грани». Франкфурт. № 69). В СССР она была впервые издана в журнале «Знамя» (№ 6) в 1987 году.
На рукописи стоит авторская дата: январь—март 1925 года. Предназначалась повесть для журнала «Недра», где ранее были опубликованы «Дьяволиада» и «Роковые яйца».
Редактор «Недр» Николай Семенович Ангарский (Клестов) (1873—1941) торопил Булгакова с созданием «Собачьего сердца», рассчитывая, что оно будет иметь не меньший успех среди читающей публики, чем «Роковые яйца».
Истоки сюжета повести
Сюжет «Собачьего сердца», как и повести «Роковые яйца», восходит к произведению великого английского писателя-фантаста Герберта Уэллса (1866—1946) — а конкретно к его роману «Остров доктора Моро». В книге Уэллса рассказывается о том, как главный герой (некий Прендик) попадает на остров, населенный чудовищами. Их «отцом-создателем» является доктор Моро, который пытается из животных с помощью хирургии создать человека (для создания одного человека используется несколько животных, например, гиена и свинья, в результате чего получается гиеносвинья). Однако его попытки оканчиваются неудачей: созданные им монстры постепенно возвращаются к дикому состоянию, а в конце и вовсе убивают своего создателя. Роман Г. Уэллса был написан в связи с ростом движения противников вивисекции — операций над животными и их убийством в научных целях.
Кроме того, толчком к написанию повести могли послужить и следующие события тех лет.
«С 1921 года научно-популярная печать только и писала об омоложении по методу австрийского физиолога Э. Штейнаха, занимавшегося пересадкой половых желез у млекопитающих.
В 1924 году вышел второй сборник статей под редакцией профессора Н.К. Кольцова «Омоложение», почти все журналы стали печатать статьи на эту тему, причем невозмутимая бойкость журналистского тона обливала изложение экспериментов поистине фантастическим светом. Так, автор одной из статей сообщал, что «оперировать стали даже маленькие небогатые города, что оперируют «в далеком Ташкенте и в маленькой Вотской области». (Василевский А.М. Новое об операции омоложения. «Звезда», 1924, № 5, стр. 195.) Описывалось, как у оперированного «животного окрепли силы, стала свежее и блестящее шерсть, походка отчасти приобрела прежнюю эластичность, во рту появились даже новые белые зубы...» (Там же, стр. 198.) Автор другой статьи сообщал об опытах, проделанных им самим: «Оперировано: два врача, два студента... два интеллигентных пациента и два малоинтеллигентных (!). Такой подбор сделан умышленно, чтобы лучше разобраться в клинических проявлениях»; далее приводились истории болезни, живо напоминающие историю болезни Шарика, которую ведет в повести доктор Борменталь: «...Головные боли исчезли. Во всем организме чувствуется бодрость, свежесть и душевное спокойствие... Заметно выпадение волос, как седых, так и пигментированных... Выпадение волос усилилось... Выпадение волос прекратилось... Волосы на голове, в затылочной области почернели, борода также заметно почернела». (Профессор Щипачев. Пересадка половой железы в связи с работами проф. Штейнаха по омоложению и продлению личной жизни. «Сибирские огни», 1923, № 1—2, стр. 197, 199, 200.) Это было в духе времени, когда победа не только над старостью, но и над смертью казалась достижимой, поставлена была еще в начале 1920-х годов в ряд актуальных научных и даже производственных задач. «Что такое смерть? — думали в дни голодных пайков ученые... Быть может, на долгие века запомнит человечество вот это наследство, оставшееся в науке от эпохи военного коммунизма... Пусть из этих, живущих отдельной жизнью желез будут созданы особые рабочие станки, специальные фабрики по омоложению и исправлению живых людей». (И. Полтавский. Наши ученые. «Вечерняя Москва», 1926, 16 февраля.)
На экранах появились научно-популярные фильмы об омоложении — сначала европейские, а потом и отечественный, в котором, как с удовлетворением сообщалось в печати, «засняты опыты не только с животными, но и с людьми, чем не могут пока похвастаться аналогичные германские фильмы». («Жизнь искусства», 1924, № 34)» (цитируется по: М. Чудакова, статья к «Собачьему сердцу» в журнале «Знамя» за 1987 г.).
Истоки данных исследований лежат в еще более раннем времени.
Начало исследованиям, подобным тем, что проводил булгаковский профессор, положил выдающийся французский физиолог, преемник знаменитого Клода Бернара француз Броун-Секар. Доклад, прочитанный ученым 1 июня 1889 г. в Парижском научном обществе, наделал шума на весь мир и надолго привлек к себе внимание общественности.
Ощутив упадок сил, семидесятилетний Броун-Секар начал экспериментировать на животных и со временем нашел способа омоложения. Сделав себе шесть инъекций вытяжки из семенников кроликов и собак, исследователь почувствовал, что помолодел как минимум лет на тридцать. К нему вернулась физическая и умственная энергия. Чтобы продемонстрировать правоту своих наблюдений, Броун-Секар при свидетелях взбежал на лестницу, на которую прежде взбирался с трудом, с несколькими остановками.
По времени доклад физиолога совпал с проходившей в Париже первой промышленной выставкой. Ее участники, съехавшиеся во Францию из разных стран, разнесли новость об открытии по всему миру. Эксперимент французского медика повторили другие ученые, многие из них подтвердили эффективность «экстракта Броун-Секара». Однако вскоре сам Броун-Секар признал, что омолаживающее действие его препарата кратковременно, за ним следует ускоренное увядание организма. Ученый начал быстро дряхлеть и через пять лет умер.
Прототипом же булгаковского персонажа стал один из последователей Броун-Секара, русский хирург С. Воронов. В 1919 г. в Париже в целях омоложения он проводил операции по пересадке мужчинам семенников обезьян, баранов. Слава чудо-доктора росла, его буквально осаждали пожилые люди, моля возвратить молодость. Воронов сделал много операций и стал не только популярным, но и богатым человеком. Опубликовал он и несколько книг о своих опытах. Первая была проникнута энтузиазмом и верой в возможность возвращения молодости. Однако впоследствии, подведя итоги нескольких лет работы, Воронов признал, что все это время шел по ложному пути.
Прототипы героев повести и реальные события 20-х годов, отраженные в ней
Прототипом профессора Филиппа Филипповича Преображенского, равно как и одним из прототипов профессора Персикова в «Роковых яйцах», послужил дядя Булгакова, брат матери Николай Михайлович Покровский (1868—1941), врач-гинеколог. Его квартира по адресу Пречистенка, 24 (или Чистый переулок, 1) в деталях совпадает с описанием квартиры Преображенского в «Собачьем сердце». Интересно, что в адресе прототипа названия улиц связаны с христианской традицией, а его фамилия (в честь праздника Покрова) соответствуют фамилии персонажа, связанной с праздником Преображения Господня.
Сохранилось колоритное описание Н.М. Покровского в воспоминаниях первой жены Булгакова Т.Н. Лаппа: «...Я как начала читать — сразу догадалась, что это он. Такой же сердитый, напевал всегда что-то, ноздри раздувались, усы такие же пышные были. Вообще, он симпатичный был. Он тогда на Михаила очень обиделся за это. Собака у него была одно время, доберман-пинчер».
Мемуаристка также отметила, что «Николай Михайлович долго не женился, но очень любил ухаживать за женщинами». Возможно, это обстоятельство побудило Булгакова заставить в С. с. холостяка Преображенского заниматься операциями по омоложению жаждущих любовных похождений стареющих дам и кавалеров.
А вот как об этом пишет в своих «Воспоминаниях» вторая жена писателя Л.Е. Белозерская-Булгакова.
«Бывал у нас нередко и киевский приятель М.А., друг булгаковской семьи, хирург Николай Леонидович Глодыревский. Он работал в клинике профессора Мартынова и, возвращаясь к себе, по пути заходил к нам. М.А. всегда с удовольствием беседовал с ним. Вспоминаю, что, описывая в повести «Собачье сердце» операцию, М.А. за некоторыми хирургическими уточнениями обращался к нему. <...>
Проблеме творческого гения человека, могуществу познания, торжеству интеллекта — вот чему посвящены залпом написанные фантастические повести «Роковые яйца» (1924) и «Собачье сердце» (1925), а позже пьеса «Адам и Ева» (1931). <...>
Ученый в повести «Собачье сердце» — профессор-хирург Филипп Филиппович Преображенский, прообразом которому послужил дядя М.А. — Николай Михайлович Покровский, родной брат матери писателя, Варвары Михайловны. <...>
Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог, в прошлом ассистент знаменитого профессора В.Ф. Снегирева, жил на углу Пречистенки и Обухова переулка, за несколько домов от нашей голубятни. <...>
Он отличался вспыльчивым и непокладистым характером <...>.
На Николу зимнего все собирались за именинным столом, где, по выражению М.А., «восседал как некий бог Саваоф» сам именинник. Жена его, Мария Силовна, ставила на стол пироги. В одном из них запекался серебряный гривенник. Нашедший его считался особо удачливым, и за его здоровье пили. Бог Саваоф любил рассказывать незамысловатый анекдот, исказив его до неузнаваемости, чем вызывал смех молодой веселой компании.
Так и не узнал до самой смерти Николай Михайлович Покровский, что послужил прообразом гениального хирурга Филиппа Филипповича Преображенского, превратившего собаку в человека, сделав ей операцию на головном мозгу. <...> Сцену операции — операции, труднейшей за всю его практику, по заявлению самого Преображенского, — нельзя читать без волнения».
Были реальные прототипы и у других героев повести. Особенно ярко их черты воплотились в ранних редакциях «Собачьего сердца». Так, упоминаемый пожилой дамой (пациенткой Преображенского) ее неистовый любовник Мориц — это хороший знакомый Булгакова В.Э. Мориц (1890—1972), искусствовед, работавший в Государственной Академии Художественных Наук (ГАХН) и пользовавшийся большим успехом у дам. В частности, первая жена булгаковского друга Н.Н. Лямина Александра Сергеевна Лямина (урожденная Прохорова), дочь известного купца, ушла от мужа к Морицу. В 1930 г. В.Э. Мориц был арестован по обвинению в создании вместе с хорошо знакомым Булгакову философом Г.Г. Шпетом (1879—1937) в ГАХН «крепкой цитадели идеализма», сослан в Котлас, а после возвращения из ссылки благополучно преподавал мастерство актера в Театральном училище им. М.С. Щепкина. В позднейшей редакции фамилия Мориц заменена на Альфонс.
Эпизод же с «известным общественным деятелем», воспылавшим страстью к четырнадцатилетней девочке, в первой редакции был снабжен такими прозрачными подробностями, что по-настоящему испугал Н.С. Ангарского (редактора «Недр»): «...Взволнованный голос тявкнул над головой:
— Я известный общественный деятель, профессор! Что же теперь делать?
— Господа! — возмущенно кричал Филипп Филиппович, — нельзя же так! Нужно, сдерживать себя. Сколько ей лет?
— Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить командировку в Лондон.
— Да ведь я же не юрист, голубчик... Ну, подождите два года и женитесь на ней.
— Женат я, профессор!
— Ах, господа, господа!..»
Н.С. Ангарский фразу насчет командировки в Лондон зачеркнул красным, а весь эпизод отметил синим карандашом, дважды расписавшись на полях. В результате в последующей редакции «известный общественный деятель» был заменен на «Я слишком известен в Москве...», а командировка в Лондон превратилась в просто «заграничную командировку».
Дело в том, что слова об общественном деятеле и Лондоне делали прототип легко опознаваемым. До весны 1925 г. из видных деятелей Коммунистической партии в британскую столицу ездили только два человека. Первый — Леонид Борисович Красин (1870—1926), с 1920 г. — нарком внешней торговли и одновременно полпред и торгпред в Англии, с 1924 г. ставший полпредом во Франции. Второй — Христиан Георгиевич Раковский (1873—1941), бывший глава Совнаркома Украины, сменивший Красина на посту полпреда в Лондоне в начале 1924 г. Действие «Собачьего сердца» происходит зимой 1924—1925 гг., когда полпредом в Англии был Раковский, который, вероятно, и послужил прототипом развратника в повести.
То, что Раковский был хорошо известен Булгакову, доказывает следующее. В дневниковой записи в ночь на 21 декабря 1924 г. в связи с охлаждением англо-советских отношений после обнародования письма Г.Е. Зиновьева (Радомышельского-Апфельбаума) (18831936), тогдашнего главы Коминтерна, Булгаков упомянул и Раковского: «Знаменитое письмо Зиновьева, содержащее в себе недвусмысленные призывы к возмущению рабочих и войск в Англии, — не только министерством иностранных дел, но и всей Англией, по-видимому, безоговорочно признано подлинным. С Англией покончено. Тупые и медленные англичане, хоть и с опозданием, но все же начинают соображать о том, что в Москве, Раковском и курьерах, приезжающих с запечатанными пакетами, таится некая, весьма грозная опасность разложения Британии».
Судя по всему, амурные утехи Раковского порождали в Москве слухи, и в образе пожилого развратника — любителя несовершеннолетних, восходящему к конкретному прототипу, Булгаков стремился продемонстрировать моральное разложение того, кто призван был работать на разложение «старой доброй Англии». Устами Филиппа Филипповича автор выражал удивление невероятному сластолюбию большевистских вождей. Любовные похождения многих из них, в частности, «всесоюзного старосты» М.И. Калинина (1875—1946) и секретаря ЦИК А.С. Енукидзе (1877—1937), не были тайной для московской интеллигенции в 20-е годы.
В ранней редакции «Собачьего сердца» еще более крамольно читалось заявление профессора Преображенского о том, что калоши из прихожей «исчезли в апреле 1917 г.», — намек на возвращение в Россию В.И. Ленина и его «Апрельские тезисы», как первопричину всех бед, случившихся в России. В следующей редакции апрель был заменен по цензурным соображениям на март 1917 г. и источником всех бедствий как бы стала Февральская революция, хотя к завоеваниям этой революции Булгаков относился положительно.
Вспомним знаменитый монолог Филиппа Филипповича о разрухе: «Это — мираж, дым, фикция!.. Что такое это ваша, «разруха»? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? Это вот что: если я, вместо того чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, ходя в уборную, начну, извините меня за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах».
Этот монолог имеет один вполне конкретный источник. В начале 20-х годов в московской Мастерской коммунистической драматургии была поставлена одноактная пьеса Валерия Язвицкого (1883—1957) «Кто виноват?» («Разруха»), где главным действующим лицом была древняя скрюченная старуха в лохмотьях по имени Разруха, мешающая жить семье пролетария.
Советская пропаганда действительно делала из разрухи какую-то мифическую неуловимую злодейку, стремясь скрыть, что первопричина — в политике большевиков, в военном коммунизме, в том, что люди отвыкли честно и качественно работать и не имеют никаких стимулов к труду.
Само название «Собачье сердце» взято из трактирного куплета, помещенного в книге А.В. Лейферта «Балаганы» (1922):
...На второе пирог —
Начинка из лягушачьих ног,
С луком, перцем
Да с собачьим сердцем.
Такое название вполне может быть соотнесено с прошлой жизнью Клима Чугункина, зарабатывавшего на жизнь игрой на балалайке в трактирах (по иронии судьбы, этим же зарабатывал себе на жизнь в эмиграции брат писателя И.А. Булгаков).
В «Собачьем сердце» есть конкретные приметы времени действия — с декабря 1924 г. по март 1925 г. В эпилоге повести говорится о мартовском тумане, от которого страдал головными болями вновь обретший свою собачью ипостась Шарик, а программа московских цирков, которую изучает Преображенский на предмет наличия в них противопоказанных Шарику номеров с котами («У Соломоновского... четыре каких-то... юссемс и человек мертвой точки... У Никитина... слоны и предел человеческой ловкости») точно соответствует реальным обстоятельствам начала 1925 г. Именно тогда в 1-м Госцирке на Цветном бульваре, 13 и 2-м Госцирке на Б. Садовой, 18 гастролировали воздушные гимнасты «Четыре Юссемс» и эквилибрист Этон, номер которого назывался «Человек на мертвой точке».
Говоря о реальных прототипах героев повести Булгакова, следует остановиться на книге живущего в США булгаковеда С. Иоффе «Тайнопись в «Собачьем сердце» Булгакова» (Новый журн. — New rev. — Нью-Йорк, 1987). Книга примечательна и даже во многом забавна тем, что доводит процесс поиска реальных прототипов едва ли не до абсурда (вполне в духе булгаковского гротеска).
Так, С. Иоффе утверждает, что под «говорящей фамилией» Чугункин писатель «закамуфлировал сатиру на Сталина». Профессор Преображенский — это опять-таки «закамуфлированный» Ленин, а его ассистент доктор Борменталь, в сущности, не кто иной как Лев Давыдович Троцкий (Бронштейн). Что касается Сталина, то он прообраз не только трактирного балалаечника Чугункина, некоторые органы которого, когда он умер, были использованы профессором Преображенским для пересадки псу Шарику, но и сам пёс Шарик.
Как полагает С. Иоффе, в конце «Собачьего сердца», написанного в январе—марте 1925 г., речь идет о последних месяцах активности Преображенского-Ленина вплоть до 10 марта 1923 г., «в которые Шарик-Сталин достаточно прочно закрепился в пречистенско-кремлевской квартире Преображенского-Ленина». Впрочем, эта точка зрения на образ профессора Преображенского была высказана еще до С. Иоффе другой американской исследовательницей творчества Булгакова — Эллендеей Проффер (статья в 10-томном собрании сочинений Булгакова, изданного в США на русском языке). «Аллегория, с которой Булгаков имеет дело, весьма щекотлива, — пишет Эллендеа Проффер. — В образе блестящего хирурга, предпринимающего рискованную операцию, легко узнать Ленина, представителя интеллигенции с присущим ему ученым видом».
Иван Арнольдович Борменталь, по мнению С. Иоффе, это именно Троцкий-Бронштейн, хотя имя и фамилия у булгаковского персонажа «не такие прямо говорящие, как у Сталина-Чугункина». Далее исследователь замечает, что к Троцкому Булгаков, видимо, относился неплохо, поскольку «Борменталь — фигура довольно симпатичная». Но эта симпатия продлилась недолго, ибо в романе Булгакова «Мастер и Маргарита» Троцкий уже выведен «под именем глупого Лиходеева».
Тот факт, что в романе «Собачье сердце» Борменталь не смог уничтожить Шарика-Шарикова окончательно, что тот оказался жив и здоров и прочно устроился в квартире Преображенского, С. Иоффе поясняет следующим образом: «Объяснение простое. Попытки Ленина и Троцкого остановить рвущегося к власти Сталина увенчались временным успехом, но затем Ленин и Троцкий потерпели поражение, а Сталин обосновался в Кремле».
Другие персонажи «Собачьего сердца», как считает С. Иоффе, также имеют прототипы в Московской политической жизни 20-х годов. Кухарка Дарья Петровна Иванова, по мнению автора статьи, — это не кто иной как Дзержинский, а машинистка Зинаида Бунина — это Зиновьев-Апфельбаум. Большая квартира на Пречистенке представляет собой кремлевскую резиденцию Ленина; чучело совы со стеклянными глазами изображает Крупскую; портрет профессора Мечникова, учителя Преображенского — это намек на портрет Карла Маркса, учителя Ленина.
С. Иоффе находит «кто есть кто» и в образах пациентов профессора Преображенского. В молодящейся старухе он видит Александру Коллонтай. Толстый и рослый человек в военной форме — это С.С. Каменев, полковник царской армии, который в 1919—1924 гг. был главнокомандующим вооруженными силами республики. Домоуправ Швондер, по мнению С. Иоффе, есть не кто иной как «закамуфлированный» Л.Б. Каменев-Розенфельд, советский партийный и государственный деятель.
Изложенные гипотезы нужны С. Иоффе, чтобы по-новому поставить вопрос о содержании всех произведений Булгакова. Американский булгаковед заканчивает свою работу так: «Литературоведы и историки должны понять, что перед нами не просто художественные произведения Булгакова, но целый мемуарный сатирический цикл, в который не вошли разве только фельетоны. Основная задача сейчас — дать каждому тайному произведению Булгакова первичную расшифровку».
Цензурный запрет повести, изъятие рукописи органами ОГПУ
«Собачье сердце» предполагалось инсценировать во МХАТе. 2 марта 1926 г. Булгаков заключил с театром соответствующий договор, который, в связи с цензурным запретом повести, был расторгнут 19 апреля 1927 г.
Первое чтение повести происходило 7 марта 1925 года на литературном собрании «Никитинских субботников». 21 марта — автор читал вторую часть.
На собрании присутствовал М.Я. Шнейдер, который позже писал: «Это первое литературное произведение, которое осмеливается быть самим собой. Пришло время реализации отношения к происшедшему» (т. е. к Октябрьскому перевороту 1917 года).
На этих же чтениях присутствовал внимательный агент ОГПУ, который в донесениях от 9 и 24 марта оценил повесть совсем иначе:
«Был на очередном литературном «субботнике» у Е.Ф. Никитиной (Газетный, 3, кв. 7, тел. 2-14-16). Читал Булгаков свою новую повесть. Сюжет: профессор вынимает мозги и семенные железы у только что умершего и вкладывает их в собаку, в результате чего получается «очеловечение» последней. При этом вся вещь написана во враждебных, дышащих бесконечным презрением к Совстрою тонах: 1). У профессора 7 комнат. Он живет в рабочем доме. Приходит к нему депутация от рабочих, с просьбой отдать им 2 комнаты, т. к. дом переполнен, а у него одного 7 комнат. Он отвечает требованием дать ему еще и 8-ю. Затем подходит к телефону и по № 107 заявляет какому-то очень влиятельному совработнику «Виталию Власьевичу», что операции он ему делать не будет, «прекращает практику вообще и уезжает навсегда в Батум», т. к. к нему пришли вооруженные револьверами рабочие (а этого на самом деле нет) и заставляют его спать на кухне, а операции делать в уборной. Виталий Власьевич успокаивает его, обещая дать «крепкую» бумажку, после чего его никто трогать не будет.
Профессор торжествует. Рабочая делегация остается с носом. «Купите тогда, товарищ, — говорит работница, — литературу в пользу бедных нашей фракции». «Не куплю», — отвечает профессор. «Почему? Ведь недорого. Только 50 к. У Вас, может быть, денег нет?» «Нет, деньги есть, а просто не хочу». «Так значит Вы не любите пролетариат?» «Да, — сознается профессор, — я не люблю пролетариат». Все это слушается под сопровождение злорадного смеха никитинской аудитории. Кто-то не выдерживает и со злостью восклицает: «Утопия».
2). «Разруха, — ворчит за бутылкой Сэн-Жульена тот же профессор. — Что это такое? Старуха, еле бредущая с клюкой? Ничего подобного. Никакой разрухи нет, не было, не будет и не бывает. Разруха — это сами люди. Я жил в этом доме на Пречистенке с 1902 по 1917 г. пятнадцать лет. На моей лестнице 12 квартир. Пациентов у меня бывает сами знаете сколько. И вот внизу на парадной стояла вешалка для пальто, калош и т. д. Так что же Вы думаете? За эти 15 л. не пропало ни разу ни одного пальто, ни одной тряпки. Так было до 24 февраля, а 24-го украли все: все шубы, моих 3 пальто, все трости, да еще и у швейцара самовар свистнули. Вот что. А вы говорите разруха». Оглушительный хохот всей аудитории.
3). Собака, которую он приютил, разорвала ему чучело совы. Профессор пришел в неописуемую ярость. Прислуга советует ему хорошенько отлупить пса. Ярость профессора не унимается, но он гремит: «Нельзя. Нельзя никого бить. Это — террор, а вот чего достигли они своим террором. Нужно только учить». И он свирепо, но не больно, тычет собаку мордой в разорванную сову.
4). «Лучшее средство для здоровья и нервов — не читать газеты, в особенности же «Правду». Я наблюдал у себя в клинике 30 пациентов. Так что же вы думаете, не читавшие «Правды» выздоравливают быстрее читавших», и т. д., и т. д. Примеров можно было бы привести еще великое множество, примеров тому, что Булгаков определенно ненавидит и презирает весь Совстрой, отрицает все его достижения. Кроме того, книга пестрит порнографией, облеченной в деловой, якобы научный вид. Таким образом, эта книжка угодит и злорадному обывателю, и легкомысленной дамочке, и сладко пощекочет нервы просто развратному старичку. Есть верный, строгий и зоркий страж у Соввласти, это — Главлит, и если мое мнение не расходится с его, то эта книга света не увидит. Но разрешите отметить то обстоятельство, что эта книга (1 ее часть) уже прочитана аудитории в 48 человек, из которых 90 процентов — писатели сами. Поэтому ее роль, ее главное дело уже сделано, даже в том случае, если она и не будет пропущена Главлитом: она уже заразила писательские умы слушателей и обострит их перья. А то, что она не будет напечатана (если «не будет»), это-то и будет роскошным им, этим писателям, уроком на будущее время, уроком, как не нужно писать для того, чтобы пропустила цензура, т. е. как опубликовать свои убеждения и пропаганду, но так, чтобы это увидело свет. (25/III — 25 г. Булгаков будет читать 2-ю часть своей повести). Мое личное мнение: такие вещи, прочитанные в самом блестящем московском литературном кружке, намного опаснее бесполезно-безвредных выступлений литераторов 101-го сорта на заседаниях «Всероссийского Союза Поэтов».
О чтении Булгаковым второй части повести неизвестный осведомитель сообщал гораздо лаконичнее.
«Вторая и последняя часть повести Булгакова «Собачье сердце» (о первой части я сообщил Вам двумя неделями ранее), дочитанная им на «Никитинском субботнике», вызвала сильное негодование двух бывших там писателей-коммунистов и всеобщий восторг всех остальных. Содержание этой финальной части сводится приблизительно к следующему. Очеловеченная собака стала наглеть с каждым днем, все более и более. Стала развратной: делала гнусные предложения горничной профессора. Но центр авторского глумления и обвинения зиждется на другом: на ношении собакой кожаной куртки, на требовании жилой площади, на проявлении коммунистического образа мышления. Все это вывело профессора из себя, и он разом покончил с созданным им самим несчастием, а именно: превратил очеловеченную собаку в прежнего, обыкновенного пса. Если и подобно грубо замаскированные (ибо все это «очеловечение» — только подчеркнуто-заметный, небрежный грим) выпады появляются на книжном рынке СССР, то белогвардейской загранице, изнемогающей не меньше нас от книжного голода, а еще больше от бесплодных поисков оригинального, хлесткого сюжета, остается только завидовать исключительнейшим условиям для контрреволюционных авторов у нас».
Такого рода сообщения не могли не насторожить инстанции, контролировавшие литературный процесс. Так уже 20 апреля 1925 г. Ангарский (редактор «Недр») в письме Вересаеву сетует на то, что сатирические произведения Булгакова проводить «сквозь цензуру очень трудно. Я не уверен, что его новый рассказ «Собачье сердце» пройдет. Вообще с литературой плохо. Цензура не усваивает линию партии».
Надо сказать, что Ангарский смягчил краски. Именно к этому времени относится резкое ужесточение цензуры. Сыграла роль и реакция критики на предыдущую булгаковскую повесть «Роковые яйца», рассматриваемую как антисоветский памфлет.
21 мая 1925 г. сотрудник «Недр» Б. Леонтьев послал Булгакову очень пессимистическое письмо: «Дорогой Михаил Афанасьевич, посылаю Вам «Записки на манжетах» и «Собачье сердце». Делайте с ними, что хотите. Сарычев в Главлите заявил, что «Собачье сердце» чистить уже не стоит. «Вещь в целом недопустима» или что-то в этом роде».
Однако Н.С. Ангарский, которому «Собачье сердце» очень нравилось, решил обратиться на самый верх — к члену Политбюро Льву Борисовичу Каменеву (Розенфельду). Через Б. Леонтьева он просил Булгакова направить рукопись повести с цензурными исправлениями Каменеву, отдыхающему в Боржоми, с сопроводительным письмом, которое должно быть «авторское, слезное, с объяснением всех мытарств...»
11 сентября 1925 г. Леонтьев написал Булгакову о неутешительном исходе этой попытки: «Повесть Ваша «Собачье сердце» возвращена нам Л.Б. Каменевым. По просьбе Николая Семеновича он ее прочел и высказал свое мнение: «это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя».
Леонтьев и Ангарский упрекали Булгакова, что тот послал Каменеву неправленый экземпляр: «Конечно, нельзя придавать большого значения двум-трем наиболее острым страницам; они едва ли могли что-нибудь изменить в мнении такого человека, как Каменев. И все же, нам кажется, Ваше нежелание дать ранее исправленный текст сыграло здесь печальную роль».
Последующие события показали неосновательность подобных опасений: причины запрещения повести были намного серьезнее.
7 мая 1926 г. в рамках санкционированной ЦК кампании по борьбе со «сменовеховством» в квартире Булгакова был произведен обыск и конфискована рукопись дневника писателя и два экземпляра машинописи «Собачьего сердца». Лишь три с лишним года спустя конфискованное при содействии Максима Горького (Алексея Максимовича Пешкова) было возвращено автору. Вот как обыск описывает Л.Е. Белозерская-Булгакова (вторая жена писателя) в своей книге «Воспоминания»:
«<...> Время шло, и над повестью «Собачье сердце» сгущались тучи, о которых мы и не подозревали.
«В один прекрасный вечер», — так начинаются все рассказы, — в один прекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос «кто там?» бодрый голос арендатора ответил: «Это я, гостей к вам привел!» На пороге стояли двое штатских: человек в пенсне и просто невысокого роста человек — следователь Славкин и его помощник с обыском. Арендатор пришел в качестве понятого. Булгакова не было дома, и я забеспокоилась: как-то примет он приход «гостей», и попросила не приступать к обыску без хозяина, который вот-вот должен прийти. Все прошли в комнату и сели. Арендатор, развалясь в кресле, в центре. <...> вдруг знакомый стук.
Я бросилась открывать и сказала шепотом М.А.:
— Ты не волнуйся. Мака, у нас обыск.
Но он держался молодцом (дергаться он начал значительно позже). Славкин занялся книжными полками. «Пенсне» стало переворачивать кресла и колоть их длинной спицей.
И тут случилось неожиданное. М.А. сказал:
— Ну, Любаша, если твои кресла выстрелят, я не отвечаю. <...>
И на нас обоих напал смех. Может быть, и нервный. Под утро зевающий арендатор спросил:
— А почему бы вам, товарищи, не перенести ваши операции на дневные часы?
Ему никто не ответил... Найдя на полке «Собачье сердце» и дневниковые записи, «гости» тотчас же уехали.
По настоянию Горького, приблизительно через два года «Собачье сердце» было возвращено автору...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |