Основное содержание произведения

В подворотне воет бездомный пес. «Негодяй в грязном колпаке — повар столовой нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства — плеснул кипятком и обварил левый бок» собаке. Пес не без основания опасается, что подхватит воспаление легких, не сможет добывать себе пропитание и подохнет. «И дворники с бляхами ухватят за ноги и выкинут на телегу... Дворники из всех пролетариев — самая гнусная мразь». Пес вспоминает добрым словом повара Власа, который часто бросал бездомным собакам кости с мясом. «Царство ему небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета Нормального питания». По мнению пса, в этой столовой людей кормят не лучше собак, потому что начальство все ворует. «Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в бар не пойдешь. Ей и на кинематограф не хватает, а кинематограф у женщины единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, а лопает... Подумать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пятиалтынного не стоят, потому что остальные 25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен? У нее и верхушка правого легкого не в порядке и женская болезнь на французской почве, на службе с нее вычли, тухлятиной в столовой накормили... Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому что... штаны она носит холодные, одна кружевная видимость. Рвань для любовника».

Машинистка забегает в подворотню, замечает скулящего пса, жалеет его, называет Шариком. Псу приятно, что на него обратили внимание, но только «какой же он Шарик?.. Шарик — это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрет, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пес».

Напротив подворотни, в ярко освещенном магазине открывается дверь. На улицу выходит «гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже — вернее всего, — господин». Пес узнает в человеке «господина» не по пальто (пальто теперь очень многие и из пролетариев носят), а по глазам. «Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему ее и подадут, поднимет такой скандал, в газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили... Этот ест обильно и не ворует, этот не станет пинать ногой, но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, как у французских рыцарей». Господин купил в магазине плохой колбасы. Пес, чуя запах колбасы, сделанной, по его наблюдениям из гнилой лошади с чесноком, ползет за господином на брюхе. Тот останавливается, вытаскивает колбасу и бросает ее псу. Тот благодарно заглатывает подачку. Господин наклоняется к псу, гладит его, называет Шариком. Он отмечает, что на шее пса нет ошейника, а, значит, у животного нет и хозяина. Господин манит Шарика за собой. Тот бежит, преданно заглядывая господину в глаза, изо всех сил стараясь «не утерять в сутолоке чудесного видения и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении Пречистенки до Обухова переулка он ее выразил. Поцеловал в ботик у Мертвого переулка, расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два подвыл, чтобы поддержать жалость к себе». Господин входит в шикарный подъезд, манит Шарика за собой, но тот панически боится швейцара, стоящего у дверей. Однако, к удивлению пса, швейцар смотрит на него равнодушно, а перед Филиппом Филипповичем всячески лебезит, докладывает, что во все квартиры подъезда будут подселять «жилтоварищей». Не тронут только квартиру Филиппа Филипповича.

«Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса». Шарик... «А» выучил в «Главрыбе» на углу Моховой, потом и «б» — подбегать ему было удобнее с хвоста слова «рыба», потому что при начале слова стоял милиционер... Если в окнах висели несвежие окорока ветчины и лежали мандарины... — гау-гау... га... строномия... Неизвестный господин, притащивший пса к дверям своей роскошной квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на большую, черную с золотыми буквами карточку, висящую сбоку широкой, застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил сразу: пэ-ер-о «про». Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что означающая. «Неужто пролетарий»? — подумал Шарик с удивлением... — Быть этого не может». Он поднял нос кверху, еще раз обнюхал шубу и уверенно подумал: «нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его знает что оно значит».

Дверь отворяет приветливая женщина. Это Зина, горничная профессора Филиппа Филипповича Преображенского, хирурга, медицинского светила с мировым именем, хозяина огромной квартиры в семь комнат. Филипп Филиппович знаменит тем, что успешно делает операции по омоложению людей. Прихожая поражает пса роскошью. Зина по приказу профессора ведет пса в смотровую. Запах больницы не нравится Шарику, ему кажется, что сейчас его убьют, и он решает не даваться. Пес переворачивает все в комнате вверх дном, разбивает стекла, лабораторную посуду. На него набрасывается еще один человек в белом халате. Это доктор Иван Арнольдович Борменталь, ученик и ассистент профессора. Шарик кусает Борменталя в ногу, но тот успевает пихнуть ему в нос тряпку с хлороформом. Пес засыпает.

Очнувшись, пес обнаруживает, что его ожог перебинтован, а профессор, задумчиво напевая «От Севильи до Гренады», вовсе не собирается его избивать за то, что он «тяпнул» доктора Борменталя. Профессор рассказывает, что даже такого нервного пса ему удалось подманить с помощью ласки — «единственным способом, который возможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на какой бы ступени развития оно ни стояло... Они напрасно думают, что террор им поможет. Не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террор совершенно парализует нервную систему».

К профессору Преображенскому приходит пациент, ранее им оперированный. Про себя Шарик называет странного посетителя «фруктом». «На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога не сгибалась, ее приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детского щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценный камень. От интереса у пса даже прошла тошнота». Пациент в восторге от результатов операции по омоложению, он благодарит профессора, хвастается сексуальными подвигами, отсчитывает Преображенскому пачку денег.

Следующая пациентка скрывает от врача свой возраст (ей около 55 лет). Она влюблена в молодого человека, годящегося ей в сыновья. Женщина умоляет Профессора «помочь ей» как можно быстрее. Профессор обещает пересадить ей яичники обезьяны и прооперировать у себя за дополнительную плату во избежание лишней огласки. «Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафе, и Филипп Филиппович работал, не покладая рук. «Похабная квартирка, — думал пес, — но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит?» Шарик осваивается в квартире. Его любимое место — кухня, где властвует кухарка Дарья Петровна.

Вечером профессора навещают четыре весьма странных посетителя. Это представители домоуправления Они проходят в квартиру прямо в обуви, чем сильно раздражают хозяина. «Вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские», — с неудовольствием заявляет он. Все домкомовцы одеты одинаково. Приглядевшись, профессор идентифицирует в одном из вошедших женщину и разрешает ей остаться в кепке, а остальных заставляет снять головные уборы. Председатель домоуправления Швондер, с ненавистью глядя на Преображенского, требует, чтобы профессор подумал об «уплотнении» — в квартире семь комнат, а проживает он один. «Я один живу и работаю в семи комнатах, — отвечает Филипп Филиппович, — и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку... У меня приемная — заметьте — она же библиотека, столовая, мой кабинет — 3. Смотровая — 4. Операционная — 5. Моя спальня — 6 и комната прислуги — 7». Швондер замечает: «Общее собрание просит вас добровольно, в порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой. Столовых нет ни у кого в Москве. Даже у Айседоры Дункан». «В спальне принимать пищу, — заговорил профессор слегка придушенным голосом, — в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной... Но я не Айседора Дункан!.. — вдруг рявкнул он и багровость его стала желтой. — Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! Передайте это общему собранию и покорнейше вас прошу вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу там, где ее принимают все нормальные люди, то есть в столовой, а не в передней и не в детской». Швондер обещает подать на Преображенского жалобу. Разъяренный профессор в присутствии представителей домоуправления звонит высокому начальнику, также желающему оперироваться у него на дому и заявляет, что операция отменяется, а сам профессор эмигрирует, оставляя ключи от квартиры Швондеру. Невидимый собеседник успокаивает профессора, заверяет, что выдаст ему бумагу, которая защитит его от любого уплотнения. Профессор требует: «Но только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно, но чтобы это была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой не мог бы даже подойти к двери моей квартиры. Окончательная бумажка. Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено. Я для них умер». Незваные гости покидают квартиру профессора. Перед уходом женщина предлагает Преображенскому купить журналы «в пользу детей Германии». Тот отказывается. Женщина упрекает его в том, что он не любит пролетариат. «Да, я не люблю пролетариата», — печально соглашается Филипп Филиппович.

Филипп Филиппович и Иван Арнольдович, которого про себя Шарик называет «тяпнутым», садятся обедать. «На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймой лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске кусок сыра со слезой, и в серебряной кадушке, обложенной снегом, — икра. Меж тарелками несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоединившемся к громадному резного дуба буфету, изрыгающему пучки стеклянного и серебряного света. Посреди комнаты — тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки». Профессор рассуждает о правильном приготовлении продуктов — водка должна быть 40 градусов, а не 30, как делают на большевистских заводах. «Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе — большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как... И что при этом говорить. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет — не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И — боже вас сохрани — не читайте до обеда советских газет». Откуда-то слышится, как хор поет революционные песни. Профессор возмущен. Зина объясняет, что поют «товарищи» на собрании. Преображенский досадует: «Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении и так далее... Пусть: раз социальная революция — не нужно топить. Но я спрашиваю: почему, когда началась вся эта история, все стали ходить в грязных калошах и валенках по мраморной лестнице? Почему калоши нужно до сих пор еще запирать под замок? И еще приставлять к ним солдата, чтобы кто-либо их не стащил? Почему убрали ковер с парадной лестницы? Разве Карл Маркс запрещает держать на лестнице ковры?.. На какого черта убрали цветы с площадок? Почему электричество, которое, дай бог памяти, тухло в течение 20-ти лет два раза, в теперешнее время аккуратно гаснет раз в месяц?» Доктор Борменталь винит во всем разруху. «Нет, — совершенно уверенно возражает Филипп Филиппович. — Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом?.. Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах... Это означает, что каждый из них <«товарищей»> должен лупить себя по затылку! И вот, когда он вылупит из себя всякие галлюцинации и займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой».

После обеда Преображенский собирается в оперу. Борменталь с уважением спрашивает, когда профессор все успевает. «Успевает всюду тот, кто никуда не торопится, — назидательно объясняет хозяин. — Конечно, если бы я начал прыгать по заседаниям, и распевать целый день, как соловей, вместо того, чтобы заниматься прямым своим делом, я бы никуда не поспел... Я сторонник разделения труда. В Большом пусть поют, а я буду оперировать. Вот и хорошо. И никаких разрух».

Пес, который все это время лежит на полу столовой и даже получает от профессора то кусок ростбифа, то ломоть осетрины, недоумевает, почему профессор так привязался к нему. В конце концов пес приходит к выводу, что он красавец, потому и понравился Филиппу Филипповичу.

«В течение недели пес сожрал столько же, сколько в полтора последних голодных месяца на улице... Во время этих обедов Филипп Филиппович окончательно получил звание божества». На пса надевают широкий блестящий ошейник. Вначале Шарик чувствует себя на привязи ужасно, ему стыдно, но «пройдя по Пречистенке до храма Христа, он отлично сообразил, что значит в жизни ошейник. Бешеная зависть читалась в глазах у всех встречных псов... Милиционер посмотрел на ошейник с удовольствием и уважением, а когда вернулись, произошло самое невиданное в жизни: Федор-швейцар собственноручно отпер парадную дверь и впустил Шарика».

Однажды Борменталь прибегает со странным известием о «подходящей смерти». Преображенский распоряжается срочно готовить операционную, отменить все визиты, не подзывать его к телефону. Зина ведет Шарика в операционную. Там раскинут большой стол, и рядом поставлен маленький. Шарик настораживается. Ему не нравятся глаза Борменталя. «Обычно смелые и прямые, ныне они бегали во все стороны от песьих глаз. Они были насторожены, фальшивы и в глубине их таилось нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление». Борменталь дает псу наркоз и укладывает на стол.

Затем он обривает голову и живот Шарика. Профессор скальпелем разрезает живот собаки. «Филипп Филиппович вертел ножом в теле, потом крикнул: «Ножницы!» Инструмент мелькнул в руках у тяпнутого <Борменталя>, как у фокусника. Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие, мокрые, обвисшие семенные железы... семенные железы вшили на место Шариковых... Филипп Филиппович... одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с бритыми волосами откинули как скальп. Обнажили костяной череп... Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли. Тогда обнажился купол Шарикового мозга — серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их вскрыл». Профессор пересаживает в мозг Шарика какие-то отростки из склянки — гипофиз человека. «Борменталь минут в пять зашивает голову, сломав три иглы». Профессор немного удивлен, что пес жив. Он полагает, что Шарик не выживет после операции, потому что она шла слишком долго.

Из дневника доктора Борменталя

«23 декабря. В 8.30 часов вечера произведена первая в Европе операция по проф. Преображенскому: под хлороформенным наркозом удалены яички Шарика и вместо них пересажены мужские яички с придатками и семенными канатиками, взятыми от скончавшегося за 4 часа, 4 минуты до операции мужчины 28 лет и сохранявшимися в стерилизованной физиологической жидкости по проф. Преображенскому. Непосредственно вслед за сим удален после трепанации черепной крышки придаток мозга — гипофиз и заменен человеческим от вышеуказанного мужчины». Операция проведена с целью выяснения влияния пересадки гипофиза на омоложение организма человека.

Через пять дней обнаруживается выпадение шерсти на лбу и на боках, тембр лая резко меняется (понижается тон). Затем взвешивание пса дает неожиданный результат — 30 кг за счет роста (удлиннения) костей.

1 января 1925 г. Шарик «счастливо лает «абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно». Пес смеется, вызывает обморок у Зины. Шарик постоянно произносит слова «абырвалг», «абыр». Профессор расшифровывает слово «абырвалг», оно означает «Главрыба». Вскоре у Шарика отваливается хвост, он совершенно отчетливо произносит слово «пивная». В течение нескольких дней словарный запас Шарика расширяется. Он произносит «извозчик», «мест нету», «вечерняя газета», «лучший подарок детям» и «все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе... Он лыс, с дряблой кожей. В области половых органов формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно. Лоб скошен и низок». В эти дни в газетах появляются сообщения о марсианине в Обуховом переулке.

Филипп Филиппович признает, что перемена гипофиза дает не омоложение, а полное очеловечение.

Шарик постоянно ругается, что производит на профессора гнетущее впечатление. Он распоряжается купить бывшему псу человеческую одежду.

Пес начинает поддерживать разговор. «Когда профессор приказал ему: «Не бросай объедки на пол» — неожиданно ответил: «Отлезь, гнида».

По замечанию доктора Борменталя, наблюдающего Шарика, загадочная функция гипофиза — определять человеческий облик. Борменталь предполагает, что, еще в облике собаки Шарик читал (откуда и появилось слово «главрыба»). Поведение очеловечившегося Шарика становится все более наглым. Оно резко контрастирует с установленным в доме профессора порядком. Шарик превращается в типичного «пролетария» — разнузданного, нахального алкоголика, плюющего на пол, хамящего всем обитателям квартиры, не признающего ничьего авторитета. Борменталь переезжает к Преображенскому по его просьбе и ночует в приемной с Шариком. Смотровую профессор превращает в приемную. Так осуществляется мечта Швондера.

Профессор изучает историю болезни человека, от которого Шарику были пересажены железы. Это «Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, в третий раз — условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам. Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена (алкоголь). Причина смерти — удар ножом в сердце в пивной». Борменталь замечает, что впервые в жизни Преображенский растерян и не знает, что предпринять.

Чем дальше, тем больше Шарик донимает всех обитателей квартиры Преображенского. Он лузгает семечки и бросает шелуху на пол, постоянно играет на балалайке, повсюду ходит со Швондером — самым близким своим другом. Теперь Шарик — «человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка. Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человека был повязан ядовито-небесного цвета галстук с фальшивой рубиновой булавкой».

Профессор, стараясь держать себя в руках, требует одеваться прилично, «окурки на пол не бросать... ни одного ругательного слова в квартире! Не плевать! С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить».

«Что-то вы меня, папаша, больно утесняете, — вдруг плаксиво выговаривает Шарик. Филипп Филиппович краснеет: «Кто это тут вам папаша? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!» Шарик заявляет, что профессор не должен притеснять его. Пес не просил превращать его в человека и не давал своего согласия на операцию, значит, профессор не имеет права попрекать его «помоечным» прошлым.

Шарик требует оформить ему паспорт с пропиской в квартире Преображенского. Филипп Филиппович неуверенно возражает, что ведь Шарик — «неожиданно явившееся существо, лабораторное». Но тот непреклонен. Он желает именоваться Полиграфом Полиграфовичем Шариковым. Под руководством Швондера, от которого, вероятно, и исходит идея о выдаче документа для прописки, Преображенский с Борменталем составляют Шарикову удостоверение личности. Филипп Филиппович интересуется у Швондера, нет ли в доме свободной комнаты — он согласен ее купить для Шарикова. Швондер отвечает, что комнаты не предвидится. Профессор в отчаянии, его нервы совершенно расстроены. Он не ведет прием, не отвечает на звонки пациентов, не знает, как избавиться от Шарикова. С другой стороны, профессор чувствует, что ради своего научного любопытства создал и себе и близким людям огромное количество проблем, а хорошего пса «зарезал».

Шариков ненавидит котов и, едва заметив какого-нибудь, с собачьей яростью набрасывается на него. При этом он разбивает все вокруг и устраивает дикий беспорядок. Прислуга в отчаянии. В квартиру пробирается какая-то старуха, которой «говорящую собачку любопытно поглядеть». Старуху выгоняют. В погоне за очередным котом Шариков защелкивает замок в ванной, где из кранов льется вода, которую Шариков не может самостоятельно закрыть. «Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на мокром ковре, свернутом трубкою у подножия двери, и задними местами прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор с зажженной венчальной свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно... волна хлынула в коридорчик. В нем она разделилась на три потока: прямо в противоположную уборную, направо — в кухню и налево в переднюю». Общими усилиями воду собирают. Профессор расплачивается с Федором за помощь, а тот просит еще оплатить разбитое стекло в квартире этажом ниже (его разбил Шариков в погоне за очередным котом). Все сходятся на том, что Шариков — исключительно наглое и нахальное существо. Федор советует дать ему «по уху». Филипп Филиппович, уже не столь уверенно, как раньше, возражает против насильственных методов воспитания.

Борменталь, видя, что профессор устал от бесконечных замечаний Шарикову, принимается сам обучать Шарикова хорошим манерам — закладывать за воротник салфетку перед едой, есть вилкой, пить меньше водки, поскольку это вредно. «Вот все у вас как на параде, — откликается Шариков, — салфетку — туда, галстук — сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме». Профессор обдумывает, не пора ли в качестве дальнейшего обучения дать Шарикову почитать «Робинзона». Тот рассказывает, что зачитывается перепиской Энгельса с Каутским, причем «не согласен с обоими». Шариков выступает за то, чтобы «все поделить», чтобы один человек не жил в семи комнатах в то время, как другой скитается по помойкам. Профессор, поскольку речь зашла о равенстве, напоминает Шарикову, что накануне отказал тридцати девяти пациентам в приеме, и требует, чтобы Шариков отдал ему деньги, которые Преображенский недополучил в результате его хулиганства. «Вы стоите на самой низшей ступени развития, — кричит Филипп Филиппович, — вы еще только формирующееся, слабое в умственном отношении существо, все ваши поступки чисто звериные, и вы в присутствии двух людей с университетским образованием позволяете себе с развязностью совершенно невыносимой подавать какие-то советы космического масштаба и космической же глупости о том, как все поделить».

Борменталь с Шариковым уезжают в цирк, предварительно удостоверившись, что в заявленной программе представления нет котов.

«Филипп Филиппович вынул узкую банку и стал, нахмурившись, рассматривать ее на свет огней. В прозрачной и тяжкой жидкости плавал, не падая на дно, малый беленький комочек, извлеченный из недр Шарикова мозга. Пожимая плечами, кривя губы и хмыкая, Филипп Филиппович пожирал его глазами, как будто в белом нетонущем комке хотел разглядеть причину удивительных событий, перевернувших вверх дном жизнь в пречистенской квартире».

Шариков, получив документы, наглеет еще больше. Профессор решает дать в газете объявление и снять Шарикову комнату. Но тот отвечает, что «не дурак — съезжать из такой роскошной квартиры». Шариков демонстрирует бумаги из домкома, из которых следует, что ему положена «площадь в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин». Филипп Филиппович неосторожно замечает, что «этого Швондера в конце концов застрелит. Шариков в высшей степени внимательно и остро принял эти слова, что было видно по его глазам». Борменталь по-немецки, чтобы Шариков не понял смысла их разговора, предостерегает профессора от высказываний, которые могут быть использованы против него. Преображенский угрожает перестать кормить Шарикова — ведь в бумагах не сказано ничего по поводу питания.

Доктора обнаруживают, что Шариков украл из кабинета профессора два червонца, напился и явился домой в невменяемом состоянии в сопровождении «двух неизвестных личностей, шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание ночевать в гостях у Шарикова. Удалились означенные личности лишь после того, как Федор, присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом сверх белья, позвонил по телефону в 45 отделение милиции. Личности мгновенно отбыли, лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней, бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость». Поздно ночью профессор и его преданный ассистент, которого Преображенский когда-то взял к себе полуголодным студентом, выучил, выпестовал и никогда не бросал в щекотливой ситуации, обсуждают случившееся. Борменталь приходит к выводу, что другого выхода, кроме как убить Шарикова, нет. Профессор признает, что был неправ, затевая эту операцию. «Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высокостоящего человека. Но на какого дьявола? — спрашивается. Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно... Кто теперь перед нами? — исключительный прохвост... Клим Чугункин — две судимости, алкоголизм, «все поделить», шапка и два червонца пропали — хам и свинья...» Однако Преображенский по-прежнему против убийства Шарикова, он советует своему молодому ученику: «На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками». Борменталь называет Шарикова «человеком с собачьим сердцем». «Нет, — отвечает Филипп Филиппович, — сейчас Шариков проявляет уже только остатки собачьего, и коты — это лучшее из всего, что он делает. Весь ужас в том, что у него уж не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют в природе!»

В этот момент оба врача слышат странный шум в коридоре. Это Дарья Петровна, полуодетая, волочит в кабинет профессора Шарикова, пытавшегося изнасиловать Зину.

Утром Полиграф Полиграфович исчезает из дома. Борменталь повсюду его ищет, скандалит со Швондером в домкоме «до того, что тот сел писать заявление в народный суд Хамовнического района, крича при этом, что он не сторож питомца профессора Преображенского, тем более, что этот питомец Полиграф не далее, как вчера, оказался прохвостом, взяв в домкоме якобы на покупку учебников в кооперативе 7 рублей». Шариков отсутствует три дня. За это время доктора принимают рекордное количество пациентов, а Зина с Дарьей Петровной не скрывают своей бурной радости по поводу исчезновения «питомца».

Шариков появляется в квартире уже в новом качестве — «на нем была кожаная куртка с чужого плеча, кожаные же потертые штаны и английские высокие сапожки со шнуровкой до колен. Неимоверный запах котов сейчас расплылся по всей передней... «Я, Филипп Филиппович, — сообщает Шариков — на должность поступил»... Теперь он «состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и пр.)». На должность Шарикову помог устроиться Швондер. Шариков радостно рассказывает, как они «вчера котов душили, душили... они на польты пойдут, из них белок будут делать на рабочий кредит».

Борменталь, схватив Шарикова за горло, заставляет его извиниться перед Зиной и Дарьей Петровной за свою ночную выходку. Впредь за каждый безобразный проступок Борменталь обещает лично разбираться с Шариковым.

«Дня через два в квартире появляется худенькая с подрисованными глазами барышня в кремовых чулочках... «Я с ней расписываюсь, это — наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приемной. У него своя квартира есть, — крайне неприязненно и хмуро поясняет происходящее Шариков». Филипп Филиппович, глядя на побагровевшую барышню, очень вежливо за закрытыми дверями рассказывает барышне правду о Шарикове, замечая при этом, что «нельзя же так с первым встречным только из-за служебного положения». Барышня плачет, обещает отравиться, рассказывает, что Шариков взял у нее кольцо, обещал поселить с собой в роскошной квартире. Он грязно домогался девушки и угрожал, что она будет уволена, если откажет ему. Шариков представился ей красным командиром, раненым в боях. Профессор зовет Шарикова, заставляет его вернуть кольцо и признаться девушке, что обманул ее. Девушка уходит. Шариков вслед ей обещает «устроить сокращение штатов». Борменталь узнает фамилию девушки, обещает лично проследить за тем, чтобы она не потеряла работу по приказу Шарикова, а профессор дает девушке денег.

К профессору приходит посетитель, его бывший пациент. Он по-дружески уведомляет Филиппа Филипповича о том, что Шариков написал на него в домоуправление донос. «...а также угрожая убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, даже Энгельса приказал своей социал-прислужнице Зинаиде Прокофьевне Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовичем, который тайно не прописанный проживает у него в квартире. Подпись заведующего подотделом очистки П.П. Шарикова — удостоверяю. Председатель домкома Швондер, секретарь Пеструхин». Донос остается у профессора, его бывший пациент — порядочный человек, он отказывается давать «делу» законный ход.

Едва Шариков возвращается со службы, профессор приказывает ему собрать вещи и покинуть квартиру. Шариков принимается «качать права», вынимает казенный револьвер, наставляет его на профессора. Борменталь хватает Шарикова, обезоруживает его, привязывает к кушетке. Прием пациентов отменяется. Борменталь обрезает провод звонка и запрещает Зине и Дарье Петровне покидать квартиру. Оба доктора запираются в операционной. Борменталь сжигает тетрадь, в которой велась история болезни Шарикова.

Эпилог

Через десять дней в квартиру Преображенского приходит милиция с обыском «по обвинению Преображенского, Борменталя, Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки МКХ Полиграфа Полиграфовича Шарикова». Борменталь предъявляет милиционерам пса Шарика, утверждает, что операция оказалась неудачной — пошел процесс обратного развития и Полиграф Полиграфович снова стал собакой. Профессор рассказывает, что он волен делать со своим псом Шариком что угодно — оперировать или превращать в человека, а на должность он его не рекомендовал. «Кошмарного вида пес с багровым шрамом на лбу вновь поднялся на задние лапы и, улыбнувшись, сел в кресло». С одним из пришедших должностных лиц обморок. Милиционеры крестятся, в ужасе покидают квартиру.

«Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана».